рина сама клала Леньку возле себя. Всякий раз у нее сердце болело, как нечаянно клала на правый бочок, точно не у него, а болел в ней самой, не умирая, какой-то неведомый грех. И много раздумывала, да не знала какой. Всегда ведь бодра была, как на пружинах, себя не щадила и даже во сне как бы бодрствовала, а вышло, что согрешила.
Ленька увидел Никандра и встрепенулся.
— И я с тобой, — сказал он.
— Ну ты куда еще? — хмуро промолвил Степан.
— К Маланье, за хлебушком.
— Я тебя не возьму. Что между ног будешь болтаться: Прощайте.
— Ты никуда от меня, сынок, не поедешь, — сказала и мать. — Да и какой в городе хлеб?
— Да, какой… белый! Федька Кривой намедни ребятам рассказывал… Говорит, на базаре, и за стеклом! А у нас хлебушка нету.
— А пусть себе едет, — сказал Степан неожиданно. — Дома-то нечего есть, а так, денька три, за ради Христа, глядишь, и прокормится.
Катерина поглядела на мужа, повела глазами на стол, что-то хотела сказать, возразить, но промолчала. Ленька взглянул на нее. Он ничего не понимал, какая она лежала худая, измученная, но только вдруг странная торопливость им овладела. Это он понимал, что сейчас было можно уйти, а он не надеялся, и что надо уйти поскорей, а то ни за что не отпустят. Но в радостном этом своем возбуждении одно, как гвоздок, в нем, все же, засело: «Поеду, пойду, и ей привезу горячую булочку!»
Сборы были недолги, а, вернее сказать, и никаких не было сборов. Катерина в каком-то изнеможении чувств отпустила детей.
Но когда уже были они далеко за околицей, тоска охватила ее, и она заметалась.
Муж вышел на поле. Там, из последнего, засеяли осенью клин. Много земли пустовало, но эта полоска была, как последний зеленый мосток, по которому — переберешься, — хоть кое-как будешь жив, но ежели не добредешь и свихнешься, — а путь до осени, ох, как неблизок! — так ждут тебя черные, извечно гостеприимные земляные пласты. Хозяйство так сузилось, что хлопотать было не об чем, и часто Степан, в вынужденном своем бездействии, поначалу нелегком и непривычном, привычно стал проводить на меже час и другой, а случалось и дольше. Глядел он на зелень, неверную и зыбкую по ветру, и па пустынный, грубо поднятый взмет, и на широком, изрытом морщинами лбу мужика, под упорной его, однобокою думой, пролегали все новые борозды…
Таким одиноким и сгорбленным вороном разглядела фигуру его Катерина, как не уняв защемившей ее под грудями тоски, побежала она вслед ушедшим на станцию детям. Она постояла с минуту, поглядела с пригорка на мужа, как он сидит там один. Свежий, чуть резковатый ветер на высоте, сразу ее охвативший, сильно рванул и затрепал черный платок па голове, синяя старая юбка, еще от девических лет, в заплатах и дырах, прилипла к ногам и зашумела сзади, как парус. Худые колени и угловатые, досель почти детские плечи, узкая грудь, и самый ее, заостренный тоскою, взгляд между сдвинутых век — все говорило об устремлении, и была Катерина похожа на вершине пригорка на худощавую птицу, лишь на минуту коснувшуюся каменистой земли и готовую к новому взлету.
Внизу пролегала дорога, никого на ней не было. Дальше темнел недвижимый лес, и легко продвигались над ним облака, было просторно, пустынно, человек точно был гостем в этих краях. «Зачем я его отпустила? Зачем отпустила?» — подумала мать и двинулась дальше. Беспокойство, тревога не покидали ее, она ускорила шаг и почти побежала.
Но только достигнув опушки, она поняла, что ей не догнать уже мальчиков, сразу это ее обессилило, но не могла еще остановиться и пошла уже тише, без цели, по лесной, косо пересекавшей опушку дороге.
IV
Ленька от брата не отставал. Ему было весело и беззаботно; нечаянность путешествия, дальнего и необыкновенного, гордость, что он идет с братом, совсем как большой, за хлебом для матери, ожидание города, железной дороги, которых он никогда не видал — асе это легко несло его вдаль, как пушинку, гонимую ветром, между тем как Никандр шел не спеша, о чем-то упорно раздумывал.
В лесу была тропка, тут путь шел короче, правда, через овраги, глухие места; Никандр хорошо его знал, но предпочел почему-то идти по проезжей. Ленька, вперед забежавший, таскал из земли желвачки еще незацветшей, но уже обильно покрытой цветочными почками таволги. Он вырывал, присевши на корточки, и с жадностью тут же их поглощал. Небольшая полянка на солнце оказалась ими богата, и он, все на корточках, перескакивал, как куропатка, от куста к кусту.
— Мы там не пойдем, — сказал ему брат. — Мы пойдем мимо Иван Никанорыча.
— А мимо Алеши?
Тропку эту и он знал хорошо, и весело помнил Алешины ароматные соты.
— Как хочешь, — ответил Никандр. — Я тебя с собою не звал. — И он зашагал по дороге, не оборачиваясь.
