Я сбивчиво рассказал, как вернулся из вражеского тыла и спрятался в этом сарае.
- Ну, парень, - сказал, сразу снижая голос до шёпота, Фильков, - напрасно ты так шумно выскочил. Как бы не прослышал конвой…
- А я с вами всё равно останусь. Никуда не уйду… Фильков сурово поглядел на меня из-под своих мохнатых бровей.
- Здесь не театральное представление, Саша, а революция, - тихо и строго сказал он. - Никакого показного геройства! Что с нами будет - неизвестно. А ты нужен там. Понял? Надо быть большевиком, а не романтическим мальчишкой.
- А с вами что сделают, Василий Андреевич? - спросил я, сразу потускнев.
- Кто их знает… - задумчиво повёл Фильков бровями. - Я думаю, что отправят в штаб - судить будут. А может быть, может быть… - Голос Филькова дрогнул, он обвёл глазами рассевшихся на угольных мешках людей и махнул рукой. - Впрочем, зачем гадать? Видно будет.
- Ты хотел сказать - расстреляют, Василий? - спросил, протирая очки, Тарасов.
- Нечего гадать, говорю! - сердито отрезал Фильков. - А готовым надо быть ко всему. Не в бирюльки играем… Вот такие дела, Саша, - развёл руками Василий Андреевич. - А Ваня в Москву уехал. В Цека. Это хорошо… Да… - Он помолчал, подумал. - Там я из губернии бумагу привёз: делегацию вашу на съезд комсомола вызвали, тебе доклад делать. Только на съезд ты едва ли проберёшься. Едва ли… - задумчиво покачал он головой. Потом присел на мешок рядом со мной и зашептал: - Ежели нас… убьют, ты, Саша, расскажи, как было дело. Расскажи, что до последней минуты боролись. Надо выбить белых из Дреслы. Мы сдали город потому, что у нас не было пушек, не хватало пулемётов.
- Они били вас, Василий Андреевич?
- Э! - Фильков махнул рукой.
В сарае наступила тишина. Дыхание двадцати человек вздымалось клубами и таяло в морозном воздухе.
Я угрюмо смотрел на товарищей. Фильков сказал очень просто, словно вдумывался в свои слова:
- Сорок лет жил на свете Василий Фильков. Кто из нас не любит жизни! Трудно её прожить. Нелегко и отдавать…
Он вынул часы, щёлкнул крышкой, посмотрел на них и медленно стал заводить.
- Вот ещё Ваню увидишь - скажи ему… И маленькому Маке расскажешь когда-нибудь…
У сарая опять захрустели шаги. Я умоляюще посмотрел на Филькова.
- За мешки! - сухо приказал мне Фильков. Он крепко обнял меня и толкнул в угол.
…Их приставили к самой стене сарая. Чья-то широкая спина закрыла щель, в которую я смотрел.
Несколько минут длилось молчание. Громко, с надрывом, закашлялся Тарасов. Послышался лязг затворов, слова команды. Потом, один за другим, три беспорядочных залпа. Пули защёлкали о брёвна, некоторые влетели в сарай, просвистев совсем близко от меня, впились в мешки с углём и обдали меня угольной пылью. И в открывшуюся снопа щель я увидел солдат - они опускали на землю ещё дымящиеся винтовки.
Поздно ночью я вышел на пустырь. Тела убитых товарищей уже убрали. Весь снег у сарая пропитался кровью. В стороне что-то поблёскивало. Я нагнулся и поднял старые серебряные часы Василия Андреевича Филькова.
2
Застывший в холодном молчании лес опять со всех сторон окружил меня. Тяжёлые, мохнатые сучья переплелись над моей головой, словно цепкие лапы каких-то доисторических животных, о которых я читал в учебниках географии, когда ещё был учеником гимназии имени Александра I Благословенного. Учеником… Парты… Классная доска… Мел…
«Штейн, как звали коня Александра Македонского?…»
- Как же, действительно, звали этого коня?
В каком-то полузабытьи я брёл по лесу.
Василий Фильков… Предревкома, мой учитель.
Прощаясь перед моим уходом за рубеж для связи с лоржинскими комсомольцами-подпольщиками, Фильков пристально посмотрел на меня и коротко сказал:
«Важное дело поручаем тебе, Саша. Смотри не задерживайся».
Большая, сильная и тёплая рука его крепко сжала мою Руку.
А теперь Фильков убит. Только часы его я сжимаю в кармане полушубка коченеющей рукой.
С треском обломился сук и упал, обрушив на меня целый сугроб колючего снега.
Совсем обессиленный, я опустился на колени и стал хватать пригоршнями и жадно есть обжигающий и тающий во рту снег.
Стало как будто легче. Куда я иду? Какой сегодня день? Сколько времени прошло с тех пор, как я ушёл с Лоржинского завода?
Я машинально щёлкнул крышкой часов, вздрогнул и уронил их в снег. Часы шли… Двигались колёсики, огибала циферблат секундная стрелка.
Часы, заведённые рукой убитого предревкома, продолжали жить.
Подняв часы, я бережно положил их в карман и неожиданно почувствовал прилив сил, словно эти заведённые Фильковым часы принесли мне весть о нём и напомнили о его последнем горячем рукопожатии. «Важное дело поручили тебе, Саша…»
Нет больше уездного комитета, секретарём которого состоял Саша Штейн. Нет больше Василия Филькова. Я пойду в губком к Вале Грековой. Расскажу о лоржинских комсомольцах, передам их привет и письмо, зашитое в подкладке вытертой каракулевой ушанки, а потом пойду в отряд, чтобы отомстить за Филькова и товарищей, чтобы освободить Дреслу.
Лесная тишина начинала тревожить меня. Не сбился ли я с пути? Почему прекратилась перестрелка?
А может быть, они уже заняли губернский город и я не найду губернского комитета, как не нашёл уездного? А может быть, Валя Грекова тоже убита? И снег вокруг неё покрыт пятнами крови…
А письмо… А горячие слова комсомольцев Лоржинско-го порохового завода…
Белка перебежала с дерева на дерево. И опять тишина. Я терял последние силы. Всё медленнее и медленнее передвигал ноги. Кажется, сейчас я опущусь на мягкий снег и засну. Василий Фильков подаёт мне руку…
«Не задерживайся, паренёк!» - говорит он.
Почему у Филькова голос Вали Грековой?
Нет, это не Валим голос, это чей-то чужой, незнакомый и грубый…
Блестит штык. Откуда здесь штык? Неужели они окружили лес и хотят расстрелять меня и всех товарищей?
- Не стреляйте! Не смейте стрелять!
Сжимая до боли в руке часы Филькова, я падаю в снег, прямо под ноги выбегающим из-за деревьев людям в шлемах с красными звёздами.
Липерский губернский съезд комсомола подходил к концу. Половина делегатов отсутствовала. Полгубернии было занято белыми. Многие делегаты погибли в боях, убитые вражескими пулями, отметившими кровью почётные делегатские мандаты. Другие на подступах к губернскому городу защищали город от белогвардейцев.
Последним в повестке съезда стоял доклад секретаря Дресленского комитета комсомола Александра Штейна о командировке.
Но Дреслу захватили белые, и некому было докладывать от дресленской организации.
- Товарищи, - глухо предложила Валя Грекова, ведущая съезд, - последний вопрос нужно снять. Получены сведения, что в Дресле расстреляны двадцать два человека - руководители партии и комсомола. Среди них председатель губренкома Василии Андреевич Фильков. Секретарь Дресленского комитета комсомола Штейн не сможет сделать свой доклад…
Она обвела потемневшими глазами притихший зал - и вздрогнула: я стоял в дверях…
Ощущая на себе взгляды всех делегатов и чувствуя, как тепло проникает во все поры тела, я прошёл через весь зал и, подойдя к столу президиума, рассказал надтреснутым, промёрзшим голосом о лоржинских комсомольцах, о расстреле товарищей, о Дресленском комитете…
- От имени дресленской организации вношу предложение всему съезду - на фронт!
Шестьдесят три делегата было на съезде, шестьдесят три руки с мандатами - красными листочками из папиросной бумаги - поднялись за моё предложение.
Шестьдесят четвёртый делегат голосовал без мандата красной, обмороженной рукой: я не успел ещё получить мандат.
На следующий день на двери губкома появилась надпись на той же красной папиросной бумаге:
«Губком РКСМ закрыт по случаю ухода на фронт».
Один край объявления отклеился, и ветер трепал красную наклейку, как маленькое боевое знамя.
ПЕСОК
Батарея закрепилась на новых позициях. На тщательно укатанной снеговой площадке стояло орудие. Содрогаясь всем телом, оно выбрасывало в облаке дыма и огня горячий металл, летящий далеко над поляной.
Оттуда, из-за далёкого кустарника, где, также укрытое и невидимое, стояло вражеское орудие, слышались выстрелы. Снаряды взрывали блестящий снежный покров, обнажая бугристое тело земли. Шрапнельный дождь веером разлетался в воздухе, осыпая бойцов батареи, выводя их из строя и бросая на холодную, мёрзлую землю. Зернистый слежавшийся снег окрашивался молодой горячей кровью.
Осколки снарядов срезали верхушки седых деревьев, со свистом проносились мимо большой сосны, на мохнатом, разлапистом суку которой сидел я, пристально вглядываясь в даль, коченеющими руками держа полевой бинокль помкомбатра Павла Черненко.
Вторую неделю отступала батарея. Сколько хороших бойцов оставила она на снежных полях…
- Э, ребята, - говорил запевала и первый шутник Алексей Пальнов, - до чего горячих щец похлебать хочется! Так бы, кажется, и разлилось тепло по жилам! А потом опять воевать…
По его огрубевшему и покрасневшему от мороза лицу бродила мечтательная улыбка.
- Щец? - пытался поддержать разговор арттехник Зилов. - Тебе бы, Лёша, ещё вот эдакого согревающего! - И он выразительно щёлкнул себя по выступающему кадыку.-Ах, Лёша, Лёша!-сокрушённо качал он белокурой головой, пощипывая отросшую курчавую бородку.
Я не принимал участия в шутках, мне казалось святотатством шутить, когда кругом смерть.
Иногда во время недолгой передышки собирались бойцы вокруг орудий, и Лёша Пальнов запевал любимую песню батареи:
Степь да степь кругом,
Путь далёк лежит,
В той степи глухой
Умирал ямщик.
Пел Алексей мастерски, за душу брал. Собирались вокруг бойцы, забывали про холод, про тяжесть похода, глядели в таящую сотни опасностей тёмную, густую ночь и тихо подпевали Алёше.
И ещё была у Лёши песня. Никто не знал, кто сложил её. Говорилось в этой песне про арестованного белыми рабочего, который сквозь решётки тюремного окна глядит на восток и ждёт прихода Красной Армии. Была эта песня протяжна, грустна, и пел её Лёша, полуприкрыв глаза.