У Ивана Никанорыча в избе был народ. Два человека, чернобородые, похожие на цыган, но не цыгане, вели с хозяином шумный и деловой разговор. При входе ребят они покосились на них и примолкли. Дым, не от махорки, а от городских папирос, сизой струей плыл, застилая лик Спаса в углу. Под образами сидел и хозяин, он был разгорячен, сделка, должно быть, шла крупная. Ворот рубахи отстегнут до самого низу, косая шея с толстою жилой и волосатая грудь были покрыты блестящими ровными каплями пота. На толстом шнурке тяжело и угрюмо покачивался широкий серебряный крест и рядом с ним серая ладанка, засаленная и пропотевшая. Иван Никанорыч сидел, наклонившись и опираясь локтями на стол, рукав на одной руке, пухлой и волосатой, покрытой веснушками, был сильно отогнут, по рыжеватой от грядки рыжих волос, влажной руке проползала, цепляясь ногами, широкая плоская муха. Возле стаканчиков, у липких и пахнувших спиртом расплесков, также узорным бордюром, налипнули мухи, легкою стайкой кружились они над колбасой, жилистой и синевато-багровой, большими кусками грубо нарезанной на «Бедноте»: газета была сильно просалена, и типографская краска мутно на ней растеклась. Бутылка, с намешанным сахаром, густо осевшим на дне, была еще не допита.
Правой рукою, неспешно нацелившись, ловко хлопнул он муху, растер ее пальцами, потом тою же горстью забрал свою рыжую бороду и сильно ее потянул; рот приоткрылся, зубы были гнилые, неровные. Он ничего не спросил у ребят, только прищурил глаза, и жидкие, плоские брови его низко при этом надвинулись. Ленька схватил за рукав старшего брата, он испугался. Иван Никанорыч это заметил и шевельнул усом, — Ленькин испуг доставил ему удовольствие.
— Бьюсь об заклад, — сказал он неподходящим тоненьким голосом и безошибочно хлопнув при этом широкой ладонью по кучке сосавших в самозабвении мух, — бьюсь об заклад, он меня принял, как видно, за дьявола.
Черные его собеседники откинули бороды и рассмеялись длительно и неприятно.
— Это ребята свои, ничего, — обратился к ним Иван Никанорыч. — Ну, подходи!
И, ладони не обтерев, он захватил несколько круглых кусков колбасы и протянул ее мальчикам. Никандр подошел, Ленька за ним. Они сели на лавку и тотчас зажевали. Колбаса была кислая, но попадавшийся перец огнем охватывал небо рот быстро облился слюной, Леньке казалось, что лучше он ничего не едал.
Иван Никанорыч обернулся к Никандру.
— А его зачем взял? — Так, увязался.
— Не помешает?
— А вот!
И Никандр показал Леньке кулак, придвинув его к самому Ленькину носу, как если бы тот уже оказал какую брату помеху. При этом глаза его сузились, а сквозь зажатые губы можно было почувствовать скрытый оскал.
— Ну, ну, добрый ты паренек! — И Иван Никанорыч хлопнул его рукой по плечу. — Добрый волчонок, — добавил он, помолчав и ни к кому, собственно, не обращаясь.
— Я скажу, что она мне сама подарила. Так лучше — никто не подумает, — проговорил, помедлив, Никандр.
— А когда же назад?
— Да вот сядем на поезд или не сядем.
— Я сейчас его отпущу, — сказал Иван Никанорыч гостям и грузно поднялся. Никандр пошел за ним следом, Ленька остался один.
Он опять ничего не понимал, только дивился, как это так с Иван Никанорычем Никандр разговаривал, как мужик с мужиком. Оставшиеся не обращали на Леньку внимания, один из них приоткрыл отворот казакина и вытащил бархатный, фиолетово-нежный футляр.
— Отдать или мало? — спросил он, нажав кнопку внизу. Другой взял вещицу из рук, повертел, потом ее вытряхнул, подержал на ладони и поглядел, как играет. Леньке блеснуло в глаза.
«Чем забавляются, — подумал он с удивлением. — Ровно ребята».
— Отдавай, — сказал, наконец, другой черный мужик, — это дело такое, сбыл с рук да и ладно. Да и деньги нужны. В Ефремове спрашивали. Хорошо можно царских купить. — И он что-то прибавил еще невразумительное.
Когда Иван Никанорыч снова вошел, взгляд его безошибочно, так же, как давеча и на мух, упал на браслет, мягко скользнувший в футляр своими подвесками. Но он не показал и виду.
— Тоже ребята нынче пошли, — сказал он неспешно, опять опускаясь на лавку. — В Собакине, слышали? — молодчиков двух за каким делом накрыли?
— Нет, ничего не слыхали, — ответил один из гостей.
— А как же! Этой зимой пропал из колонии мальчик, бог его знает, чей это был паренек, так… из прибеглых. А на Собакине у Митрофана… Ну, как же не знаешь?.. Шестипалая дочь у него… Акулькой звать, порченая… Так у него два молодчика, вот этакого самого возрасту… — Он кивнул головой на Никандра и ухмыльнулся, — цельную зиму все солонину таскали, а откуда — непостижимо. И однако открылось. В Соловом верху, где раньше сторожка была, есть заброшенный погреб. Оттуда они и таскали.
— Ну, так что ж? А чья ж солонина была?
— Божья, должно быть. — Иван Никанорыч рассмеялся в усы. — Этого самого мальчика была солонина. Кости нашли. Третьего дня их водили. Сознались. Так-то и ты, смотри у меня, не шали!
Иван Никанорыч обернулся к Никандру и пригрозил ему пальцем.
Обернулся и Ленька на брата. Тот стоял у дверей и, казалось, еще продолжал слушать рассказ. Опять глаза его сузились, а по щекам поползли острые скулы, обозначая улыбку. Ленька к нему подошел, хотел потянуть за рукав, но не потянул, а только сказал негромко, просительно: