Золотые миры — страница 6 из 11

«Всё кончено. Разрушены желанья…»

Всё кончено. Разрушены желанья,

Поруганы заветные мечты.

Опять, опять забытого страданья

Я узнаю знакомые черты.

Я узнаю — в холодном сердце снова

Безмолвная тоска по-прежнему лежит,

Гнетут судьбы жестокие оковы,

Дыханье смерти душу леденит.

Нет воли у меня. Желанья безобразны.

Душа моя мне кажется смешна,

Мечты так грубы, пошлы и бесстрастны.

…И жизнь, как туча грозная, мрачна.

7/ XI, 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».

На чужбине. Отрывок («Брожу по палубе пустынной…»)

Посвящается Тане

Брожу по палубе пустынной,

Гляжу в неведомую даль,

Где небо серое, как сталь,

И вьются чайки цепью длинной.

Передо мною, сквозь туман,

Как серый призрак, как обман,

Видны строенья Цареграда,

Над бездной вод, в кругу холмов,

Мечетей, башен и дворцов

Теснятся мрачные громады…

А там, за бледной синей далью,

Чуть отуманенной печалью,

За цепью облаков седых,

Где чайка серая кружится,

В глухом тумане волн морских

Моё грядущее таится…

17/ XI, 1920. Константинополь. Дредноут «Генерал Алексеев».20-й кубрик. Темнота. Духота. Сырость. Крысы пищат.

Не говори («Таи в себе глубокое страданье…»)

Таи в себе глубокое страданье,

Не говори, что жизнь твоя пуста,

И пусть печать зловещего молчанья

Сомкнёт твои весёлые уста.

Не говори, о чём ты тосковала,

Под маской скрой унынье и печаль,

Не говори, что сердце жить устало,

Не говори, чего так больно жаль.

Таи в себе стремленья и желанья,

Не открывай своих заветных грёз,

Не жди от мира капли состраданья,

И пусть печать унылого молчанья

Смирит поток твоих душевных слёз!..

28/ XI — 11/ XII, 1920. «Константин», Мраморное море

«Для себя мне улыбки не нужно…»

Для себя мне улыбки не нужно,

Я не жду для себя упоенья:

В этом мире мне тесно и душно,

В этом мире мне нет утешенья!

В мрачном мире, унылом, страдальном,

Средь волнений житейского моря,

Лишь в одном человеке печальном

Я нашла молчаливое горе.

Он душе моей близок тревожной,

Столько слёз в его жизни бесстрастной,

Перед ним все страданья ничтожны,

Перед ним и блаженство неясно.

Для него б я страданья забыла,

Я б ему отдала своё счастье,

Я б ему свои сны подарила,

И холодное слово участья.

Я б ему отдала свои грёзы…

Да у воли подрезаны крылья.

И унылые катятся слёзы,

Бесполезные слёзы бессилья.

17/ XII, 1920. Наварин

«Воздух весенний бодрит и пьянит…»

Воздух весенний бодрит и пьянит,

В светлую даль голубую манит,

В вольные степи, на зелень полей,

Там, где душе веселей, веселей!

Там, где привольная даль широка,

Там, где, волнуясь, летят облака,

Там, где вся радость весеннего дня…

Но далека эта даль от меня…

Душит тоска всё больней и больней,

Бедному сердцу грустней и грустней.

Светлые грёзы, минувшие дни

Были лишь звонкие песни одни.

Всё, что прошло быстрокрылой мечтой,

Кажется в жизни одной лишь чертой.

Вольная жизнь широка, широка,

Пышная степь далека, далека,

Юная жизнь в неизвестность манит,

Воздух весенний бодрит и пьянит.

14–27/ XII, 1920. Бизерта. «Константин». Под жёлтым флагом.

«В тот миг, когда душа полна сомнений…»

В тот миг, когда душа полна сомнений,

Полна тревог, печали, суеты,

Когда глухие, грубые волненья

Оставили глубокие следы,

Когда в душе погублено святое

И мысль работает лениво, тяжело,

Иль в грустный час вечернего покоя

На сердце тайное унынье налегло,

Когда тоска холодная стремится

Вселить волненья грубой суеты —

В тот грустный миг приятно позабыться

В ленивом полусне, под крыльями мечты.

Лежать одной, без мысли, без волнений,

Забыть весь мир, всё прошлое забыть,

И там, в объятьях страстных сновидений

Свои страданья легче заглушить.

6/ I, 1921. Бизерта. «Кронштадт». Мастерская. Среди станков

В карантине («Спустился вечер молчаливо…»)

Спустился вечер молчаливо,

Недвижный воздух сны дарит,

Молчит немая гладь залива

И месяц волны золотит.

Спокойно всё. Чуть волны плещут,

Повсюду мрак, объятый сном,

И маяки, как звёзды, блещут

В туманном сумраке ночном.

Едва освещены огнями,

Давно уснули корабли —

И там, под лунными струями,

Молчит угрюмый лик земли.

«Земля!» О, сколько это слово

Желаний радостных таит,

Оно звучит любовью новой,

Оно зовёт, оно манит.

Так тянет в рощи, в степи, в горы,

Где зелень, счастье и цветы,

Уйти от праздных разговоров,

От скуки, сплетни, суеты…

Но жёлтый флаг тоскливо вьётся,

Но гладь морская широка, —

И сердце так уныло бьётся,

И всюду хмурая тоска.

Молчит корабль в тиши залива,

На мачте красный огонёк.

А чёрный берег молчаливо

Манит, таинственно далёк.

17/ I, 1921. Бизерта. «Кронштадт»

Песня («Всё это песня, но песня печальная…»)

Всё это песня, но песня печальная,

Песня страданья и слёз.

Слышится в ней только ласка прощальная,

Ласка задумчивых грёз.

Тихо глухие желанья развеяны,

Грёза давно прожита,

Воля, что пылкой мечтою навеяна,

Злобной судьбой отнята.

Всё, что уснуло в душе, непробудное,

Горькой омыто слезой,

Всё, что разбито, прекрасное, чудное,

Кажется только мечтой.

Жизнь мне указана властною силою,

Горем та сила полна.

Пейте ж, усталые, пейте, унылые,

Чашу страданья до дна!

Всё это песня, но песня печальная

Жизненной страшной борьбы.

Смолкнет она, точно ласка случайная,

Жалкой игрушкой судьбы.

13/ II, 1921. Бизерта-Сфаят

«Помнишь ты осень, глухую, ненастную…»

Помнишь ты осень, глухую, ненастную,

Серое небо, как сталь,

Помнишь холодную ночь безучастную,

Что подошла, как печаль?

Слёзы, рыдания, ветры могучие,

Полные мрачной тоской,

Месяц за чёрной свинцовою тучею,

Мёртвый, зловещий покой.

Ты покидал свою родину милую,

Счастье твоё покидал,

И, может быть, этой ночью унылою

Первое горе познал.

Ты покидал всё, что было прекрасного —

Бледную старую мать,

Помнишь её, как с тоскою ненастною

Вышла тебя провожать.

Помнишь — ты плакал. С неясной тревогою

Грусть к тебе в сердце вошла,

Как от тебя её тень одинокую

Скрыла вечерняя мгла.

Снова один ты, и в бурю ненастную,

С злобной, разбитой душой,

Губишь ты молодость, молодость ясную

Грубой, развратной рукой.

Всеми покинут, с тоскою глубокою

Плачешь ты, сердце губя.

Вспомнил ли ты свою мать одинокую,

Что ещё любит тебя?

Просит ли сердце, ничем не согретое,

Прежней любви и тепла,

Что от тебя навсегда, беспросветная,

Скрыла ненастная мгла.

Или от счастья, навеки уснувшего,

Порвана светлая нить?

Или боишься ты образ минувшего

В сердце твоём воскресить?

18/ III, 1921. Бизерта-Сфаят

«В дни моей печали смутной…»

В дни моей печали смутной,

В дни моей тоски неясной

Чей-то голос, голос чудный

Раздавался в миг ненастный.

Это голос жизни новой,

Песня ветра на просторе,

Шёпот звёзд в тени суровой,

Безучастный ропот моря.

Голос нежный и печальный,

Он за каждый день ненастья

Обещал мне миг случайный

Упоительного счастья.

21/ III, 1921. Сфаят

Маки («Я сегодня маки собирала…»)

Я сегодня маки собирала

В зелени высокой и густой,

Целый день в пустой траве искала

Яркий цвет, насмешливый и злой.

Но проходит день, и отлетают

Грёзы дня унылой чередой…

А в глазах насмешливо мелькают

Маки яркие весёлою толпой.

Стало сердцу грустно, одиноко,

Ночь прошла, всё тише и грустней…

Унесла меня мечта далёко,

В милый край давно забытых дней.

Где мелькали годы золотые,

Где погаснул пламень молодой,

А в глазах всё маки удалые

Кружатся средь зелени густой.

Те года далёкого мечтанья,

Всё, о чём так трудно позабыть,

Навсегда померкли, как желанье,

Как от счастья порванная нить.

И, как тучи в небе, думы вьются,

Стонет сердце, сковано тоской.

Только маки красные смеются

Над моей разбитою мечтой.

20/ IV, 1921. Сфаят

«Что ты плачешь в тиши догоревшего дня…»

Что ты плачешь в тиши догоревшего дня

Под унылою тенью маслины?

Тихо шепчет она, свои ветви клоня,

И туманом покрылись долины.

Заползла к тебе в душу злодейка-печаль

И на сердце скрывается горе,

И невольно ты смотришь в туманную даль

На широкое синее море.

И напрасно ты ищешь за мутной волной

При унылом сиянье заката

Милый берег, тот берег, далёкий, родной,

На который уж нету возврата.

Не вернуть тебе светлых и радостных дней,

Не вернуть тебе прежнего счастья,

Как и здесь, среди чуждых и гордых людей

Не найдёшь ты хоть искру участья.

21/ IV, 1921. Сфаят

«Катятся волны морские…»

Катятся волны морские

Лениво, одна за другой,

Так дни мои, дни молодые

Унылой бегут чередой.

И слышу я смерти дыханье,

Стою над раскрытой могилой,

Но в душу иные желанья

Врываются с новою силой.

Мне чудится берег скалистый,

За синею дымкой ночною,

Где плещется вал серебристый

Под бледной, неясной луною.

Там плачет душа одиноко,

Там ждёт меня счастье иное,

Куда-то далёко, далёко

Влечёт меня счастье младое.

В тот край, где под маской былого

Забытое счастье скрывалось,

Где сердцу так много родного,

Где жизнь, где мечта пробуждалась.

21/ IV, 1921. Сфаят

«Скажите мне, о звёзды золотые…»

Скажите мне, о звёзды золотые,

Когда же дни мои и годы молодые

Промчатся грустною, унылой чередой?

Когда тоска моя, омытая слезой,

Сольётся с вечною, безмолвною тоскою?

Когда же грусть моя, мой неизменный друг,

Свидетель тайных, молчаливых мук,

Невидимо расстанется со мною,

Где жизни вечная, холодная черта,

Последняя слеза, последняя мечта.

28/ IV, 1921. Сфаят. Поздно вечером, на топчане

«Вижу ль я девушки взор утомлённый…»

Вижу ль я девушки взор утомлённый,

Полный тоски, безответный, немой,

Смех её слышу, навек заглушённый

Вечно холодной тоской, —

Хочется тихо спросить мне тогда:

«Где твоя молодость, где красота?»

Дума ль тяжёлая сердце сжимает,

Или мечта, друг бессонных ночей,

Всё об одном она мне повторяет

С мёртвой улыбкой своей, —

Хочется тихо спросить мне тогда:

«Где твоя молодость, где красота?»

Ночь ли настанет, звездами играя,

Так далека от страданий и зла,

Вечно безмолвная, вечно немая,

Вечно холодная мгла, —

Хочется снова спросить мне тогда:

«Где твоя молодость, где красота?»

5/ V, 1921. Сфаят

«В вечерней мгле рыдали звуки скрипки…»

В вечерней мгле рыдали звуки скрипки,

А я была одна в объятиях мечты,

Вокруг всё чуждые, всё мёртвые улыбки

И ни одной приветливой черты.

Душа была пуста, в ней не было желанья,

В ней не было мечты… Лишь миг воспоминанья

Всю душу взволновал… То миг невольных слёз,

Далёких дней и невозвратных: грёз.

И в памяти моей невольно выплывают

Картины прошлого всё ярче и ясней,

И словно я опять те дни переживаю —

И сердце плачет тише и грустней.

А на земле зловещее молчанье,

И дышит в нём безмолвная печаль.

Душа молчит, в ней больше нет желанья,

Ей нечего любить, ей ничего не жаль.

7/ V, 1921. Сфаят. Вечером, у окна

Спасибо друг («Спасибо, друг, за то, что вижу снова…»)

Наташе Кольнер

Спасибо, друг, за то, что вижу снова

К себе доверие, и ласку, и покой,

За первое приветливое слово,

За первый взгляд, невинный и простой.

За то, что здесь, к печальной, одинокой,

Среди унынья, пошлости и зла,

В чужой толпе, бесчувственной, далёкой,

Ты первая несмело подошла.

За первый миг навеянного счастья,

За тихий миг, несмелый и живой,

За всё участье, робкое участье

Со всей наивной детской простотой.

12/ V, 1921. Сфаят

«Прощай, Сфаят, прощай, свобода!..»

Прощай, Сфаят, прощай, свобода!

Прощай последний майский день,

Где все мольбы и все невзгоды

Сошли в таинственную тень.

Передо мною блещут дали,

Где я, молитву сотворя,

Сойду под вечный свод печали

В глухих стенах монастыря.

Но в душной клетке заточенья

Меня, я знаю, также ждут

И там счастливые мгновенья,

Волненье, жизнь, борьба и труд.

Но нет тревоги, нет невзгоды,

Ни грозных бурь, ни злобных дней,

Ни упоительной свободы

Разгульной юности моей.

31/ V, 1921 В автомобиле по дороге в монастырь Notre-Dame de Sion

Первая ночь в монастыре («В эту ночь, как спустилась холодная мгла…»)

В эту ночь, как спустилась холодная мгла,

В эту ночь я так долго уснуть не могла.

На чужой стороне, среди чуждых людей

Я одна была с мёртвой печалью своей.

И так много тревожных, таинственных дум

Волновали мой пылкий расстроенный ум,

И так много тяжёлых, мучительных слёз

Мне навеяли крылья таинственных грёз.

И седой полумрак был так страшно угрюм,

За окном грохотал дикий, уличный шум,

И в усталую душу, где мёртвый покой,

Он врывался неясной, безумной тоской.

2/ VI, 1921. Бизерта

Дневник («Немые, пожелтевшие листы…»)

Немые, пожелтевшие листы…

То миг уныния, то миг воспоминанья,

Кой-где, среди вседневной суеты,

Мелькнёт строка, достойная вниманья.

В ней чувства новые несмело говорят,

А дальше пыл невинных увлечений,

Язвительных: насмешек длинный ряд,

Жестоких и нелепых обвинений…

Змеиная, ехидная молва,

Порывы счастья, счастья неземного…

Одна строка желания глухого…

Красивые, но мёртвые слова…

Кой-где мелькнут задумчивые грёзы

Среди пустых, однообразных строк,

А там опять проклятье и упрёк,

Опять тоска, и жалобы, и слёзы…

7/ VI, 1921. Бизерта

«Высоких монахинь зловещие тени…»

Высоких монахинь зловещие тени,

Безмолвных, как сумрак ночной…

А в окна раскрытые воздух весенний

Врывается сильной струёй.

Органная песня в воздушном просторе

Под сводом капеллы гремит,

И будто какое-то страшное горе

Над всем этим храмом висит.

Все бледны, недвижны, склонили колени,

 В угрюмой печали молчат.

Лишь бродят монахинь безмолвные тени,

Да звуки органа гремят.

В душе настоящее горе таится,

Не ложный, навеянный страх,

И хочется плакать и тихо молиться, —

И искрятся слёзы в глазах.

Повсюду унынье, лампады сиянье,

Монашенок сумрачный строй,

Всё то же притворство, всё то же молчанье,

Всё тот же зловещий покой.

14/ VI, 1921. Бизерта, Couvent

Корабль («Плавно качаясь на гребне бесцветных валов…»)

Посвящается русскому флоту

Плавно качаясь на гребне бесцветных валов,

Старый корабль отходил от родных берегов.

Ярко сверкала на солнце холодная сталь,

Медленно, важно он шёл в бесконечную даль.

Но не для битвы, для славных:, могучих побед,

В дикое море бесшумно пускался он, — нет!

Сила иная, не слава, — позор и печаль

Гнали его в неизвестную, чуждую даль.

Вслед раздавались проклятья и крики врагов,

Спереди — небо, да серые гребни валов…

Слёзы, рыданья и стоны звучали на нём,

Правил им ужас и вёл его горьким путём.

В омут чужих, неприветливых:, сумрачных волн

Робко вошёл он, унынья гнетущего полн.

Встал, опустел, в молчаливой тоске одичал,

Флаг опустил, почернел и навек замолчал.

Страшной могильной окутался он тишиной.

Спит непробудно над мутной морскою волной.

Только порой, когда шумно ликует земля,

Волны лениво ласкают борта корабля…

Много и битв, и лишений он гордо терпел,

Лишь роковой неудачи снести не сумел.

Знать, его старое сердце страданьем полно,

В мёртвой печали навеки разбито оно.

22/ VI, 1921. Бизерта, Couvent

«Под солнцем, безжалостно-жгучим…»

Под солнцем, безжалостно-жгучим,

Под месяцем, тихо плывущим,

Катилась по морю волна,

Зловещею тайной полна.

Неслась она, всех обгоняя,

Все волны, крутя, и вздымая,

Стремилась она отдохнуть,

И бодро свершала свой путь.

Хотела она боязливо

Вернуться в родные заливы,

И там, на родном берегу,

Забыть свою грусть и тоску.

И вот, с тихой радостью снова

Сверкает у брега родного

И бьёт у подножия скал,

Куда её ветер примчал.

Но скалы молчат равнодушно,

Вокруг всё пустынно и скучно.

Обломки лежат кораблей —

Развалины прожитых дней.

На всём гробовое молчанье,

Усталость, печаль и страданье,

Во всём неприветливый взор,

Во всём непонятный укор.

И там, как неведомый странник,

Всем чуждый, забытый изгнанник,

Тоской безутешной полна,

И плачет, и стонет она.

2/ VIII, 1921. Бизерта

«Жизнь — одно лишь ожиданье…»

Жизнь — одно лишь ожиданье,

Недоступное желанье,

Миг, украшенный мечтой,

Отуманенный тоской.

Жизнь — глухое сожаленье,

Недоступное стремленье,

Безучастный, мёртвый взор,

Беспощадный приговор.

Жизнь — один лишь миг игривый,

И весёлый, и тоскливый,

Только фраза, только сон,

Цепи, слёзы, смех и стон.

15/ VIII, 1921. Бизерта

«Песнь в душе моей слагается…»

Песнь в душе моей слагается,

Мысли бледные, неясные,

Радость блекнет и кончается,

Слёзы крупные, ненастные.

Много в песне недосказано,

Недосказано, забытое.

Крылья ветреные связаны,

Сердце сковано, разбитое.

Что-то светлое оставлено,

Невозвратное, далёкое,

Жизнь безмолвная восславлена,

Жизнь глухая, одинокая.

Нет в душе моей прекрасного,

Только песня похоронная,

И тоска, тоска неясная,

Необъятная, бездонная.

21/ VIII, 1921. Бизерта, Couvent

«Я безумству отдал мои лучшие дни…»

Я безумству отдал мои лучшие дни,

Я разбил моё счастье младое,

И без цели, уставши от мелкой возни,

Я стою над пучиной морскою.

Я устал. Истомился. Здесь пристань моя

Средь холодного моря страданья,

Здесь меня не коснётся немая струя

Бурной жизни, тоски и желанья.

Здесь уснут навсегда мои вольные сны,

Здесь уснут мои юные силы

До прекрасного утра, до новой весны,

За унылой чертою могилы.

Тут последние думы мелькнут чередой,

Безысходным томлением полны.

И услышит рыданья лишь ветер ночной,

Да уныло шумящие волны.

28/ VIII, 1921. Сфаят

«Тяжелы мне бездонные пропасти света…»

Тяжелы мне бездонные пропасти света,

Эти злобно-шипящие души людей,

Этот мёртвый рассказ без конца, без ответа

О красивом страданье томительных дней.

Впереди безысходное горе таится,

Непритворной тоски бесконечная нить.

Сердце — мёртвое кладбище — хочет разбиться,

Разлюбить свою жизнь и весь мир позабыть.

28/ VIII, 1921. Сфаят

«Лениво, тихо догорает день…»

Лениво, тихо догорает день,

Дрожит и меркнет гаснущая тень,

Уныло гаснет солнце за горой

И мгла спустилась синей пеленой.

Чуть пробежал предсмертный ветерок,

Но где-то оборвался и замолк,

И чей-то стон глубокий пролетел

В глухую даль, в неведомый предел.

Последний день, последний день борьбы,

Последний стон над бременем судьбы,

Последний взгляд на вереницу дней,

Былых страданий и былых страстей.

Ещё звучат призывные слова,

Ещё во сне пылает голова

И мысль одна ещё стремится жить,

Но нить оборвалась, немая нить.

Её концов уж больше не связать,

Жизнь прожитую больше не начать.

Года прошли, прошли, как сон пустой,

Прошли унылой, быстрой чередой.

Вся жизнь была бесчувственный обряд,

Но в ней мечты красивые горят.

Их не вернуть, их больше не вернуть.

Окончен путь, тяжёлый, длинный путь.

Пылает ум, пылает голова,

Слова звучат — прощальные слова.

И тихо стон глубокий пролетел

В глухую даль, в неведомый предел.

2/ X, 1921. Сфаят

«Я видела мир в его вечной, безмолвной тоске…»

Я видела мир в его вечной, безмолвной тоске,

В оковах тупого бессилья.

Я видела счастье, я видела свет вдалеке,

Но мимо несли меня крылья.

Я знала немного лучей быстрокрылого дня

Меж дней бесконечных ненастья…

Могучие крылья судьбы уносили меня

От мира, от жизни, от счастья.

Везде проносилась я быстро, как ветер степной,

Неслась я, не зная покоя,

Безмолвная, чуждая мгла впереди предо мной,

А там, позади, дорогое.

К нему не вернусь я, его не найду никогда,

Напрасны пустые усилья.

Всё там, позади, далеко, там увяла мечта,

И в бездну несут меня крылья.

25/ X, 1921. Сфаят

«Есть в мире люди, они унылы…»

Есть в мире люди, они унылы.

У них желанья — в кровавых снах,

У них надежды — на дне могилы,

И счастье бьётся в глухих цепях.

Их речи едки, их речи злобны,

Их смех ужасен: в нём смерть и яд.

Виденью ада мечты подобны

И смотрит в бездну коварный взгляд.

Их думы мрачны, как ночь немая,

Их жизнь проходит, как страшный бред.

В их сердце холод, печаль тупая.

Им нет свободы, им счастья нет.

Над ними веет немое горе —

И песнь неволи, как стон звучит,

А сердце плачет и просит воли…

И цепь грохочет, и цепь звенит

17/ XII, 1921. Сфаят

«О, счастлив тот, кто понял совершенство…»

О, счастлив тот, кто понял совершенство,

Кто понял мир свободною душой,

Пред кем равно страданье и блаженство —

И жизнь есть сон, унылый и пустой.

Кто на былые дни не оглянётся,

Кто не страшится прихотей судьбы,

Кто на своём пути не отзовётся

На слёзы, на страданья и мольбы.

Кто жизнь прошёл с закрытыми глазами,

Кто мир с его тоскою разлюбил,

Кто мог прожить одними лишь мечтами,

И жизнь свою молчаньем победил.

1/ III, 1922. Сфаят

На корабле («Взгляни вперёд — кругом покой…»)

Взгляни вперёд — кругом покой.

Непобедимой красотой

Шумит и плещет на просторе

Печалью скованное море.

Однообразная тоска.

Как будто морю нет предела:

Бушуют волны, дико, смело,

Да в небе вьются облака.

Быть может, там, в дали глухой,

Найдём мы ласку и покой,

И слово тёплого привета.

Но стонет море — нет ответа

И веры нет. Мечта лукава,

Неверный сон и пустота,

Одна немая красота,

Одна лишь скучная забава.

И ждёт нас мёртвая печаль,

Всё та же жизнь с её тоскою,

И блещет ложной красотою

Недосягаемая даль.

16/ III, 1922. Сфаят

Весна («Весёлый май. Цвети, ликуй, весна!..»)

Весёлый май. Цвети, ликуй, весна!

Цвети, задорный мак, средь зелени густой,

Резвитесь облака в лазури голубой

И для души одной

Откройся мир, покой и тишина.

Цвети, цвети, душа, пока весна цветёт,

Пока весёлый мак мелькает средь полей,

Пока так много сил, так много ярких дней,

Цвети, цвети, скорей,

Пока весна цветёт!

Цветут поля, ласкается волна,

Чуть веет тёплое дыханье ветерка…

А в сердце снова бьёт холодная тоска.

О, как ты далека,

Весна, моя весна!

1/ V, 1922. Сфаят

Слава («Кровавой ценою досталась она…»)

Кровавой ценою досталась она,

Из роз благовонных она сплетена,

Их вместе уныло страданье сплело

И гордо они украшают чело.

Но скоро поблекнул прекрасный венок,

Последний завял и распался цветок,

И только шипы всё сильней и сильней

Впивались в чело и давили больней.

Кровавые слёзы стекают с чела,

Последние розы печаль унесла.

Желанное в жизни свершилось давно

И мёртвой рукою разбито оно.

7/ V, 1922. Сфаят

«Шумно год пролетел и исчез без следа…»

Шумно год пролетел и исчез без следа.

Невозможное стало забытым.

Пронеслась, точно сон, длинных дней череда,

Что таилось, прошло неоткрытым.

Всё, что было, блистало, томилось, цвело,

Всё, как сон, промелькнуло, забылось.

И так много свершилось. Так много прошло,

И так мало в душе пробудилось.

11/ V, 1922. Сфаят

«Не увидишь ты в жизни счастливого дня…»

Не увидишь ты в жизни счастливого дня,

Не воскликнешь ты громко: как жизнь хороша!

Не зажжёт в тебе солнце святого огня,

И в бездействии вялом устанет душа.

В утомительной грусти промчатся года…

Только раз ты проснёшься, увидишь, поймёшь,

И в отчаянье страшном себя проклянёшь,

И безмолвное сердце уснёт навсегда.

15/ VI, 1922. Сфаят

«Ненавижу, ненавижу…»

Ненавижу, ненавижу

Я унылые могилы.

Шёпот кладбища я слышу,

И во мне немеют силы.

Эти кладбища немые

Веют мёртвою тоскою,

Это — люди, хоть живые,

Но с умершею душою.

И во мне они убили

Сладость жизни и мгновенья

И надежду превратили

В отрицанье и сомненье.

И замолкли песни рая,

Страсть давно во мне остыла,

И душа моя — глухая,

Безымянная могила.

Жизнь меня за всё осудит,

Лучших дней я не узнаю,

Всё, что было, всё, что будет —

Ненавижу, проклинаю.

2/ VII, 1922. Сфаят

«Я себя ненавижу порой…»

Я себя ненавижу порой,

Как в тяжёлом, томительном сне.

С возбуждённой, усталой душой,

Я жалею о прожитом дне.

По дороге исканий глухих

Я в потёмках иду без огня,

Я путей не увижу иных

И никто не увидит меня.

В омертвелой душе, в темноте

Жажда жизни сверкнёт иногда,

И в прозрачной, красивой мечте

Бесполезно проходят года.

Всё пройдёт, всё идёт увядать.

И, крылатое время сгубя,

Только я буду жить и желать,

И до слёз ненавидеть себя.

2/ VII, 1922. Сфаят

Ночь («Шепчут травы сонные…»)

Шепчут травы сонные,

Воздух опьянён,

Очи утомлённые

Не смыкает сон.

Тишина заветная

Дремлет над землёй.

Думы безответные

Веют надо мной.

Шепчут что-то скорбное,

Как им не шептать!

Вечно непокорные —

Их не разгадать.

Даль страшит неясная —

В ней на всё ответ…

Есть желанья страстные,

Только силы нет.

Давит ночь унылая,

Тяжкая, как стон,

Мысли быстрокрылые

Не сплетает сон.

16/ VII, 1922. Сфаят

«Люблю мечты глухое увяданье…»

Люблю мечты глухое увяданье,

Неясное, как призрак, очертанье

Её последней, мимолётной ласки.

Люблю души холодное страданье

В иллюзии безумия и сказки.

Люблю сплетать поблекнувшие розы,

Сплетать в одно и радости, и слёзы.

Люблю терзать в безмолвии забвенья

Души моей померкнувшие грёзы,

Разбитые, распаянные звенья.

22/ VII, 1922. Сфаят

«Душа моя так страстно хочет жить…»

Душа моя так страстно хочет жить,

Могильный мрак в ней больше не проснётся.

Что было раз, то больше не вернётся,

Но след ещё глубок — его не позабыть.

И вторит жизнь унылым перезвоном,

Издалека коварный слышен глас:

«Виденье мрака было только раз!

Молчи, молчи, душа, твой день погас

И ночь твоя бездушным будет стоном».

5/ VIII, 1922. Сфаят

«В тихой безмолвной могиле, под белым крестом…»

В тихой безмолвной могиле, под белым крестом

Смерть приютила страданье на ложе своём.

Злые сомненья и слёзы прорвали душевную тьму.

Холодно, тихо и просто страдать одному.

Кто-то засыпал могилу, ушёл и забыл,

Стоны последние вопль мировой заглушил.

Спит одинокий изгнанник, далёкий, забытый, чужой,

Скрыл глубоко все мечты и страданья — вечный покой.

12/ VIII, 1922. Сфаят

«Мы пришли умирать…»

Мы пришли умирать.

Из холодных снегов, обагрённых в крови,

Унесли мы глухие терзанья свои…

Мы устали и жить, и мечтать.

Счастье наше давно прожито.

Окружающий мир нам и глух и далёк.

Мы — лишь тени былого, мы — жгучий упрёк…

Но кому и за что?

Мы страдали одни…

Мы устали от злобы, обид и борьбы,

Мы остались одни среди гордой толпы

В наши злые, предсмертные дни.

Мы устали томиться и ждать.

Нам остались проклятья да вещие сны…

Из холодных снегов в край цветущей весны

Мы пришли умирать.

22/ VIII, 1922. Сфаят

Хаос

1. «Есть место за пустынною горой…»

Есть место за пустынною горой,

Заваленное острыми камнями.

Там кактусы колючими ветвями

Сплелись с зелёной, свежею травой.

Сухой, колючий куст над глыбой вековой

Обвит едва заметными цветами,

И стонет над холодными камнями

Безжизненной маслины ствол сухой.

Там мировой хаос. В коварные объятья

Сплелись шипы и нежные цветы.

Там мёртвый сон, предвестник темноты,

Там бродят жизнь и смерть — родные братья —

Там чьи-то страшные зловещие следы

И тяготеет вечное проклятье.

2. «Душа человека — холодное, тёмное море…»

Душа человека — холодное, тёмное море,

Он молод, в нём страсти безумная бьётся волна,

Терзанья любви он забыл, и порвалась струна,

Блаженство проклятья узнал он средь мёртвого моря.

О жизни любил он мечтать, но не ждал ничего

От сумрачных дней, что пред ним расстилались далёко.

Он — жертва хаоса. О, люди, не смейтесь жестоко,

О, люди, не троньте, не троньте страданий его!

3. «Промчатся года одинокие…»

Промчатся года одинокие,

Века пронесутся, звеня,

Приблизятся грани далёкие

Последнего, страшного дня.

Всё светлое в мире разрушится,

Опустится тёмный покров,

Сомненья с надеждой закрутятся

В таинственной пляске миров.

Добро станет злом погибающих,

Мечты разобьётся звено,

И в песне веков умирающих

Все жизни сольются в одно.

И смерти аккорды несмелые

Из пурпура, смеха и слёз

Сплетутся в великое целое,

В бессмертный, безмолвный хаос.

18/ IX, 1922. Сфаят

Мечты и звуки («Бесцветность сумрака, беззвучность тишины…»)

Посвящается К.Д. Бальмонту

Бесцветность сумрака, беззвучность тишины,

Неясность мысли, холодность желанья

Влекут ко мне грядущей сказки сны,

Грядущей песни звуков очертанья.

В душевной пропасти, в тревоге упованья

Дрожит несмелый зов моей весны,

И в даль манят таинственные сны,

К бесцельной красоте пустого обещанья.

Что скажет мне грядущий идеал?

Какой тоской он на душу повеет?

Какою выдумкой он сердце мне согреет?

Что принесёт с собой девятый вал?

Но вот неясность сумрака редеет

И хмурятся вдали вершины грозных скал…

15/ X, 1922. Сфаят

«Мне снилось лёгкое, родимое, больное…»

Мне снилось лёгкое, родимое, больное,

То, что слова не могут передать:

Нет этих чутких слов, чтоб рассказать

Всё, что видало сердце молодое.

Мне вспомнилось далёкое, родное,

Терзанья совести мне вспомнились опять…

Но для чего былое вспоминать,

Когда насмешкой кажется былое.

Бесплодное, погубленное семя.

В бесцельности утрачены года,

В них сон, бессмысленность, безумие, мечта…

На совести лежат они, как бремя…

Лишь узел дружбы связан навсегда —

Его не разовьёт безжалостное время.

24/ X, 1922. Сфаят

Тоска («В чёрном небе тучи вьются…»)

В чёрном небе тучи вьются,

Жутко, холодно, темно,

Дождевые капли бьются

О холодное окно.

Ветер стонет за стеною,

Разгоняя мутный сон.

Всё смешалось с серой мглою,

Всё слилось в единый стон.

По углам скребутся мыши,

Кто-то плачет за стеной.

Барабанит дождь по крыше

С утомительной тоской.

Монотонно, однозвучно

Капли брызжут на окно,

На душе, как в жизни, скучно,

Пусто, сыро и темно.

4/ XI, 1922. Сфаят

«Когда рыдает ветер за стеной…»

Когда рыдает ветер за стеной

И тихий стон звучит, не умолкая,

То мысли, сон тяжёлый разгоняя,

Смущают сердце странною мечтой.

Окутаны бесцветной темнотой,

Теснятся стены, давит ночь немая,

В душе слова поют, не умолкая,

Слова… слова… волненье и покой.

И верю я: тревога юных лет

Пройдёт, как сон, как взлёт воображенья,

Я вспомню молодость с улыбкою смущенья,

У жизни я потребую ответ:

Достойны ль те года тоски и сожаленья?

И жизнь ответит: «Нет!..»

29/ XI, 1922. Сфаят

«Отчего так больно жгут воспоминанья?..»

Отчего так больно жгут воспоминанья?

Отчего ж к ним рвётся сердце молодое?

Отчего сквозь дымку тихого страданья

В них таится что-то вечно-дорогое?

Оттого ль, что в жизни встретились обманы?

Оттого ль, что в сердце боль не утихает,

И вдали клубятся серые туманы,

И в тоске бесслёзной юность расцветает?

Оттого ль, что сердце, сломанное шквалом,

Навсегда забыло первые моленья,

Изменило детству, изменило в малом,

И не ждёт прощенья, и не ждёт забвенья…

29/ XI, 1922. Сфаят

Ночью («Холодно. Ветер поёт…»)

Холодно. Ветер поёт.

Сердце устало и ждёт.

Кончился медленный день.

Блещет луна в стороне,

И за окном, по стене

Бродит беззвучная тень.

Будто холодная сталь,

Врезалась в душу печаль.

Кончилась в жизни мечта.

Спуталось всё — не поймёшь,

Где начинается ложь,

Где роковая черта.

Что-то больное вокруг.

Как в заколдованный круг,

Мысль погружается в сон…

Где-то бушует метель,

Хмурится тёмная ель,

Льётся бубенчиков стон…

Город шумит и блестит,

Снег под ногами хрустит,

Смех бубенцов и саней…

Ветер безумный ревёт

И по стенам хоровод

Бродит беззвучных теней.

9/ XII, 1922. Сфаят

«Ночь молчит беззвучная. Сердце дума жжёт…»

Ночь молчит беззвучная. Сердце дума жжёт,

Сонная, бездонная, как пучина вод.

Слышен моря шумного страстный, гулкий стон,

Точно ночь беззвучную укоряет он.

На приволье вольное льются волны в даль,

Страстная, неясная в них дрожит печаль.

Шёпот, ропот слышится… Дремлют берега…

Скучная, беззвучная, вечная тоска…

10/ XII, 1922. Сфаят

«Спорили двое. Напрасно…»

Спорили двое. Напрасно

Долго звучали слова.

Страшно, зловеще-неясно —

Их понимала молва.

Спорили вечно — два брата,

Речи их полны тоской,

В них вековая утрата,

В них безнадёжный покой.

К страшной, единственной цели

Шли они разной тропой,

Что-то понять не сумели…

И запылали враждой.

Много обидного, злого

Брату придумывал брат,

В каждое мёртвое слово

Влит был мучительный яд.

Спорили двое, а время

Жуткой стрелою летит…

Страшное брошено семя.

Страшная жатва грозит.

12 декабря. Утром. 1922, Сфаят

«Холодной ночью, в бездонной мгле…»

Холодной ночью, в бездонной мгле

Я тихо плачу, мечту зову я,

И шумный ветер, прильнув к земле,

О чём-то страшном поёт, тоскуя.

В углу тихонько скребётся мышь.

Сфаят безмолвный уснул тревожно…

Средь стен дощатых и красных крыш

Всё так возможно, всё так ничтожно.

Обычны лица, их серый цвет,

Обычны фразы, мертвы желанья…

И страшной ночи зловещий бред

Звучит ответом на ожиданья.

Слова пустые смущают ум.

Чуть слышен шёпот маслин и сосен.

И стонет в поле полночный шум, —

Так стонет совесть. Так стонет осень.

Чуть слышен шёпот из-за стены,

Воспоминанья о дне вчерашнем…

И снова вьются иные сны,

И плачет ветер о чём-то страшном.

12 декабря, 1922. Ночью. Сфаят

«Я иду с закрытыми глазами…»

Я иду с закрытыми глазами.

Вкруг меня тоскующая мгла,

И впервые свет за облаками

Я душой смущённой поняла.

Я иду с испуганной душою.

В ней звенит мертвящая тоска,

Но больной, таинственной мечтою

Новый мир манит издалека.

Новый мир, неясный и широкий,

Как простор морей…

Предо мной — высокие пороги

И ключи таинственных дверей.

13/ XII, 1922. Сфаят

«Душа моя растёт…»

Душа моя растёт,

Как стон морей, как ширь степей…

Растёт, цветёт, поёт и ждёт,

И ждёт грядущих дней.

Коварно луч огня проник

В тюрьму души, где спит любовь,

И вырвался на волю крик,

Неистовый, как кровь.

13/ XII, 1922. Сфаят

«Собрались, как безмолвные тени…»

Собрались, как безмолвные тени,

Подписали последний приказ,

Заглянули в разбитые звенья,

Оглянулись в последний раз.

И в шумящее море, без цели,

В даль ушли, где им слышалось: нет…

А за ними звенели метели,

Заметая кровавый след.

21/ XII, 1922. Сфаят

«На сердце пусто, в мыслях скучно…»

На сердце пусто, в мыслях скучно,

Ничто души не веселит,

И жизнь мертво и однозвучно,

Как верный маятник, стучит.

Покой смущён тоской ненужной,

В огне пылает голова,

И вереницею послушной

Бегут бессильные слова.

Они поют, они ласкают,

Красивой выдумкой влекут,

Надолго совесть усыпляют…

О чём они? О чём поют?

Зачем они часы ночные

Смущают странною мечтой?..

И дни гнилые и пустые

Проходят верной чередой?

26/ XII, 1922. Сфаят

«"Всё пройдёт", — твердит мне разум…»

«Всё пройдёт», — твердит мне разум,

«Всё пройдёт», — твердит душа.

И бесхитростным рассказом

Жизнь увянет, не спеша.

Будет много слов, желаний,

Впечатлений пёстрый ряд.

Всё пройдёт, как ожиданье,

Как бесчувственный обряд.

Скучно жить. С тоскою песен

Мне не слиться, не понять…

Мир и зол, и глух, и тесен,

И себя в нём — не узнать.

27/ XII, 1922. Сфаят

«Мне снился шум тоскующего моря…»

Мне снился шум тоскующего моря,

Вдали чернела сонная земля.

Спустилась ночь в каком-то странном горе

И спрятала громаду корабля.

Сгущалась мгла, сливались очертанья,

Всё меркло в чарах мысли и тоски,

И вдалеке, как нежное прощанье,

Светились тускло маяки.

Меня смущали чувства неземные…

Стонали волны, колыхалась мгла…

И в эту ночь тоскующей стихии

Свою я душу отдала.

Мне снился вопль тоскующего моря,

Меня увлёк таинственный простор,

И надо мной в каком-то странном горе

Сплетался злой, бесчувственный укор.

27/ XII, 1922. Сфаят

«В тишине осенней ночи…»

В тишине осенней ночи

Много слов погребено…

Бледный свет сверкает в очи

Сквозь прикрытое окно.

Пробираюсь по дороге,

Вся облитая луной…

Зябнут руки, зябнут ноги,

Но не хочется домой.

Вдалеке, сквозь мрак бездонный

Ярко светятся огни…

Пробегают монотонно

Угасающие дни…

Пролетали, догорали,

След потерян и забыт…

И тоску моей печали

Ночь беззвучная хранит.

27/ XII, 1922. Сфаят

Святая ночь («Вернулась от всенощной. Будто спокойно…»)

Вернулась от всенощной. Будто спокойно

Стало на сердце в святую ночь.

Чувство неясное билось нестройно,

И, как виденье, умчалось прочь.

Словно чего-то кругом не хватало,

Было чего-то жаль…

Туча ненастная небо сковала

И омрачила даль.

Не было мира и не было счастья,

Только мечта одна…

Билась в слезах дождевого ненастья,

Билась в обломках она.

Вливалась в большие, холодные очи

Серого неба сталь.

Было темно, как в осенние ночи,

Было чего-то жаль.

24/ XII, 1922 — 6/ I, 1923. Сфаят

«Вокруг меня тоска и униженье…»

Покоя нет. Степная кобылица

Несётся вскачь…

А.Блок

Вокруг меня тоска и униженье,

Где человек с проклятьем на лице,

Забыв давно земное назначенье,

Мечтает о конце.

Но где-то есть она, страна родная,

Она не умерла…

Напрасно сквозь снега, в тоске рыдая,

Гудят колокола.

Пройдут тревоги долгого страданья,

Пройдут они,

Из темноты тоски и ожиданья

Другие вспыхнут дни.

Пусть не для нас грядущие сплетенья

Её игры…

Мы для неё слагаем песнопенья

Для той поры.

Она взрастёт, величием играя,

Пора тревог прошла.

И в новой радости поют колокола:

Она жива, родная.

13/ I, 1923. Сфаят

«Я узнаю тебя, мой милый, неизвестный…»

Я узнаю тебя, мой милый, неизвестный,

Мой близкий друг.

Я узнаю тебя, как миг прелестный,

Души моей испуг.

Где ты? Кто ты? В тревоге неизбежной

Откликнись, поспеши…

Мне ль не понять твоей печали нежной,

Твоей тоскующей, мятущейся души?

Зову тебя, ищу тебя повсюду,

Но нет, но нет, —

Ищу тебя, готова верить чуду,

Лишь укажи мне след…

Ищу тебя, люблю тебя, неясный

Изгиб мечты моей.

Где ты, где ты, мой друг, как сон прекрасный,

Явись, явись скорей!..

12/ I, 1923. Сфаят

Новый Год («Мы встретили его с молитвой и крестом…»)

Мы встретили его с молитвой и крестом.

Молчала темнота в пустом бараке,

Лишь несколько свечей пред алтарём

Горели пламенно и ярко.

И дождь стучал по крыше и стенам,

И плакал ветер, ночь стонала…

И Новый Год принёс тревогу нам

И ярких дней начало.

Принёс немало пёстрых он минут,

Быть может, вспышки счастья.

Они пройдут, они пройдут,

И впереди у нас бесцветное ненастье.

Мы встретили его с молитвой и крестом.

Ненастный дождь стучал по черепице,

Всё было сыро и темно кругом

И ветра стон мешал молиться.

1/ 14/ I, 1923. Сфаят

«День пролетает в печали осенней…»

День пролетает в печали осенней,

Небо закрыто обломками туч.

Скучно смотреть, как по крыше соседней

Прыгает редкий сверкающий луч.

Скучно смотреть из окна на дорогу…

Лужи да грязь, да прозрачный туман.

Будто бы сдержит на сердце тревогу

Этот сознательный, долгий обман!

Будто изменятся годы гнилые,

Будто бы снова согреет весна!..

С неба срываются капли немые,

Мерно спускаясь по стёклам окна.

16/ I, 1923. Сфаят

Ночь («Плачет ветер. Стучит черепица…»)

Плачет ветер. Стучит черепица…

А на сердце тоскливо, невмочь!

Будто разум чего-то боится

В эту шумную страшную ночь.

Страх взлетает всё выше и выше,

Думы стали пестры и смешны,

И стучит черепица по крыше,

Заглушая и мысли и сны.

И кругом что-то долго шумело,

На стене чуть белело окно…

Все мечтанья истлели давно,

Всё, что тешило, всё надоело.

17/ I, 1923. Сфаят

Утро («В тёмное окошко белый свет струится…»)

В тёмное окошко белый свет струится,

Тускло очертились выступы стены,

Стало как-то холодно, трудно шевелиться.

Странно оборвались утренние сны.

За стеной, в тумане мглистого рассвета

Робко, неуверенно заиграл горнист,

Звуки обрывались, утопая где-то,

Будто обрывал их ветра шумный свист.

И горнист промокший, посинев от стужи,

Тихо и уныло поплелся назад…

Поднимался ветер, на дороге — лужи,

Он шагал быстрее, кутаясь в бушлат

А в холодном небе луч пронзил туманы,

Проскользнув лениво по сырой стене…

И в бараках люди видели обманы,

Кутаясь от холода в красивом сне.

21/ I, 1923. Сфаят

Вечер («По склонившимся фигурам…»)

По склонившимся фигурам

И безжизненным предметам

Что-то грустное скользит.

Под зелёным абажуром

Лампа светит тусклым светом

И коптит.

Будто чем-то очарован

Иль замучен злой тревогой,

Мглой окутался Сфаят.

Неизбежностью закован,

Кто-то бродит по дороге…

Дни летят.

Мысли нет в тоске бесцельной.

Повинуясь снам мятежным,

Всё тоскует и молчит.

Только стук машины швейной

Всё о чём-то неизбежном

Говорит

Монотонной жизни лепет

Оборвался в нежном звуке.

Что-то шепчет темнота…

Скрытых мыслей робкий трепет

Потонул в бессилье скуки

Навсегда!

22/ I, 1923. Сфаят

«В холодной кабинке, и тёмной, и тесной…»

В холодной кабинке, и тёмной, и тесной

Мы молча сидели в тоске неизвестной,

И это молчанье нам было понятно.

На небе порой колыхались зарницы,

Как будто бы крылья невидимой птицы,

Дрожа, отряхали кровавые пятна.

И сумрак дрожал молчаливым забвеньем.

Скользили загадочно-лунные тени,

Как будто шептали о чём-то тревожном.

Какая-то истина мысли сковала…

И лунно-красивая сказка пропала…

И что-то безумное стало возможным.

Загадка пропала. Всё стало понятно,

И даже молчанье нам стало приятно —

Ведь часто приятными кажутся муки.

Мы будем молчать ещё долгие годы.

И в стонах неволи, и в стонах свободы

Нам будут звучать похоронные звуки.

Кровавые тайны нам стали известны

И не было страшно раскрывшейся бездны,

Лишь как-то неровно дрожали ресницы…

Прозрачные тени лениво скользили

И лунные сказки задумчиво плыли…

Далёко над морем дрожали зарницы.

27/ I, 1923. Сфаят

«Кончился день. Разбрелись усталые тени…»

Кончился день. Разбрелись усталые тени.

Во мгле загорелось окно за холодной стеной.

Кончились шумы и стуки. В медлительной лени

Выполз из долины жуткий покой.

Было темно и сыро. Тусклыми лучами

Светились окна, прорезая мрак.

Играли меж собой огоньки, далеко за холмами.

На море, в темноте мигал красный маяк.

По шоссе мелькали порой чёрные силуэты.

Был загадочен звук далёких речей.

И странно в комнате чернели предметы,

И странно блуждали хороводы теней.

30/ I, 1923. Сфаят

Бизерта («Погасли последние отблески зари…»)

Погасли последние отблески зари…

Далеко в горах залаяли шакалы.

Светлой нитью зажглись фонари

И новым шумом оживились кварталы.

Кричал разносчик, шагая по мостовой.

Арабчата дрались на тротуаре.

Яркие огни мешались с темнотой.

Гремела музыка в шумном баре.

В арабской кофейне стоял гул голосов.

Мешались светы и шумы,

Недвижные фигуры сидели у столов,

Спускались широкие, белые костюмы.

У белого квартала был загадочный вид.

Под сводом мглы не слышно весёлой публики.

Улиц и переулков тёмный лабиринт,

Белые дома, похожие на кубики.

Только под кровлей тускло светилось окно,

Белые, гладкие стены теснились мрачно.

На узких улицах было совсем темно,

И было зловеще, тихо и страшно.

31/ I, 1923. Сфаят

«В тишине, когда ночи тоскливо звучат…»

В тишине, когда ночи тоскливо звучат,

Мои мысли послушны и гибки,

И я чувствую долгий, пронзающий взгляд,

И я вижу лицо без улыбки.

Неизбежностью блещет тоскующий взор,

Веют сумраком звёздные дали,

И слагается слов разноцветный узор

И мелодии тихой печали.

И несутся звенящие дни без конца,

Жизнь сплетает красивую сказку, —

И я вижу прозрачную бледность лица

Сквозь холодную, чёрную маску.

31/ I, 1923. Сфаят

«Туманны дали, как вечерний сон…»

Туманны дали, как вечерний сон.

Свивается в капризное журчанье

Теней и звуков лёгкий перезвон

Цветут мечты неясного желанья.

При блеске звёзд струится тихо мгла.

Во взорах звёзд ещё нежней молчанье.

И сказка ночи в небе расцвела.

4/ I, 1923. Сфаят

«Есть в лунном вечере черта…»

Есть в лунном вечере черта,

Когда кончается земное

И расцветает чернота.

Есть где-то грань в полдневном зное,

Когда обычное гнетёт

И рвутся мысли в роковое.

То сон зовёт, то звук цветёт

5/ II, 1923. Сфаят

«Гремели и падали цепи событий…»

Гремели и падали цепи событий,

А в небе бездонном уснула тревога.

Сплетались блестящие звёздные нити.

Душа уносилась далёко, далёко.

Окрасились сумерки нежною лаской.

И плакало сердце, забывшись глубоко

Над детскою сказкой.

5/ II, 1923. Сфаят

Неизбежность («Ты придёшь, тебя я молча встречу…»)

Ты придёшь, тебя я молча встречу

И задую тусклую свечу.

И тебе одной, одной тебе отвечу,

Для, чего безумное ищу.

Прозвучат слова, и дни, и годы,

Промелькнут, погаснут маяки.

Ты придёшь, средь вихря непогоды

У последней, роковой тоски.

Всё, что было — фразы, стоны, цепи

Упадут в крылатую мечту,

И ещё упрямей и нелепей

Жизнь ворвётся в пустоту.

11/ II, 1923. Сфаят

«После долгих лет скитаний…»

После долгих лет скитаний

С искалеченной душой,

Полны смутных ожиданий,

Мы вернёмся в дом родной.

Робко встанем у порога,

Постучимся у дверей.

Будет странная тревога,

Солнце станет холодней.

Нас уныло встретят стены,

Тишина и пустота.

Роковые перемены,

Роковое «никогда».

Жизнь пойдёт другой волною,

В новый гимн сольются дни,

И с измученной душою

Мы останемся одни.

Наше горе не узнают,

Нас понять не захотят,

Лишь клеймо на нас поставят

И, как нищих, приютят.

12/ II, 1923. Сфаят

«На развалинах старого храма…»

На развалинах старого храма

Подняла улыбку весны…

Я люблю «Прекрасную Даму»,

Разлюбив свои мёртвые сны.

Чёрный плащ и чёрные ночи,

Безнадёжно-спокойный узор,

И осенней улыбки короче,

Я люблю тоскующий взор.

Уже вспыхнуло новое пламя

Недалёких, нежданных встреч…

И люблю ещё скрытое знамя

И в руках заострённый меч.

13/ II, 1923. Сфаят

«Пусть в жизни одна пустота…»

Пусть в жизни одна пустота,

Пусть в жизни — сверканье и ложь…

Пройдут однозвучно года,

И вновь этих дней не вернёшь…

В бездонности есть красота,

В бесцельности счастье цветёт.

Одна роковая мечта

Гнетёт, и страшит, и зовёт

В тревоге тяжёлого дня,

В тоске беспощадных разлук —

Там, где-то, ты встретишь меня,

Далёкий, неведомый друг.

18/ II, 1923. Прощенное Воскресенье

«В небытье, в красоте, в пустоте…»

В небытье, в красоте, в пустоте

Отцвели туманные дни.

В сумрак снов на последней черте

Уронили свой отблеск огни.

В переливных изгибах речей

На заре ещё морщится день.

И в сверканье закатных лучей

Всё сравняет бесшумная тень.

21/ II, 1923. Сфаят

«Падали сумерки. Туманились дали…»

Падали сумерки. Туманились дали.

В углу дрожала чёрная тень.

Раздавались шаги и слова звучали.

Догорал нерасцветший день.

Что-то кончилось и вновь начиналось.

В воздухе мглистом веял дурман.

Что-то в дрожащей мечте прижалось

И унеслось в туман.

Плакали сумерки. Тени дрожали.

Я безнадёжно искала мечту.

День крылатый с улыбкой печали,

Звеня, уходил в пустоту.

28/ II, 1923. Сфаят

Ночь («Сплетались тени надо мной…»)

Сплетались тени надо мной,

Осеребрённые луною.

Опять всё тот же гость ночной

Вошёл и встал передо мною.

Мне стало страшно чёрных снов,

Мне страшно жуткого молчанья,

И понимала я без слов

Его тоску, его страданья.

Он уходил во тьму ночей

И был мне слышен стон железный.

То был проклятый звон цепей,

То был охрипший голос бездны.

Он говорил мне: «День далёк,

И вечно будет ночь немая».

И был ужасен злой намёк…

И тени падали, играя.

И долго различала я

В мечте заоблачной лазури

Бессильный шёпот небытья

И звон цепей, и холод бури.

Неудержимо темнота

Стремилась к жизни неизвестной,

И в вечность падала мечта,

И был ужасен холод бездны.

2/ III, 1923. Сфаят

Ночные чары («Ночь сверкает сомненьями чар…»)

Ночь сверкает сомненьями чар,

Закрывая в туманы и грёзы

Шёпот дня и волненья души,

И обычные мёртвые фразы.

Плачет ветер в тоске,

И сквозь дымку тумана.

Жгучей молнией вспыхнуло небо,

Будто огненный глаз

Заглянул, усмехаясь, в окошко.

Шевелятся ленивые тени

И дрожат в чёрном небе зарницы.

И сквозь чёрные ризы тумана

Обнажённые ветки деревьев,

Как усталые призраки ночи,

Шевелятся в туманном окне.

И на крыше стучит черепица,

Будто лязгают мёртвые кости,

Будто чёрные демоны бьются.

А в туманном углу

Кто-то чёрный во тьме притаился,

И мне чудится взгляд его долгий

И таинственный шорох.

Надо мной шевелятся виденья

И ночные мечты.

Вкруг меня заколдованный круг.

Я дошла до черты его мрачной,

Но её перейти не могу.

И сплетаются сонно дурманы,

И дрожат роковые сомненья.

Вдруг блеснул ослепительный свет

В моём тёмном окне,

И в холодных объятьях тумана,

Как навстречу мечте моей лунной,

В брызгах слёз и в обломках цепей

Предо мной промелькнуло лицо,

Только чьё — не пойму я!

Помню только улыбку его

И растерянный взгляд…

Промелькнуло мгновенье,

И оно пронеслось

С той же тихой, несмелой улыбкой

В роковые объятия ночи,

Может быть, навсегда.

И опять шевелились виденья,

И опять трепетали зарницы…

Ночь смеялась в окошко моё

И грозила мне чёрная вечность.

А в далёком углу

Кто-то чёрный дрожал и смеялся,

Безнадёжно далёкий и чуждый.

Только где-то в душе

Пробуждалась печальная радость

И какая-то нежная грусть…

И дрожали бесшумные тени,

И неслись роковые дурманы,

И туманные ветви деревьев

Шевелились в окне.

Было всё, как всегда,

Только стали больнее сомненья

И ещё безнадёжней желанья…

Трепетали в окошке зарницы

И бросали они, усмехаясь,

Свой мучительный огненный взгляд

В мою тёмную душу…

И смеялись они

Над холодными чарами ночи.

6/ III, 1923. Сфаят

«Издали пенье церковное слышится…»

Издали пенье церковное слышится.

С небом земля говорит.

В комнате сумрак холодный колышется,

Вечер мочит.

Радости солнца остались неведомы,

Скрылись в туман и печаль.

Вечно-покорные, тащимся следом мы

В вечную даль.

Давят какие-то мысли дурманные,

Давит молчанье земли.

Пенье священное, в святости странное,

Слышно вдали.

15/ III, 1923. Сфаят

«Я верю в то, что будет ночь…»

Я верю в то, что будет ночь,

Что всё уйдёт к мечте, к лазури,

Что день, звеня, умчится прочь,

И будет тьма, и снова бури.

Я верю в то, что цели нет,

Ни в чём, нигде, что жизнь — сомненья,

Что всё, чем так прекрасен свет, —

Один изгиб воображенья.

Я безнадёжно верю в то,

Что жизнь — уродливая шутка,

И всё красивое — ничто

Перед безверием рассудка.

15/ III, 1923. Сфаят

В церкви («У царских врат красная лампадка…»)

У царских врат красная лампадка.

От неё тонкие лучи.

Хор поёт нежно и так сладко.

Чуть колышется пламя свечи.

Вокруг всё тихо, всё веет тайной.

Немного жутко, пусто, темно.

О чём. — то шепчет ветер случайный.

Чёрная ночь смотрит в окно.

Всё тихо, тихо. Недвижны тени.

Над алтарём сплетенье лучей.

Недвижный в чёрном встал на колени

И тихо смотрит на пламя свечей.

В углу перед иконами святыми

Клубится ладан в неподвижной мгле,

Кто-то рядом шепчет святое имя,

И хочется мира на тревожной земле.

И чего-то страшно. В тоске безответной

Луч лампады пробежал и погас.

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный,

Помилуй нас!

16/ III, 1923. Сфаят

Херувимская («В клубах ладана туманного…»)

В клубах ладана туманного

Ангел светел и могуч.

С недоступного, желанного

Уронил священный луч.

Все земные попечения

Потонули в тихой мгле…

Херувимов песнопения

Стали слышны на земле…

И душа в лазурь уносится,

В непонятную мечту…

Всё земное к небу просится,

За священную черту.

И пред вечностью задумчивой,

И пред ликом Божества

Льётся стон души измученной

В непонятные слова.

Всё в едином стоне ожило,

Всколыхнулось в песне слёз,

Всё, что было, что тревожило,

В беззакатность унеслось.

И печаль неотвратимая

Перед вечностью молчит…

Тишина неуловимая

В клубах ладана сквозит.

26/ III, 1923. Сфаят

Песенка («Это было, быть может, во сне…»)

Это было, быть может, во сне,

Или в сумраке скучных и медленных дней.

Только ранней зарёю почудилось мне

Зацветанье вечерних огней.

И почудилось мне, будто небо цветёт,

И далёко, где вьётся гряда облаков,

Недопетую песенку кто-то поёт,

Позабытую песню без слов.

Звуки гасли вдали…

Опустилась недвижная мгла.

Всё, что мило и дорого в скуке земли,

В непонятные сны облекла.

Сны цвели и прошли в небытье красоты —

Отцветанья далёкого вестники.

И остались одни только звуки-мечты

Недопетой, непонятой песенки.

27/ III, 1923. Сфаят

Лунный свет («Я вглядываюсь в ночь, в её беззвучный гений…»)

Я вглядываюсь в ночь, в её беззвучный гений…

В прозрачной тишине струится тишина.

Недвижно падают задумчивые тени

И в синей дымке высь и глубина.

В каких-то ясных очертаньях сна

Плывут узоры звуков и видений,

И очертанья каменных ступеней

Покрыла синей дымкою луна.

Какой-то силуэт неясный и склонённый

Лежит на белом выступе стены…

Какая-то мечта блуждает в дымке сонной…

Всё победил неверный свет луны.

И сквозь хрусталь его тоски бездонной

Струится сказка лунной глубины.

30/ III, 1923. Сфаят

Тост («Я пью из чаши бытия…»)

Я пью из чаши бытия

Холодный яд самозабвенья.

Сверкает ночь, и мысль моя

Несётся в жуткое сомненье.

Меня смущает чёрный сон,

Я вижу тягостные муки.

Из вихря песен и времён

Летят неистовые звуки.

А нити дальних вечных звёзд

Как бы уходят в бесконечность…

И будет мой последний тост

За Ночь, за Красоту, за Вечность!

12/ IV, 1923. Сфаят

«Ещё не раз в тревоге зыбкой…»

Лисневскому

Ещё не раз в тревоге зыбкой

Ты вспомнишь пылкие мечты,

Не оскорбляй ты их улыбкой,

Страшись преступной высоты.

Ещё под звон тоски обидной,

Под вещий грохот дальних бурь

И ты взлетишь душой пустынной

В нерукотворную лазурь.

И в жизни дерзко-прихотливой,

Сомненья потопив в вине,

Ещё не раз порой тоскливой

Ты будешь думать обо мне.

15/ IV, 1923. Сфаят

Блоку («Когда в вещании зарниц…»)

Когда в вещании зарниц

Предвижу я тоску и муки —

В знакомом шелесте страниц

Ловлю я трепетные звуки.

В них я ищу тоски моей

Беззвучный взгляд и холод зыбкий

И в чёрном бархате ночей

Любимый образ без улыбки.

И в вечный сон, и в мощный стон

Слились печаль и боль сомненья,

И от страниц, где думал он, —

Ищу спасенья.

21/ IV, 1923. Сфаят

«Мы — сухая, как осень, трава…»

Мы — сухая, как осень, трава

На печальном заросшем болоте,

Повторяются дни и слова,

И теряются в мелкой невзгоде.

Безглагольность, покорность, судьба,

Монотонные, вечные звуки…

Здесь давно прекратилась борьба,

Опустились усталые руки.

И чем больше устала душа

И больнее сковала невзгода —

Тем отраднее стон камыша

И сильней завлекает болото…

10/ V, 1923. Сфаят

«Как много брошено камней…»

Как много брошено камней

На путь, усеянный цветами,

Как много затерялось дней,

Залитых яркими лучами.

Как страшно не смотреть назад,

Взглянуть на призрачные звенья:

Там только слов унылый ряд,

Одни бездушные виденья.

Всё стало горько, как полынь…

Чего-то жду, иду куда-то,

И пробираюсь средь маслин,

Залитых заревом заката.

Как смутен стон души моей!

Как странно-тихо над полями!

Как много брошено камней

На путь, усеянный цветами!..

11/ V, 1923. Сфаят

«Лежу в траве, под развесистой фигой…»

Лежу в траве, под развесистой фигой

В полдень весенних грёз.

Ветер треплет страницы раскрытой книги,

Играет прядью волос.

Склон холма желтеет цветами,

Гляжу в беззакатную высь…

Нет ничего и там, за облаками,

Дни, как сны, пронеслись…

Нет оправданья жизненным ступеням,

Всё бесследно пройдёт,

Под палящим солнцем стелятся тени —

Слёз моих никто не поймёт.

Этих слёз не счесть и не измерить,

Моё безверье темно!

Всё равно, я буду ещё молча верить

В то, чему быть суждено.

11/ V, 1923. Сфаят

Минута («Я не знаю, что мне надо…»)

Я не знаю, что мне надо,

Что мрачит мой яркий день,

Безнадёжная утрата,

Иль тоскующая лень?

Что разбило, что сломило

Крылья резвые весны?

Где в душе моей светила

Безымянной глубины?

Где звенящие напевы

И восторги бытия?

Всё, как в сказке.

Где вы, где вы,

Тусклой юности друзья?

11/ V, 1923. Сфаят

Недосказанное («Были в сиянии тонкие свечи…»)

Были в сиянии тонкие свечи,

И красные лампады, и тёмные лики…

Были туманны мимолётные встречи

И на белом платье вечерние блики.

Скрывалась сила в крови заката,

Бились в душе весенние звоны…

А ночью — острые лучи лампады,

И тревожный шёпот у тёмной иконы.

25/ V, 1923. Сфаят

«Песня грусти озабоченной…»

Песня грусти озабоченной

Льётся медленно и странно,

Как весенний перезвон,

Как сонета стих утонченный,

Как неясный и туманный

Синий сон

Много в сердце похоронено,

Что-то вспомнилось сквозь слёзы…

Звуки с грустью сплетены…

Много образов уронено

Там, среди крестов мимозы,

В сон весны.

Трепетала песня новая,

И опять мечтой лукавой

Сумрак в душу проникал…

Так смеялась даль лиловая

В час, когда закат кровавый

Догорал…

8/ VI, 1923. Сфаят

«Шишковцам»(«Рано быть молодым стариком…»)

Рано быть молодым стариком

И безвольно скорбеть о былом!

Где-то там, за упрямой чертой,

Кроме стен и печалей Сфаята,

Жизнь идёт переменной волной,

И тревогой, и счастьем объята.

Жизнь идёт и идёт, не спросясь,

Не жалея бездушных развалин,

И Сфаят зарывается в грязь,

Новым днём ослеплён и подавлен.

Всё гнилое уносится прочь

С беспредельно-ведущих ступеней,

И спускается вечная ночь

На безвольно-недвижные тени…

Безнадёжно скорбеть о былом.!

Рано быть молодым стариком!

29/ V, 1923. Сфаят

Исповедь(«Высоко в небе — тучи летят…»)

Посвящается мамочке

Высоко в небе — тучи летят,

Внизу, в долине — туман ползёт.

Иду туда, к миганью лампад,

Без тайной веры иду вперёд.

Иду печально, с пустой душой.

Вернусь, быть может, ещё бедней.

Сжимаю руки в тоске немой

Перед сияньем тонких свечей.

Темны иконы, мертвы слова.

Цветы упали на тёмный лик…

Чего-то жду я, душой мертва,

Солнца ищу в последний миг.

В окошко упала улыбка дня…

Больно бьёт в душу колокольный звон…

И жемчуг дней уходит, звеня,

И так случайны мысли у тёмных икон…

Шепчутся, шепчутся у креста цветы…

«Господи, помилуй», — хор поёт.

Ужасна тяжесть душевной пустоты,

Последняя улыбка здесь упадёт.

За всё, за всё, за первый разлад,

За муки безверья, за беспросветную тьму —

Я не дам ответа у зажжённых лампад,

Я уйду, не веря ничему…

А ночью, я знаю — пустая тишина,

И мысль о счастье, и дрожание теней,

И странные блики на полу у окна,

Как уродливый отблеск души моей.

И всё будет плохо и жутко-мертво,

И я прижмусь к холодной стене.

И не будет в жизни ничего,

И не будет света у меня на дне.

Солнце мне бросит луч издалека,

И острая мысль вернётся назад,

А ночь будет вечной, как вечна тоска,

И неверной, как сиянье лампад.

11/ VI, 1923. Сфаят

Страницы из дневнка

I. «Как тяжело желать и знать…»

Как тяжело желать и знать,

Что в жизни всё неисполнимо.

Что всё, как сон, умчится мимо,

И всё начнёт надоедать.

Что жизнь черней вечерней тучи,

Опустится, как страшный сон,

И миг желанья, миг летучий

Давно на гибель обречён.

II. «Ещё не раз с вечерними огнями…»

Ещё не раз с вечерними огнями

Чья-то тень мелькнёт за окном…

Ещё не раз, закрыв лицо руками,

Я буду плакать, не зная — о чём…

И когда всё устанет в скучном Сфаяте,

Я выйду навстречу весне,

И солнечный луч на синем платье

Мне напомнит о близком дне.

III. «Сегодня день шёл медленно и вяло…»

Сегодня день шёл медленно и вяло,

Всё было, как всегда…

И лишь одна мечта меня смущала,

Одна, одна мечта…

И что бы я ни делала в печали,

За что бы ни бралась,

Одни, одни слова назойливо звучали

И нить оборвалась…

И я сжимала руки боязливо,

Блуждая в тишине,

И не могла понять, зачем в тоске ленивой

Сверкнуло солнце мне?..

IV. «Под маской кроется улыбка…»

Под маской кроется улыбка,

А под улыбкой спит печаль…

Дарит огонь сквозь холод зыбкий

Мечта, упрямая, как сталь…

Всегда бессильные обманы

И слов украшенная нить…

Как страшно знать, что сон дурманный

Ничто не может изменить!..

V. «Никто не прочитает мой дневник…»

Никто не прочитает мой дневник,

Никто не разберёт задумчивые строки…

И не поймёт никто далёкий миг

Печали, счастья и тревоги…

Мой друг безмолвный — синяя тетрадь —

Хранит следы тоски и жалоб тайных,

И, может быть, когда я стану умирать,

Саму себя в строках случайных

Мне будет страшно узнавать…

VI. «Какая-то загадочная тайна…»

Какая-то загадочная тайна

Дрожит в окне…

Моя мечта безвольна и случайна,

Как шорох в тишине…

Я молча жду задумчивых мгновений,

Когда душа цветёт.

Но нет, но нет в душе моей стремлений,

И всё — идёт…

VII. «Я растеряла жемчуг дней…»

Я растеряла жемчуг дней,

Меня сковала непогода.

Огонь горит в душе моей,

Но нет, но нет ему исхода.

Здесь для меня забавы нет,

Я рвусь в заоблачные дали…

А на руке моей — браслет,

Как символ рабства и печали…

VIII. «Здесь, на страницах заветной тетради…»

Здесь, на страницах заветной тетради

Горькие тайны лежат…

Много ненужного было в Сфаяте,

Много вернётся назад.

Пусть будет снова темно и печально,

Пусть будет всё, как всегда…

Только лишь минуты случайной

Я не прощу никогда!

12/ VI, 1923. Сфаят

«Скрываю мученья раскола я…»

Скрываю мученья раскола я,

И мысли идут невпопад…

Всё чудятся речи весёлые,

И синий блуждающий взгляд…

И моря прибой умолкающий,

И мерно спадающий зной…

Прости меня, день догорающий,

Что я не простилась с тобой…

Забвенное стало забвеннее.

Что пело — прошло, отцвело…

Я знала, что солнце весеннее

Одно только будет светло.

20/ VI, 1923. Сфаят

«Сквозь темноту, как призрак тайный…»

Сквозь темноту, как призрак тайный,

Белеет на стене окно…

В тоске нелепой и случайной

Мне что-то было суждено…

Полна зловещею тревогой

Была, казалось, темнота.

Моя короткая дорога

Была бесславна и пуста…

И медленно сжимала руки

В тоске утраченного дня,

И всё ждала, чтоб первой мукой

Благословила жизнь меня…

20/ VI, 1923. Сфаят

«Я небрежно сплетала волосы…»

Я небрежно сплетала волосы

В дальнем, тёмном углу.

Ложились светлые полосы

От лампы на тёмном полу.

Бросались дрожащими пятнами

В окошко струи луны.

Звучали слова непонятные

Там — у тёмной стены.

Всё было словно размечено:

Предметы, очертанья теней…

Одна я прошла незамеченной

В дурмане весенних дней.

И снова мне стало радостно,

Я встала у тёмной стены.

Весенние, первые, ясные

Меня опьяняли сны.

21/ VI, 1923. Сфаят

«Я тайный час ждала давно…»

Я тайный час ждала давно,

Внимала шорохам Сфаята.

В моё туманное окно

Дышала чёрная прохлада.

Мелькали тени по шоссе,

Беззвучно, медленно, спокойно.

Мои мечты и страхи все

Так были смутны, так нестройны.

Мне было весело одной,

Я всё ждала и всё мечтала…

Случайный шорох за стеной —

И сердце медленно стучало.

Быть может — оборвалась нить?

Быть может — день настал далёкий?

Я только не могла простить

Глухой, мучительной тревоги.

21/ VI, 1923. Сфаят

«Какая-то бессмысленная тайна…»

Какая-то бессмысленная тайна

Шуршала в тихом шелесте страниц…

И робкая слеза задумчивости странной

Скатилась медленно с опущенных ресниц…

И дни идут надменно, величаво,

Последний день настал, последний час.

Я вся горю в огне его отравы,

И мысль моя над солнцем пронеслась.

Но поздний миг холодного желанья

Не окрылит моих последних бурь.

И я одна приму обет молчанья

И брошу вызов в синюю лазурь.

22/ VI, 1923. Сфаят

«Как пустынно в сердце у меня…»

Как пустынно в сердце у меня.

Тишина немая без конца…

Лишь сверчков пустая трескотня,

Точно смех далёкий бубенца.

Ночь играет, плача и смеясь,

Мысли тонут в звонкой трескотне.

Так давно ждала я этот час,

Чтобы думать о последнем дне.

Слышу — мышь скребётся в тишине,

Да жужжит назойливо комар…

Как боюсь я в тёмном полусне

Потерять оковы синих чар…

Страшно мне от шорохов теней!

Душно мне под тонкой простынёй!

Для чего так много, много дней

Залила я горькою тоской?

Всё равно — темно и скучно мне!

Страшный круг не мне переступить!

Ах, зачем в кровавом небытье

Я старалась убедить?

9/ VII, 1923. Сфаят

«Не хочу я ни жалоб, ни слёз…»

Не хочу я ни жалоб, ни слёз,

Всё — как было — так просто и ясно.

Только миг быстрокрылый принёс

Мне так много тревоги напрасной.

Только яркий, полуденный час,

Только вечер, на утро похожий,

Ещё вспомню, быть может, не раз.

Будет больно и грустно. Так что же?

Пусть красиво пройдёт небытьё

В дымке грустно-пустой и летучей!

Пусть весеннее солнце моё

Догорит не за тёмною тучей!

10/ VII, 1923. Сфаят

«В комнате ленивый полумрак…»

В комнате ленивый полумрак,

Всё устало в беспощадном зное.

На окне большой французский флаг

Натянулся, будто парус в море.

На столе учебник предо мной,

Шелестят знакомые страницы.

Сотней голосов щебечут птицы

И гнетёт неумолимый зной.

Я склонилась тихо на окно,

И ловлю смолкающие звуки.

Солнце светит жалящим лучом

На мои опущенные руки.

И веленью тайному послушна,

От страниц забытых далека,

Я твержу, что всё взяла тоска,

Что мне больше ничего не нужно.

10/ VII, 1923. Сфаят

«Всё больней тоска в роковых мечтах…»

Всё больней тоска в роковых мечтах,

Всё сильнее биение крови —

Когда вижу насмешку в длинных глазах

И загадочный римский профиль.

Золотистых волос её нежная прядь

Упала на смуглые плечи.

О, как не понять мне, как не узнать

Её злые, весёлые речи!

На.смешка застыла на тонких губах,

В браслетах смуглые руки.

Для чего — не знаю — велит судьба

Называть её злой разлукой.

Её смех серебристый пронзает стрелой,

Её сердце залито ядом…

Как смеётся она над моей тоской,

Над моим беспощадным взглядом!..

12/ VII, 1923. Сфаят

«Дышит зноем день томительный…»

Дышит зноем день томительный,

Поле солнцем сожжено.

В сердце тише и мучительней,

В мыслях — пусто и темно.

Вьётся пыль с площадки теннисной.

Утомлённый меркнет взгляд,

Зной томит, движенья медленны,

Сосны пыльные шумят.

И тогда уже я видела

Очертанья жгучих бурь,

Уж тогда я ненавидела

Тёмно-синюю лазурь.

Для чего так много сказано?

Для чего печаль в глазах?

Так уныло, так нерадостно

Раздаются голоса.

Скован ум тоскою цепкою,

Жалят острые лучи.

И сильнее в сетку крепкую

Бьются звонкие мячи.

21/ VII, 1923. Сфаят

«Как эта ночь была светла..»

Как эта ночь была светла!

Я в гамаке лежала.

Смотрела, как луна плыла,

Как туча убегала.

Ловила звонкие шаги,

Движенья быстрой тени.

Я узнавала стон тоски,

Тоски моей последней.

Звучали где-то голоса —

Я их не узнавала…

От светлых окон полоса

Так медленно дрожала.

Луна — как жёлтое стекло…

Дрожащий свет из двери…

Я поняла, что всё прошло,

И не хотела верить…

21/ VII, 1923. Сфаят

«Безнадёжна озёрная гладь…»

Безнадёжна озёрная гладь

Далеко, под неверной луною.

Так спокойно, так грустно мечтать

В гамаке, под листвой кружевною.

Над прозрачной водою огни

Сквозь недвижный туман загорелись.

Однозвучные, скучные дни

Потянулись без смысла, без цели.

А в полях ни темно, ни светло,

Так тоскливо за тёмною далью.

Что мне счастьем казалось — прошло,

Да и было ли счастье — не знаю.

25/ VII, 1923

На бульваре(первое впечатление от Туниса)

Над бульваром, над стройными зданьями

Ночь раскинула звёздный шатёр.

У стола, под стенами зеркальными

Оживлённый звучит разговор.

Шляпы, кружева, локоны чёрные,

Очертанья подмазанных лиц,

Будто цепи сдавили упорные,

Злые чары ночных небылиц.

Шумно-весело в сне электрическом,

Яркий свет ослепляет глаза…

Всё сильнее в тоске истерической

Стройных скрипок звучат голоса.

Мимо публика ходит нарядная,

Наполняет расчищенный сквер,

Всё мелькают костюмы парадные

И изысканность тонких манер.

Только будто всё больно обижено,

Будто веет невидимый рок…

Высоко, среди веток подстриженных

Тёмно-синего неба клочок.

29/ VII, 1923

«Несётся звон далёкого костёла…»

Несётся звон далёкого костёла,

Густая мгла окутала поля,

А я всё вспоминаю день весёлый,

О чём, — то светлом вспоминаю я.

И ночь красивой, синей сказкой веет,

Давно погасли тусклые огни…

Мне всё равно: ничто уж не изменит,

Ничто уж не заполнит эти дни.

29/ VII, 1923

«Несётся звон далёкого костёла…»

Что без страданья жизнь поэта,

И что без бури океан…

М.Лермонтов

Я жить хочу, глядеть в глаза тревоге,

Изведать яд мучительной тоски,

Смотреть, как силуэт мелькает по дороге,

Ловить смолкающие, гулкие шаги.

Смотреть, как медленно сверкая, гаснет небо,

Смотреть на кружево бесчувственных теней,

И всё твердить, что сон мой даже не был,

Что нет мечты моей, что нет души моей.

Я жить хочу в дурмане ночи душной,

Чтоб теплились в душе последние огни.

И страшно мне, что слепо-равнодушны,

Ползут пустые, гаснущие дни.

9/ VIII, 1923.

«Бесцельный день прошёл, и снова…»

Бесцельный день прошёл, и снова

Лежу одна на гамаке,

И жизни странные оковы

Несу одна в немой тоске.

И странно мне, что ночь чернеет,

Что ярко блещут маяки…

Всё слышу слабый стук у двери

И торопливые шаги…

Давно не верю и не жду я,

Все дни равны, как связка бус.

И только на тоску глухую

Ещё, быть может, отзовусь.

12/ VIII, 1923

«Я люблю смотреть на тени…»

Я люблю смотреть на тени,

На узорчатые тени.

Так сверкает день весенний,

Так погаснул день последний.

Я люблю ловить дурманы

Средь уснувшего Сфаята,

И нетронутые раны

Заливать холодным ядом.

Я люблю смотреть на море,

На огни у вод залива,

Знаю я: в морском просторе

Всё исчезнет боязливо.

Жду, не требую ответа,

Но прощать я не умею.

Всё коплю, коплю приметы

И тоской хмельной хмелею.

12/ VIII, 1923

«Нас было четверо. Спокойно…»

Нас было четверо. Спокойно

Мы шли, окутанные мглой.

И забавлялись мы нестройной,

Пустой, весёлой болтовнёй.

Но страшно пробивалась дума

Сквозь звонко-колкие слова.

И ночь молчала так угрюмо,

В огне пылала голова.

Нам всё казалось так ненужно,

И мы средь шумной суеты,

Глухому жребию послушны,

От жизни прятались в мечты.

Один из нас спросил лениво

(Он был старик в семнадцать лет):

«Что дальше в этой жизни лживой?» —

«Смерть и ничто!» — звучал ответ.

Мы были странно-равнодушны,

Глухие тайны затая,

Пытаясь этой ночью душной

Решить загадку бытия.

13/ VIII, 1923

«Я вижу весь мой жребий чёрный…»

Я вижу весь мой жребий чёрный —

Тоске бесслёзной обречённый.

Я вижу всё, что мне дано,

Что мне судьбою суждено.

Всегда одной, всегда ленивой,

Мечтать о том, неисполнимом…

Смотреть на неба тёмный свод

И знать, что синий сон пройдёт…

Не раз упасть на камень твёрдый.

Просить ответные аккорды…

Искать в запаянном кольце

Несуществующую цель…

Томиться, ждать, ловить мгновенья,

И быть всегда, везде последней…

13/ VIII, 1923

«Я помню — мы шли тогда по дороге…»

Я помню — мы шли тогда по дороге,

И тёплый ветер нам слал привет.

Мы говорили о вере, о Боге.

И поняла я, что веры нет.

Мы говорили, что жизнь бесконечна,

Но жизнь не наша, а жизнь земли.

И было страшно пред бездной вечной,

И все желанья меркли вдали.

И мне хотелось сломить упорство,

Сломить иллюзии тяжких оков,

Разбить надежды печалью чёрствой,

Но не было власти, и силы, и слов…

Она шла рядом с улыбкой ясной,

В её лице я искала ответ.

Но поняла: яд тоски напрасной

На нём никогда не оставит след.

И я пьянела какой-то мукой,

Склонившись тихо к её плечу,

И чуть слышно сказала, сжимая руки:

«Довольно! Больше не хочу!»

25/ VIII, 1923

Жалоба («Все дороги исхожены…»)

Все дороги исхожены,

Все рассказы прослушаны,

На кого-то похожие,

Мои сказки разрушены…

Всё такое обычное,

Всё такое понятное,

Эти крыши кирпичные,

Эти стены дощатые.

Эти вечные жалобы

Утомлённого разума…

Ничего не желала бы,

Не искала напрасно бы…

Только сердце старается,

Сказка рано кончается…

Ах, ничто не изменится,

Ничего не меняется!

27/ VIII, 1923

«Я закрыла тихо ставни…»

Я закрыла тихо ставни

И огонь зажгла.

Чуть скрывая страх недавний,

Тихо села у стола.

Вечер был, как сон неясный —

Разве в первый раз?

И печалью безучастной

Трепетал вечерний час.

Где-то пели и молились,

Только — всё равно.

Тихо звуки доносились

Мне в раскрытое окно.

Бьенье сердца стало чаще,

Билась кровь сильней!

Только вспомню — снова плачу,

Тяжело и горько мне.

Для чего так зло и больно

Оборвалась нить?

Разве этот стон невольный

Можно смехом заглушить?

27/ VIII, 1923

Успенье («Есть мечта, но я её не знаю…»)

Есть мечта, но я её не знаю…

Я молчу, своё окно открыв…

На дворе весёлый день играет,

Слышно пенье и слова молитв.

Я ловлю ласкающие миги,

Тихий шум замедленных шагов…

От страниц давно знакомой книги

Веет грустной нежностью стихов.

Я сама не знаю, что мне надо, —

Отчего такая пустота?

Редкий праздник серого Сфаята

Походил на будни, как всегда.

А кругом чего-то не хватало,

Будто жизнь тонула в пустоте…

Как в насмешку, «праздником» назвали

Этот скучный и обычный день.

28/ VIII, 1923

Сны («Бледные звёзды сверкали…»)

Бледные звёзды сверкали…

Я дрожала в лёгкой дремоте,

Лениво мысли молчали.

И было молчанье в природе,

И было молчанье в печали.

Я подняла ресницы,

Приподнялась на подушке.

В глазах мелькали страницы,

Сама я стала игрушкой,

И вокруг — одни небылицы.

Голова была, как пустая,

Становилось чего-то жалко…

Пронеслась крикливая стая…

Надо мною шептала гадалка,

Как жемчуг слова роняя.

Горела звезда Востока

На тёмно-синем просторе.

Веял душный сирокко,

И, пенясь, шумело море,

Там, далеко…

2/ IX, 1923

Триолеты

Посвящается Папе-Коле

У скал синеокого моря

Холодные волны плескали,

И ветер на диком просторе

У скал синеокого моря

Рыдал в необъятной печали,

И острые камни молчали

У скал синеокого моря.

Сверкали солёные слёзы

И слышались стоны глухие,

На каменной глыбе утёса

Сверкали солёные слёзы.

И слышались песни морские,

И бились о камни немые,

Сверкая, солёные слёзы.

Ласкали песчаные косы

Игриво-шумящие волны,

И гребни, как белые розы,

Ласкали песчаные косы,

Нелепым томленьем полны,

И тёмные, шумные волны

Ласкали песчаные косы.

У скал синеокого моря

Сверкали солёные слёзы

И волны в таинственном горе

У скал синеокого моря

Ласкали песчаные косы…

И гордо молчали утёсы

У скал синеокого моря.

2/ IX, 1923

«Мне осталось одно ожиданье…»

Мне осталось одно ожиданье —

Эта жгучая радость земли —

Всё смотреть, как сверкают в тумане

Убегающие корабли.

И тоскливо, порой предвечерней,

Не оглядываясь назад,

В даль глядеть, где узоры чертят

В море тонущие паруса.

Как на острове нелюдимом,

Жить мечтой о заветной дали,

Где, как ветер, проносятся мимо

Еле видимые корабли.

3/ IX, 1923

«Я не верю в то, что после смерти…»

Я не верю в то, что после смерти

Будет жизнь, и радость, и покой,

Что и там года придётся мерить

Счастьем или дряхлою тоской.

Снова жить, и жить совсем без цели,

Знать, что вечным будет тихий день,

Что на это пресное веселье

Не опустится ночная тень.

Знать, что больше ничего не будет,

Что корабль — на тихом берегу!..

Нет, я верю в то, что не осудит

Смерть на эту страшную тоску.

5/ IX, 1923

«Дай мне песен родины далёкой…»

Дай мне песен родины далёкой,

Неизвестной и несчастливой,

Чтобы не было так одиноко,

Так тоскливо и сиротливо.

Знаю что-то, похожее на жалость,

На неназванное желанье…

У меня от родины осталось

Только детское воспоминанье.

Страшно мне, что порвалась навеки

То, что нас соединяло прежде,

Что душа теперь уже калека

И не верит никакой надежде.

Дай мне песен родины далёкой,

Повесть жизни странной и чудной,

Чтобы не было так одиноко,

Так тоскливо и бесприютно.

10/ IX, 1923

Дома(«На дырявом дощатом столике…»)

На дырявом дощатом столике

Тетрадь небрежно лежит

Там трапеций и треугольников

Непонятные чертежи.

Флаг цветной на окне колышется,

Свет и день за окном…

На стене, давно облупившейся,

Календарь, прибитый гвоздём.

На всём вялый след бездействия…

Полка с книгами разных сортов —

Обязательно путешествия

И маленький том стихов.

Здесь ничто не покажется новостью,

Надоело уж всё самой,

И тетрадь с неоконченной повестью,

И разбросанное письмо.

И вся эта жизнь однозвучная,

Как горький упрёк судьбе,

И сама я такая скучная,

Опостылевшая себе.

11/ IX, 1923

Смерть Гумилева(«Ужасный, страшный плен души…»)

Ужасный, страшный плен души,

Предсмертный, слабый крик…

Что в этот миг он пережил,

Что понял в этот миг?

Немой вопрос. Удар свинца.

Налитый кровью взор…

Судьбы, лукавой без конца,

Бесправный приговор.

Ему казался тесен мир,

Он сам себя не знал,

Он шёл на пир, на шумный пир,

И всё не попадал.

Полмира — песнь его стихов,

Пол жизни — ширь и даль,

Какой тоски, каких оков

Не сбросил он печаль!

Унижен, загнан и забыт,

Влача животный страх,

Среди насмешек и обид

Погиб в родных снегах…

Какой загадкой мир предстал

Пред ним в последний час?

Последний стон, ружейный залп,

И нить, что долго он вязал,

Навек перервалась…

20/ IX, 1923

«Я попала в какой-то таинственный круг…»

Я попала в какой-то таинственный круг,

Из которого выхода нет.

Всё в сознанье моём перепуталось вдруг

И смешалось в бессмысленный бред.

Всё, что было когда-то, бесследно ушло,

И одна я в зловещем кругу.

Мне осталось лишь несколько стареньких слов,

А придумать других не могу.

Об одном лишь могу говорить и мечтать,

Даже мысли за круг не идут.

И сломать не могу роковую печать,

Перейти не могу за черту.

Всё о том же, о вечном томлюсь по ночам,

Под унылую песню сверчка.

И похожие дни монотонно звучат,

И в кругу меня водит тоска.

21/ IX, 1923

«Было солнце и ласки лета…»

Было солнце и ласки лета,

То смущены, а то дерзки,

Начертили на сердце приметы

Непонятные арабески.

Их поддразнивал лёгкий ветер,

Море красило в голубое,

Как лучи, они в сердце светят

Неизведанной, сладкой болью.

Всё окрасилось цветом моря,

Всё ласкал бесшумный сирокко, —

И остались знаки, как горе,

Слишком ярки, слишком глубоки.

И теперь предосенний ветер,

Монотонный, сухой и резкий,

Не сотрёт ни за что на свете

Непонятные арабески.

21/ IX, 1923

Изгнание(«Я помню — это было в год ужасный…»)

Я помню — это было в год ужасный,

В годину безотчётных бед,

Все были глухи, немы, безучастны

И слепо верили судьбе.

Вокруг нас море билось и шумело,

Возврата не было назад.

И надо мной, ребячески-несмелой,

Сплеталась первая гроза.

В каюте нашей, маленькой и тесной,

На верхней койке, у стены,

Я в первый раз увидела чудесно

Меня чарующие сны.

А подо мной, внизу, менялись люди,

Их разговор ловила я:

Никто тогда не знал, что с нами будет,

И где сойдём мы с корабля.

Любила я смотреть без слов, без цели

В иллюминатор предо мной,

Как море пенилось и зеленело

И отливало бирюзой.

И страх хватал, когда скрывался в море

Иллюминатор. И казалось мне,

Что прямо я смотрю на дно морское

И вижу солнце в глубине.

На палубу я редко выходила,

Мне было весело одной.

А море без границ казалось мне унылой

И утомительной тоской.

А время шло, и странно отражалась

На всех немая пустота —

И море по ночам зловеще грохотало

И с плачем билось о борта.

На палубу я вышла в тихий вечер

У тёмных скал Наварина.

Слегка ещё взметался свежий ветер

И билась ласково волна.

За бухтой спали выси гор ленивых,

Повисли скалы над водой,

И катера бесшумно и красиво

Боролись медленно с волной.

Французский флаг вился на тонкой мачте,

И любовалась я тогда,

Какой была красивой и прозрачной

Почти зелёная вода.

Когда же шторм над морем проносился,

И в бухте стало холодней,

И миноносец странно наклонился

И вдруг сорвался с якорей.

Когда всю ночь прожектор беспокойный

Скользил над тёмною водой —

Я в первый раз сказала: «Я довольна,

Я начинаю жизнь мечтой!»

И снова шёл в пустом открытом море

Едва заметный пароход,

Вокруг вздымались волны, словно горы,

И переливались через борт.

И показалась, наконец, в тумане

Полоска узкая земли.

Горел восток, и солнце в вихре пьяном

Всходило медленно вдали.

Какая-то мечта торжествовала

В крови высоких облаков.

Уж показался узкий вход канала

И очертанья берегов.

И волнорезы позади остались.

От моря поднимался пар.

И мимо шли, усталый взор лаская,

Дома и пальмовый бульвар.

Мне всё в тот день каким-то сном казалось

(Я много знала ярких снов),

Но жёлтый флаг на мачте развевался

У африканских берегов.

И потянулись снова дни и ночи

В тоске, бездействии и сне,

И вечер опускался, будто коршун,

К бесшумно плещущей волне.

Казалось, этот сон бесследно пронесётся —

Вокруг молчала тишина.

Вдали, из серой стали броненосца

Всходила медная луна.

И маяки — зелёный, красный, синий

Бросали длинный луч воде —

Переливаясь ярко и красиво,

Как звёзды с ёлочных ветвей.

Уже манила страстно, безотчётно

К себе далёкая земля,

И скучно проходили дни без счёта

В пустынных трюмах корабля.

Но тихого и бешеного моря

Уж я любила грустный шум, —

Он навевал в часы глухого горя

Напевы безотчётных дум.

И блеск волны, и свежая прохлада

Во мне всегда тоской звучат…

Я поняла, что ничего не надо,

Что стон волны — моя душа..

23/ IX, 1923

«Подняла ленивые глаза…»

Подняла ленивые глаза,

Посмотрела пристально и вяло,

Провела рукой по волосам

И в ответ ни слова не сказала.

И молчанье было без конца,

Хоть в душе давно слова звучали,

И улыбка бледного лица

Не сказала о моей печали.

Это было в тот последний час,

О котором долго буду помнить,

И возникнет в памяти не раз

Тёмный силуэт каменоломни.

Мир казался грозен и жесток

От бесславной и бескрылой муки.

Я старалась спрятать под платок

Странно-холодеющие руки.

28/ IX, 1923

«В ночь, когда кишат дороги жабами…»

В ночь, когда кишат дороги жабами

И на камни выползают гады, —

В эти ночи раздавались жалобы,

Слышалось бессильное: «Не надо!»

И пока в дупле хохочут филины

И смеются робкие шакалы, —

Жизни медленной и обессиленной

Песня недопетая звучала.

И когда поля трещат цикадами

И бесшумен взлёт летучей мыши, —

Я опять промолвила: «Не надо мне,

Всё равно не вижу и не слышу».

28/ IX, 1923

«Мне третью ночь одно и то же снится…»

Мне третью ночь одно и то же снится:

Какой-то сад в безлюдной тишине,

Где два крыла огромной чёрной птицы

Сметают пыль с безжизненных камней.

И что-то страшное, гнетущее, больное,

Как смутный бред измученной души,

И чьё-то имя, холодно-чужое,

И странно-близкое во всём звучит

И первой муки медленная сила,

И радостная боль немой тоски,

Как будто смерти нежной и красивой

Прикосновенье женственной руки.

30/ IX, 1923

«Я скажу тебе совсем немного…»

Я скажу тебе совсем немного

Запылённых и обычных фраз…

От туманной, вьющейся дороги

Не могу поднять усталых: глаз.

А вокруг — неясная тревога,

Будто бьёт последний, жуткий час.

Я хочу. Боюсь назвать желанье.

Я хочу. Пусть всё — самообман.

Жизнь моя мне будет ожиданьем

И тоской едва заметных ран.

И тебе я в сказке без названья

Расскажу, как холоден туман.

Если ты напевы грустной песни

Очерствелою душой поймёшь —

Ты поймёшь, что эта грусть прелестней,

Чем тебя пленяющая ложь.

И о том, что только мысль чудесна,

Ты тогда узнаешь и поймёшь.

Я тебе скажу совсем немного,

Что пустая радость не для нас,

Что обманет долгожданный час,

Что и жизнь окончится до срока,

Что теперь на белую дорогу

Поднимать не надо грустных глаз.

4/ X, 1923

Над морем («Чуть слышный горький запах моря…»)

Чуть слышный горький запах моря,

Солёный ветер щёки жжёт,

На дымно-голубом просторе

Дымится серый пароход.

Тяжёлый, шумный гул прибоя,

Блужданье чаек над волной,

И небо ярко-голубое

Над дымчатою бирюзой.

Какой-то сон несётся мимо

И возвращается назад,

И красотой неуяснимой

Слепит горящие глаза.

6/ X, 1923

«Новый месяц тонкою подковою…»

Новый месяц тонкою подковою

Встал над синей дымкой гор,

Там, где небо розово-лиловое

Вышивало красками узор.

А над морем небо блещет золотом,

Сказкой новою манит,

И вчера вошедшего дредноута

Блещут яркие огни.

И над чёрной, спящею долиною

Временами искрится костёр,

И темны во мраке, еле видные,

Очертанья дальних гор.

Этот вечер, тихий и единственный,

Как последняя весна, —

Помоги ж моей тоске таинственной.

Примиряющая тишина!

11/ X, 1923

«Я не умею жить. Года идут…»

Я не умею жить. Года идут,

И страшно мне душевное молчанье.

Крылатая мечта пустых минут

Мне кажется несбыточным желаньем.

Мне делать нечего. Ленивый час

Проходит, как тоскующая вечность.

И ощутила я не в первый раз

Во всём бессмысленность и бесконечность.

Хочу себе представить жизнь мою —

И вижу в даль бегущие мгновенья,

Глухих желаний робкую струю,

Бездействие, тоску и отвращенье.

Дни, как лазурь, бездонны и пусты,

И жизнь умрёт в бессмысленном страданье,

Как умерли осенние цветы,

Как умирают чувства и желанья.

А вечер так же будет свят и тих,

И ночь такой же будет многозвучной…

Мне кажется, что некуда идти,

И я сама не знаю, что мне нужно.

11/ X, 1923

***

I. «Я свою жизнь разлюбила…»

Я свою жизнь разлюбила,

Мечта не придёт назад…

С какой я тревогой ловила

Ваш тёмно-синий взгляд!

Не знаю: любила ли крепко

Или ненавидела вас —

Только злоба в обиде цепкой,

Кажется, навсегда пронеслась.

Моя мысль уже неслась к Парижу,

А кругом такая тоска,

И я никогда не увижу

Синего воротника.

II. «Нет у меня ничего…»

Нет у меня ничего,

Ни песен, ни доброго слова.

Я разлюбила его,

Но снова любить готова.

Страшно и жутко мне,

Опять брожу, как в дурмане,

И стало ещё больней

Теперь его невниманье.

3/ IX, 1923

«Мне в тридцать пятом номере «Звена»…»

Мне в тридцать пятом номере «Звена»,

Вчера полученного нами,

В глаза страница бросилась одна

С моими робкими стихами.

Я в первый раз прочла свои слова

И ощутила горькую утрату:

Зачем, зачем другим я отдала,

Что мне одной лишь было надо?

6/ X, 1923

«Каждый день кончается болью…»

Каждый день кончается болью,

Странной хандрой и скукой,

Думой о синеглазом Коле,

И о вечной горькой разлуке.

И о том, что меня не любил он,

Иль его не смогла удержать я,

Или время переменило

Его долгое рукопожатье.

Теперь он уехал в Париж,

Или уедет скоро.

Во мне уже мёртвая тишь,

Я только боюсь разговоров.

Не хочу рассуждений о нём,

Не хочу, чтоб его упрекали…

А шумное время потом

Загладит мои печали.

6/ X, 1923

Октябрьское утро («Ни дождя, ни ветра, ни тумана…»)

Ни дождя, ни ветра, ни тумана,

Утро — будто личико ребёнка,

Лишь жужжание аэроплана

Тонкий воздух прорезает звонко.

Озеро спокойно и красиво,

Очертанья гор — ясней и ярче,

В бухте, на дредноуте массивном

Даже виден пёстрый флаг на мачте.

Катера бесшумно прорезают

Голубые, шёлковые воды,

Под сияющими небесами,

Как игрушечные, пароходы.

Что-то в ярком небе пробудилось,

Облако плывёт, как белый лебедь…

И не знаешь, что в чём отразилось —

Небо в море или море в небе.

Воздух ясен и прозрачно-тонок,

Море отливает бирюзою,

И покрылись выжженные склоны

Первой зеленеющей травою.

12/ X, 1923

«Набрела на тихий, белый скит…»

Набрела на тихий, белый скит,

На покой нежданно набрела.

Как виденья гаснущей тоски,

В небе рисовались купола.

Иглы ёлок устилали пни,

Проползла улыбка на губах…

«Кто там ждёт и верит, отомкни,

Отомкни свой терем-саркофаг!»

Здесь от бурь и холода покой,

Здесь печаль без песен и без слов.

И раскрылась дверь сама собой

Под далёкий звон колоколов.

И в бездонность яркую манит,

И влечёт в какой-то мощный сон

Этот белый, одинокий скит,

Этот однозвучный перезвон.

Так душа блуждает по ночам,

Так покоя ищет в забытье,

По глухим, неведомым скитам,

У холодных стен монастырей.

13/ X, 1923

«Вокруг — мучительная тишь…»

Вокруг — мучительная тишь…

Смотрю на небо бледной осени,

На выступы соседней крыши,

На зелень траурную сосен.

Там, за окном, тоска и лень,

А у меня — загадка давняя.

И медленно блуждают тени,

И ветер прикрывает ставни.

13/ X, 1923

Дон-Жуан («Сонны зданья тёмного Мадрида…»)

Сонны зданья тёмного Мадрида,

В лунном призраке — обман.

В парке, на скамье, тоской убитый,

Сын столетий — Дон-Жуан.

Веет безотчётное страданье

В жуткой бледности лица,

А в глазах — усталое блужданье,

Без начала и конца.

Шепчут струи белого фонтана,

Пахнут пряные цветы

Тёмная фигура Дон-Жуана

Раздвигает гибкие кусты.

Он цветов задумчивых касался

Злым движением руки,

И сжимали судорожно пальцы

Увядающие лепестки.

В них скрывалась горькая обида

В том, что было и цвело.

По туманным улицам Мадрида

Позабытое прошло.

Плотны зацелованные губы,

Брови сжаты ломаной чертой,

Тонкий профиль, сумрачный и грубый,

Веет жуткой немотой.

Он склонился к белому фонтану

В тёмной глубине аллей,

Где любил он видеть Донну-Анну,

Где любил мечтать о ней.

В пьяном, как вино, благоуханье,

В монотонной песне струй

Слышит он последнее прощанье

И последний поцелуй.

Гордый блеск блуждающего взора,

Горькая усмешка на губах…

Каменной улыбки командора

Вспомнил он зловещий страх.

Тихий ропот белого фонтана…

Что-то шепчущая темнота….

Где теперь ты, где ты, Донна-Анна,

Отлетевшая мечта?

Тонкий месяц, молодой и стройный,

Над старинным замком встал.

Дон-Жуан, бессмертный, беспокойный,

Не нашедший идеал.

Неба потемневшего завеса

Отражала белые цветы.

Образ милой, ласковой Инессы

Выплывал из темноты.

Страстные, призывные объятья,

Предназначенность пути.

Грубо зацелованного счастья

Не вернуть и не найти.

Вечный бред бессмертного скитальца,

Вечное исканье красоты…

Нервно-шевелящиеся пальцы

Мяли белые цветы.

Билась в нём назойливая мука,

Хмурилась упрямо бровь…

Поцелуи, женственные руки.

Быстро проходящая любовь.

И прошли года, прошли столетья.

Та же ночь и та же тишь…

Дон-Жуан, ты можешь ли ответить?

Дон-Жуан, молчишь?

Он молчит, не даст ответа,

Он, кто верил и искал…

Дон-Жуан, бессмертный и воспетый,

Не нашедший идеал.

16/ X, 1923

«Всенощная шла в пустом бараке…»

Всенощная шла в пустом бараке,

Силуэты в сумраке окна…

Тонкий свет, недвижный и неяркий,

На дорогу пролила луна.

Доносилось медленное пенье,

Как всегда звучащее тоской.

Были ярки белые каменья

Под холодной, скользкою луной.

Тишина, о чём-то вспоминая,

Потонула в лунной глубине.

Отчего — я и сама не знаю —

Стало грустно и тоскливо мне?

20/ X, 1923

«Опять мне грустно и опять мне жаль…»

Опять мне грустно и опять мне жаль

Каких-то дней затерянные миги.

Красивая, бессильная печаль

Блуждает на листах раскрытой книги.

Я закрываю медленно глаза,

Мне стало душно, стало как-то тесно,

В полубреду я слышу голоса:

То плачет ветер, плачут чьи-то песни.

Мне скучно и мучительно одной,

В глухой, ещё не названной тревоге.

Я открываю дверь и под луной

Сверкают ярко белые дороги.

Упал прозрачно-тонкий свет луны

На белые облупленные стены,

А на столе — печальны и нежны,

Красиво увядают цикломены.

Неясная, нетронутая грусть

Упала на недвижные ресницы.

Я тихо повторяла наизусть

Стихов любимых быстрые страницы.

Передо мной раскрытая тетрадь…

А за стеной тоскливо плачет ветер.

Закрыв глаза, я молча стала ждать,

Чего-то ждать, во что-то тайно верить.

21/ X, 1923

«Я хочу быть мечтою…»

Я хочу быть мечтою,

Быть одной в целом свете,

Загореться с зарёю

И с зарёй догореть.

Быть мгновенною грёзой,

Быть свободной, как ветер.

На заре бледно-розовой

Не желать и не верить.

Но, сверкнув неумело,

Вдруг померкнули крылья.

И во мглу отлетела я,

В тихий омут бессилья!

И коснулась случайно

Солнце синего платья…

Не жалей, что нечаянно

Я сгорела в закате.

23/ X, 1923

«Из былей, небылиц и снов…»

Из былей, небылиц и снов

Вечер сплетал игру,

И были тусклы и темны

Свечи в сумраке окна,

Звучала ночь, звучала даль,

Тучи таяли, как сны.

Плеча коснулся моего

Луч, скользящий на стене.

25/ X, 1923

«Было, пело, уходило…»

Было, пело, уходило

В золотом полубреду.

Что-то тихо и уныло

Уплывало в пустоту.

Солнце, солнце, луч заката

Над недвижной дымкой гор…

Вечер тихий и крылатый

Крылья в небе распростёр.

Было, билось, отцветало,

За моей стеной молчит…

Солнце в небе разбросало

Ярко-красные лучи.

Солнце, небо, луч игривый,

Ускользающий во тьму.

Сердце тихо, боязливо

Повинуется уму.

Ум какой-то цепью сдавлен,

Сонно шевелится мгла…

Сквозь притворенные ставни

Ночь пришла и унесла…

26/ X, 1923

Мамочке («Смотри на закатные полосы…»)

Смотри на закатные полосы,

На землю в красной пыли.

Смотри, как колеблет волосы

Ветер чуждой земли.

Как сосны вершинами хвойными

Колышут вихри лучей,

Смотри, как лучи беспокойные

Горят на твоём плече.

В недвижном седеющем воздухе

Закат разлил красоту.

Смотри, как арабы на осликах

В закатную даль идут.

Смотри, как маслины дуплистые

Не могут ветвей поднять,

Как искрится золотистая

Волос твоих светлая прядь.

И небо пурпурово-красное

Горит на краю земли,

И что-то хорошее, ясное

Клубится в красной пыли.

28/ X, 1923

«Нет, не кровь в сиянии заката…»

Нет, не кровь в сиянии заката,

А густое, пьяное вино.

Веет предвечерняя прохлада,

И в моё открытое окно

Тихо льётся воздух розоватый.

Нет, не страшная, бессмысленная тайна

Красным флагом жжёт издалека!

Медленно теряют очертанья

С золотым обрезом облака.

Жизнь звучит в каком-то вихре пьяном,

Странно-безотчётна и легка.

Нет, не кровь, не смерть и не проклятье,

В ярком догоранье — тишина.

Не могу холодных глаз поднять я,

Огненным закатом сожжена.

Тонкий луч играет в складках платья

И дорога белая ясна.

29/ X, 1923

«День прошёл, в Сфаяте стало тише…»

День прошёл, в Сфаяте стало тише,

Всё укрылось в сон и тишину.

Черепица щёлкает на крыше,

Рыжий Чарли смотрит на луну.

А луна встаёт из-за Кебира,

Как большой кроваво-медный щит,

Будто страшный глаз следит за миром

И пускает по морю лучи.

Провода на чёрном небе стонут.

Люди спят под сводом красных крыш.

Может быть, приснились миллионы

Тем, кто собирается в Париж.

Или ветер жалобно принёс им

Грубый свист фабричного гудка.

Мокрая, заплаканная осень

Смотрит из-под серого платка.

Больше нет минувшего простора.

На шоссе не слышно голосов.

Плачущая осень распростёрла

Над Сфаятом сумрачный покров.

Медленные, гаснущие миги,

Дрожь и холод плотно-сжатых рук…

На столе письмо, тетради, книги

И от лампы неподвижный круг.

Что? Зачем? Я знаю слишком мало.

Что ж, пора отдаться тишине,

С головой укрыться одеялом

И неловко вздрагивать во сне.

Страшно мне и грустно в этом мраке,

Сонный мир я не могу понять.

Всюду вопросительные знаки

Дразнят испытующе меня.

И в простой, неназванной печали

Бьенье сердца режет тишину…

Мимо пробежал мохнатый Чарли,

Потерявший в облаках луну.

31/ X, 1923

«Довольно! Нет ни силы, ни желанья…»

Довольно! Нет ни силы, ни желанья,

Пусть всё пройдёт, как бред.

Пусть не вернуть душевных содроганий

Легко минувших лет —

Ведь больше нет наивных оправданий

И смысла больше нет.

Я не хочу, сама себя боюсь,

Меня гнетёт каких-то сил избыток,

Ворвавшегося воздуха струю

Ловлю я, как живительный напиток.

А ветер, скрытым ужасом объятый,

Среди бараков мокрого Сфаята

Рассказывает длинные баллады…

И медленно дурманит тихий сон…

Стихи слагаются, как стон…

Не надо!

1/ XI, 1923

«Пусть страшным бременем идут года…»

Пусть страшным бременем идут года

И давит непосильная невзгода,

Ведь ум и сердце знают, что всегда

Стремится к равновесию природа.

Что нет обид и прихотей судьбы,

Несчастных нет, неравной нет борьбы,

И яркий день возьмут ночные тени,

Что смех всегда теряется в слезах,

Что жизнь и смерть — две чаши на весах,

И вечность будет примиреньем!

1/ X, 1923

«Я слышу, как во мне звучит струна…»

Я слышу, как во мне звучит струна

И сердце ждёт, готовое раскрыться.

Легла печаль на сонные ресницы,

Зловеще затихает тишина.

Я жду. Пусть даль туманна и темна,

Недаром сердце стало чаще биться,

Недаром мыслей белые страницы

Неясные покрыли письмена.

Дыханье всё беззвучней и короче,

Я слышу, как растёт могучий звук.

Час настаёт, мне всё его пророчит:

Бесцельный взгляд и холод сжатых рук,

И сердца, кинутого в омут ночи,

Учащенный и беспокойный стук.

3/ X, 1923

Кэр-Ис (бретонская легенда)

В седой Арморике, где вещий океан

Шумит, как отдалённый гул сраженья,

Где утром зарываются в туман

Валы старинных укреплений,

Где чайки грустно стонут над водой,

И в море паруса скользят без счёта, —

Там город был, великий, как герой,

Увенчанный победой и почётом.

У ног Кэр-Иса, у высоких стен,

Шумел прибой волны, игривой.

Был стар годами, дряхл и сед

Король Граллон благочестивый.

Был другом короля великий Гвенноле,

Святой посланник Ватикана,

Им первый монастырь основан на скале,

Над ликом бога-океана.

И в скудной позолоте солнечных лучей

Страна цвела, как день весенний,

Под символом креста и рыцарских мечей,

Под шум пиров и шум сражений.

От океана город отделял

Большой канал, обложенный камнями,

И потайная дверь вела в канал

Из замка тайными путями.

Бог-океан, свирепый, как гроза,

Ревел и ждал за потаённой дверью —

Так в клетке хищные томятся звери,

Вращая беспокойные глаза.

Тяжёлые ключи Граллон носил

На шее, вместе с золотым распятьем.

И годы шли. И был весёлый пир.

Король сидел в парадном платье.

Пел трубадур об избранной своей,

Старались превзойти себя жонглёры,

О славных подвигах и о святой земле

Шумели боевые разговоры.

Когда же перестал звенеть бокал,

И позабылась бранная тревога,

С спокойной совестью и с твёрдой верой в Бога

Граллон усталый задремал.

Играли три весёлые луча

На красной мантии, в счастливой неге,

И кудри белые струились по плечам,

Белее утреннего снега.

Он спал. К нему неслышно подошла

Вся в белом женщина и обняла за шею,

И с шеи цепь тяжёлую сняла

И ключ заветный вместе с нею.

Коварная Дагю, единственная дочь,

Ушла на гулкий шум прибоя,

Чтобы впустить, когда наступит ночь,

Любовника в свои покои.

Того, чьи речи тихою струёй

Прозрачного ручья текли ей в уши,

Кому дала и волю, и покой,

И сделалась его рабой послушной.

Она открыла потайную дверь,

И океан, великий и воспетый,

Ворвался в город, будто дикий зверь,

Увенчанный последнею победой.

Кэр-Ис погиб. На дне глухих морей

Увял цветущий берег счастья,

И над пучиной старый Гвенноле

Шептал зловещие проклятья.

Один лесник видал, как дикий конь

В воде погибшего Граллона,

Могучий, как гроза, и быстрый, как огонь,

Промчался в ночь, в ночные стоны.

А там, где в брызгах пен чернеется утёс,

Там, на груди у бога-океана,

Коварная, красивая Моргана

Расчёсывает золото волос.

Она поёт, но голос мукой полн,

Звучит сиреной в тающем тумане,

И песня, будто плеск тяжёлых волн,

Грустна, протяжна и печальна.

Прошли столетья. И теперь в тоске

Рыбак, затерянный в глухой Бретани,

Остатки башни видит на песке

В часы отлива бога-океана.

Когда же над морями бури стонут,

Он слышит, безысходным страхом полн,

Глухие, колокольные трезвоны

В седой пучине разъярённых волн.

5/ X, 1923

Из дневника («Гремит и гулко прорезает ночь…»)

Гремит и гулко прорезает ночь

И в облаках так медленно грохочет.

Как быть? Что делать? Чем теперь помочь,

Когда рассудок больше не поможет?

Тетрадь я раскрываю в тишине,

Но песенка весёлая пропета,

Да прежних слов уж и не надо мне,

Как и не надо прожитого лета.

По крыше слышен монотонный стук,

И бьётся дождь мне в тоненькие стены.

Весь вечер будет мучить этот звук,

Он никогда не станет колыбельной.

Дождя и ветра однозвучный шум,

Как будто гул седого океана.

О, как тоскливо в дождевом тумане!

Не слышно даже дум, заветных дум…

Пусть будет всё: усталость, нищета

Там, далеко, в загадочном Париже,

Ни этот шум, ни эта пустота,

Ни шум дождя на черепичной крыше!

Я вижу, как во мгле растёт тревога,

Я слышу дрожь до боли сжатых рук,

И бульканье воды у низкого порога —

Такой назойливый, по нервам бьющий звук.

7/ XI, 1923

«Всё отстанет, всё устанет, отойдёт…»

Всё отстанет, всё устанет, отойдёт…

Слышен тихий шёпот за стеной.

Шумный ветер ставни с петель рвёт,

Осень смотрит в тёмное окно.

И в мозгу сверлит, сверлит, сверлит,

Как назойливый и страшный винт,

Что отрава пьяная земли

Завлечёт в лукавый лабиринт.

Тот же шёпот, тот же ропот за стеной.

Сумрак и молчанье — у меня.

Прошлое закатом сожжено.

О, не тронь застывшего огня!

11/ XI, 1923

«Поднималась жгучая тревога…»

Не люблю только час пред закатом

А.Ахматова

Поднималась жгучая тревога

В золотой пыли.

Стук шагов по каменной дороге

Замирал вдали.

Не было ни счастья, ни утраты,

Пусто и легко.

Догорал скользящий луч заката

Где-то далеко.

Лился в душу острыми лучами

Звонко-красный час.

Что твердило новыми словами,

Было только раз.

День горит, он никому не нужен,

И его не жаль.

Пустотой мне захлестнуло душу

Пламенная даль.

На глазах давно остыли слёзы,

Бури позади.

Мимо тёмной зелени мимозы

Лучше не идти.

Под платком не вздрагивают плечи,

Луч в изломе губ.

Шорох дня и огненные свечи

Я не берегу.

Пусть сгорят, мне ничего не надо,

Даль тиха, ясна.

Чаша больно-жгущего заката

Выпита до дна.

11/ XI, 1923

Картинка Сфаята («Слышатся редкие звуки рояля…»)

Слышатся редкие звуки рояля,

Детские руки играют гаммы.

Осень туманная небо печалит,

Ветер в оконную бьётся раму.

Вижу — Герасимов возится с шиной.

Быстро мелькает костюм арабский.

Стук нескончаемой швейной машины

Кажется долгою песнею рабской…

Ветер лениво качает маслину.

Мимо окошка мелькают лица.

В тонкой тетрадке упрямый синус

Хочет быть больше единицы.

Лезет на дерево чёрная кошка.

Мимо проносятся силуэты.

Солнце мне глупо смеётся в окошко.

Жадно сверлит глаза тангенс бета.

Западный ветер несёт непогоду.

В дверь заглянула собачья морда.

Слышен трескучий звонок на воду —

Загрохотали в Сфаяте вёдра.

Перечеркнувши упрямый синус,

Слышу, шипит аппетитно примус,

Но над таблицами логорифмов

Самые звонкие вьются рифмы.

Тихо доносится шелест сосен.

Мимо проходят с вёдрами люди…

Всё это тянется третью осень…

Долго ль последняя осень будет?

13/ XI, 1923

«На перекрёстке ветер…»

На перекрёстке ветер

Режет глаза.

Кое-где звёзды светят

По небесам.

Каменная дорога

Вьётся змеёй.

Бьётся глухой тревогой

Сердце моё.

Серая ночь легка мне.

Тихо кругом

Сыплются звонко камни

Под башмаком.

Сердце как будто сжато

Сном забытья.

Руки в карман бушлата

Спрятала я.

В душу упал слезами

Только закат.

Скрашенные мечтами,

Дни пролетят.

Редкими огоньками

Светит Сфаят.

13/ XI, 1923

«В закате что-то есть неуловимое…»

В закате что-то есть неуловимое,

Неясное, глухое и печальное.

И не могу пройти спокойно мимо я,

Когда в огне пылают горы дальние.

Есть скрытый смысл в строках стихотворения,

Что в сердце стонет золотыми струнами.

Так нежно пели только дни весенние,

Так грустно стонут только ночи лунные.

Коль у мечты о счастье крылья связаны,

Так нежно думать думы безответные.

Та боль легка, которая не сказана,

Красива песня только недопетая.

15/ XI, 1923

У моря («В тёмный час, когда ветер шумит…»)

В тёмный час, когда ветер шумит

И на крыше стучит черепица,

И назойливо ставни скрипят, —

В этот пасмурный час

Мне припомнилось жаркое лето,

Берег моря, сыпучие дюны,

Камни серых пещер,

Шум прибоя и мокрый песок.

Сверкает ярко шёлковое небо,

Журчит волна, взбегая на песок,

И тихо щекоча босые ноги,

Мне щёки жжёт солёный ветер с моря.

А золотой песок солёным слоем

Заносит бронзу обнажённых плеч

И тёмных рук, раскинутых лениво.

Простая шапка закрывает лоб,

И волосы упрямой мокрой прядью

Упали на солёное плечо.

И жалит солнце острыми лучами,

Окрашивая всё лицо и плечи

Густою тенью тёмного загара.

Я опускаю медленно ресницы,

И шум волны сливается с дремотой,

Ленивой, как сама волна.

Мне волосы колышет тёплый ветер

И обдувает мокрое лицо,

Как опахалом. А далёко,

А, может быть, и близко, голоса

Звучат весёлым смехом серебристым.

Иль то волна взбегает на песок,

Или песок засыпался мне в уши

И шепчет песни счастья и тоски.

Я в стороне от всех. Мне как-то грустно,

Но эту грусть, единственную в мире,

Там, только там, на золотом песке

Мне приносил солёный ветер с моря.

Я думаю — о чём, сама не знаю,

Но только эти светлые мечты,

Наверно, мне нашептывали волны.

И кажется, что всё, что было раньше,

Всё дорогое, всё, что я любила,

Всё стало голубым, как это море,

И золотым, как дюны и песок…

Дремлю, и мысли легче облаков,

Так непривычно и немножко грустно.

Вдруг кто-то дёргает меня за руку

И слышу голос над собой: «Ирина,

Вставай! Ты знаешь — спать под солнцем вредно!»

Смеётся кто-то громко надо мною

И тянет загорелая рука.

Песок пристал к костюму толстым слоем,

Забился в уши, волосы, и громко

Похрустывает на зубах.

Иду, едва передвигая ноги

И поправляя волосы и шапку,

И вот опять упала на песок,

Совсем сухой под яркими лучами.

Ленивые, весёлые слова,

Какие носит только ветер с моря,

Роняю, как волна роняет брызги.

И снова мне легко, и снова грустно,

И закрываю я глаза, но в шапку

Мне кто-то бросил сверху горсть песку.

Откуда-то взялась колода карт,

Засаленных и рваных, где шестёрка

С успехом заменяет даму треф.

И красненький батистовый платочек

Сейчас же был разложен на песке,

Чтобы хороших карт никто не прятал.

Пошла игра. Порхают быстро карты

И весело хрустит песок на пальцах

И на плечах. А из-под белой шапки

Упрямо лезут волосы на лоб.

Направо — сонные, ленивые движенья,

Полузакрытые глаза, и руки

Темнее рук араба, а напротив

Движенья быстрых загорелых рук

И тёмные, смеющиеся лица.

Вот девочка с весёлыми глазами

И косами, солёными от волн,

Всех козырей поспешно отбирает

И зарывает их в песок.

Её поймали,

И звонкий смех смешался с смехом волн

Смеялось всё: смеялось море, солнце,

И золотой песок, и яркий полдень,

И купол неба ярко-голубого,

И тёмная прохлада острых скал.

Идём купаться. С шумом плещут волны

И обдают прохладой мелких брызг.

Солёное, ещё сухое тело,

Сожжённое горячими лучами.

Ещё минута — и вокруг меня

Встают, как будто водяные горы,

Шумит на них растрёпанная пена

И волны отливают бирюзой,

Играя под горячим синим небом

И ослепительно палящим солнцем.

Бороться с ними больше не могу.

И вот большая встречная волна

 Меня весёлым рёвом оглушила

И опрокинула.

Солёная вода

Влилась мне в уши, в рот,

вздохнуть нет мочи,

И на колени встав на мелком дне,

В пяти шагах от берега, напрасно

Стараюсь приподняться:

сзади волны

Бегут и опрокидывают снова.

И, наконец, закрыв лицо рукой,

С трудом я встала над пучиной водной,

Хочу идти и не могу: волна

Срывает с ног. Обидно и смешно мне.

Коса тяжёлой, мокрой прядью

Упала на плечо, а шапка

Качается на белых гребнях волн.

Усталая, бросаюсь на песок я,

Солёную распутывая косу.

И слышу над собой знакомый голос:

«Купаться больше не ходи, Ирина,

Устанешь только…»

Над морем вьётся тоненький дымок,

А скоро в голубой, заветной дали

Чуть показался контур парохода,

А там, где в море врезалась коса,

Там, где маяк стоит, как призрак белый,

Узор чертит случайный, белый парус,

Как будто облако в лазури неба,

Как будто в заводи прекрасный лебедь,

Как будто мысль в мучительном блужданье.

Но вот размеренней и тише стали волны.

Вершины гор почти коснулись солнца

И потянул чуть слышный ветерок.

Пора домой. Свернув под шапкой косу,

Иду за холм скорее одеваться.

Солёное как бы пылает тело

И уж пугает краснота и яркость

До боли обожжённых: рук и плеч.

Мне хорошо и грустно. Я с собой

Несу в Сфаят суровый ропот волн,

Прикосновение морского ветра

И молодую грусть. Но эту грусть

Не променяла б ни на что на свете.

Теперь не то.

Шумит осенний ветер.

И скрипят надоедливо ставни…

Шум дождя за туманным окошком

Мне напомнил горячее лето,

Шум прибоя и ветер морской.

Это всё, что осталось

От песка и от тени загара,

И от яркого, знойного солнца.

16/ XI, 1923

«Там, над каналом, видно из Сафята…»

Там, над каналом, видно из Сафята —

Засыпаны алмазами огней,

Сверкают ярко-тёмные громады

Вчера вошедших кораблей.

Как много яркости, как много света,

Мигающих, сигнальных огоньков!

Как тусклы редкие огни Бизерты,

Как бледны звёзды маяков.

Темно в Сфаяте. Через ставни кисло

Роняют окна бледные лучи.

Седая ночь над крышами повисла,

На облаках колдует и молчит.

Здесь вечный бред. Здесь жизни слишком мало.

И в сердце мало солнечных лучей.

Невольно смотришь в сторону канала,

На блеск случайных кораблей.

Ревёт во мгле тревожная сирена,

Скользит прожектор по воде.

Ненастный дождь лениво бьётся в стены…

Глухая злоба бродит в темноте…

21/ XI, 1923

«Всё писем жду, а писем нет…»

Всё писем жду, а писем нет,

И дни почтовые так редки.

Сквозь пыль струится тусклый свет

В законопаченную клетку.

Здесь, в этой клетке, вянут дни,

Как нерасцветшие бутоны,

Дрожат вечерние огни,

Дрожат закатные трезвоны.

А я покорно жду весны.

Когда весёлый луч весенний

Скользнёт с небесной глубины

На облупившиеся стены.

Всё жду весёлых дней, когда

Без тени злобы и упрёка

Американский карандаш

Напишет солнечные строки.

Но нет ни писем, ни весны.

И дни идут, идут мгновенья…

А мне взамен всего даны

Звенящие стихотворенья.

На этом письменном столе,

Покрытом тёмным одеялом,

Не раз в сырой, осенней мгле

Я строки робкие писала.

Пространство, время, жизнь мою

Я рифмой меряю крылатой,

И медленно, по капле пью,

Как чашу горького заката.

Печально стонут вечера,

Минуты холодны и немы,

Сегодня — то же, что вчера —

Латынь, стихи и теоремы.

И в тесной клетке, как в скиту,

Из часа в час переползаю,

Жду писем, солнца, жизни жду,

И дней погибших не считаю.

23/ XI, 1923

«Ведь молодость, как утро воскресенья…»

Греши, пока тебя волнуют

Твои невинные грехи.

А.Блок

Ведь молодость, как утро воскресенья,

Как отблеск счастия, как пьяное вино.

И пусть мечта, как шум и блеск весенний,

Ворвётся шумно в раскрытое окно.

Пусть моя, надломлена, увянет,

Хмельное солнце, поблекнув, догорит.

Настанет время и для покаянья,

Настанет время — душа заговорит.

Ещё не раз под тень епитрахили

Забьётся совесть и заблестит слезой,

Горячий лоб ещё коснётся пыли,

И тронут губы оправу образов.

Настанет хмель последнего экстаза,

И в полумраке, не плача ни о чём,

У тёмных позолот иконостаса

Проснётся совесть и загорит свечой.

24/ XI, 1923

«Коснувшись головой дверного косяка…»

Коснувшись головой дверного косяка,

Я вглядываюсь в бледный вечер.

Под тёплой шерстью серого платка

Неровно вздрагивают плечи.

Седая темнота на низких облаках

Размерней дышит и тревожней.

Глухая дрожь в опущенных руках

Напоминает о возможном.

И этот вечер странно бледен и могуч,

А там, на каменной дороге,

Играет с облаков скользнувший луч

И поднимается тревога…

Собачий лай разносится в тиши,

Бледнее свет на красной крыше,

И тихие слова раскрывшейся души

Всё безнадёжнее и тише.

25/ XI, 1923

Портрет («Ревматизмом согнутые пальцы…»)

Ревматизмом согнутые пальцы,

В омертвелом взоре — пустота,

Сжатых губ, уставших улыбаться,

Тонкая, упрямая черта.

Над бровями старческие складки

И волос спадающая прядь:

Роковые, страшные загадки

Всё равно теперь не разгадать.

Как на дне глубокого колодца,

Холодно, и сыро, и темно.

Временами мелкий дождик бьётся

В тёмное, немытое окно.

Прежних слов, что струнами звучали,

Бодрости и веры больше нет.

За угрюмо сжатыми плечами

Пустота в туман ушедших лет.

Мыслей не распутанных обрезки,

Холод незаполненных страниц.

Пустота и жуткость в тусклом блеске

За вуалью спутанных ресниц.

Некрасиво стянутое платье,

Под глазами след недавних слёз,

Странный блеск играющих в закате,

Равнодушно собранных волос.

Больше нет ни силы, ни желанья,

Даже солнце в окна не глядит.

И сознанье, жуткое сознанье,

Что его не будет впереди.

28/ XI, 1923

Вечером («По шоссе струятся тени…»)

По шоссе струятся тени,

Над каналом — фонари,

Ярко прорезают темень

Два огня из Пешери.

Тихо и мертво в Сфаяте,

Улеглась дневная пыль,

Мутно на озёрной глади

Отражается Феррвиль.

А вдали, над морем, низко,

У изгибов тёмных гор

Светит одинокой искрой

Догорающий костёр.

Тёмно-серые маслины,

В даль манящий огонёк,

Резкий ветер из долины,

С плеч срывающий платок.

Так же грустно было раньше

(Но когда? Когда?)

Только больше не обманешь,

Тишина и темнота.

28/ XI, 1923

17 ноября 1919 г. («Метель крутила мокрый снег…»)

Метель крутила мокрый снег,

Туман окутал цепь вагонов,

И жизнь свою без слов и стонов

Ломал упрямый человек.

Глядела ночь в пустые стёкла,

В углу горели две свечи…

В короткий день вся жизнь поблекла,

Погасли яркие лучи.

Стучали ровные колёса,

Смеялся в окна тёмный час,

Сверкали жалостные слёзы

Ещё недавно ярких глаз.

Уж сердце вещее сжималось

Предчувствием ужасных дней,

Уже тревога поднималась

В дрожанье гаснущих свечей.

Когда же все на колком сене

Неловко жались на полу —

Впервые лет грядущих гений

Явился в сумрачном углу.

17/ 30/ XI, 1923

Вечер(«Тень упала на белые стены…»)

Тень упала на белые стены,

Косяком уползла в потолок….

Завтра синее платье надену,

Руки спрячу под тёплый платок.

Знаю, будет неряшливо платье

И растрёпаны пряди волос.

Всё равно: в этом сером Сфаяте

Только холод, туман и хаос.

Дождь стучит в черепичную крышу,

Я не слушать его не могу!

В круглом зеркале завтра увижу

Очертанья неискренних губ.

Тень от полки, где свалены книги,

Чернотой неподвижной легла.

Знаю, странен мой облик двуликий

Разделённой души пополам.

Молча день наступающий встречу,

Буду ждать перед этим окном,

Если надо — весёлые речи

Разбросаю, не помня — о чём.

А потом, как всегда одиноко.

В непонятной тоске, не дыша,

Над испытанным томиком Блока

Человеческой станет душа.

Вечер бросит небрежные блики

В зачарованную темноту,

И проснётся мой образ двуликий

В соловьином звенящем саду.

1/ XII, 1923

«Заткнула пузырёк чернильный…»

Заткнула пузырёк чернильный,

Закрыла синюю тетрадь,

Откинула рукой бессильной

Волос растрёпанную прядь.

И от стены до тёмной двери

Отмеривала пять шагов,

И долго не хотела верить

В глухую тайну вечеров.

Но разноцветными стихами

Заговорила темнота,

И сказка о Прекрасной Даме

Упала в душу навсегда.

Лучей играющих — не надо,

Не надо прожитого дня!

Дрожит вечерняя прохлада,

Минуты тянутся, звеня.

В вечернем, тающем тумане

Легко и жить, и умирать.

Меня, наверно, не обманет

Перо и синяя тетрадь.

5/ XII, 1923

«Над таблицей логарифмов…»

Над таблицей логарифмов,

Над латинскими словами,

Над починкою бушлатов

День прошёл, как сон.

В голове стучали рифмы,

Мысли падали стихами

И вились лучи заката

В звонкий перезвон.

Так — от утреннего кофе

Скука до звонка в двенадцать,

И безделье от обеда

До шести часов.

Как размеренные строфы,

Жизнь не может изменяться,

И уводит в даль от света

В холод вечеров.

Дни, как белые страницы,

Залиты бесцветной ложью,

Скрыты в шёпоты и шумы…

Только вечер свят.

Час, когда дрожат ресницы,

Руки сжаты колкой дрожью,

Голова в упрямой думе

Падает назад.

Взгляд бесцелен, пальцы сжаты,

Нервно вздрагивают плечи,

Звонкие стихотворенья

Шепчет темнота.

Под туманами Сфаята

День грядущий злобу мечет.

В омуте грехопаденья

Только ночь свята.

5/ XII, 1923

«Лампа под зелёным абажуром…»

У муки столько струн на лютне,

У счастья нету ни одной.

Н. Гумилёв

Лампа под зелёным абажуром

Разливает неподвижный свет.

Вечерами холодно и хмуро,

Смысла им и оправданья нет.

Но едва заветные страницы

Тронет чуть дрожащая рука —

Ниже опускаются ресницы,

Снова возвращается тоска.

У неё так много звонких песен,

Столько окрылённых небылиц!

Тёмный вечер мы проводим вместе

В сумраке задумчивых страниц.

И когда она уходит снова

В час, когда светлеет темнота, —

Мне даёт магическое слово

Боль души и яркие цвета.

5/ XII, 1923

Жребий («Бросать свой взгляд в бездонность чьих-то глаз…»)

Бросать свой взгляд в бездонность чьих-то глаз,

Срывать улыбку с неподвижных губ…

Мне всё равно, что будет в этот час:

Я больше ярких слов не берегу.

Не вслушиваясь в путаную речь,

Сжимая пальцы неподвижных рук, —

В изгибах голоса, в дрожанье плеч

Угадывать смятенье и испуг.

А ночью думать, думать без конца,

И рвать зубами скомканный платок,

И вспоминать движение лица

На перекрёстках каменных дорог.

И в холоде тяжёлокрылых снов

Испытывать неназванную ложь,

И бросить в омут равнодушных строф

Небрежный взгляд и колющую дрожь.

7/ XII, 1923

«Хочу, чтобы смелым и юным…»

Хочу, чтобы смелым и юным

Мучительно сердце боролось,

Чтоб тронул заветные струны

Глухой, изменившийся голос.

Чтоб вихрем промчались недели,

Украшены жуткой игрою,

Чтоб искрой глаза заблестели,

А, может быть, — скрытой слезою.

Хочу в этих гаснущих бликах

Прочесть несказанную повесть,

А после — упорно и дико

Дразнить беспокойную совесть.

Хочу, чтобы руки дрожали

Глухой, неизведанной дрожью,

Чтоб голос срывался печальный,

С умолкнувшим странно-несхожий.

Рассерженной, чёрною кошкой

По сердцу скоблить и пророчить,

Чтоб там, за туманным окошком

Горел огонёк до полночи.

А после испуганной мышью

В красивой печали зарыться,

Чтоб вновь опускались ресницы,

Всё тиши, всё тише и тише.

9/ XII, 1923

«Тихо я склонилась над работой…»

Тихо я склонилась над работой,

Билась в пальцах лёгкая игла.

Я стихами говорила что-то,

А о чём — сама не поняла.

Было сердце острой болью сжато,

Я о ней старалась поза. быть,

Ставила нелепые заплаты,

Поминутно обрывала нить.

В стену мне уже ни раз стучали,

Звали, чтобы я туда пришла,

Но боюсь, что о моей печали

Скажет непослушная игла.

Подожду ещё одна немного,

Всё равно — за дверью дождь и тьма.

Может быть, рассеется тревога

Над знакомым почерком письма.

Этот вечер будет неизменным,

Как в каком-то гаснущем бреду…

Всё равно… Потом пальто надену,

Волосы поправлю и пойду.

Знаю, что там людней и светлее,

Там не трудно мне весёлой быть…

А о том, что сердце холодеет,

Никому не нужно говорить.

17/ XII, 1923

«Лёгкий запах никотина…»

Лёгкий запах никотина.

Держит твёрдая рука

Деревяшку мундштука.

Чуть качаясь, паутина

Опустилась с потолка.

Взгляд открытый и задорный,

Морщится насмешкой лоб…

Разговоры за столом…

С галуном его погоны

Блещут ярко и светло.

Ни печали, ни страданья

В чуть расширенных зрачках:…

Лёгкий запах табака…

Медленное колебанье

Синего воротника.

21/ XII, 1923

Сфаят. Сцены в трёх картинах

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Около полудня. День хмурый. Налево — небольшой барак-камбуз. Перед ним несколько кадет носят кадки. Вдали, за бараками, видны долины, канал, озеро. За озером — горы. Над ними вырисовываются очертания Загуана. Над обрывом, на котором начинаются масличные рощи, стоят двое. Около бараков ходят фигуры, тяжело перешагивая через лужи. Бродят утки и куры. На верёвке развешено бельё. Сфаят — беженский лагерь около Бизерты.

ОНА

Сегодня ясно виден Загуан,

Хоть тучами затянуто полнеба,

А из долины тянется туман…

Вы были в городе?

ОН

Нет, не был.

ОНА

А будете?

ОН

Погода… не того…

И выйти не успеешь, дождь застанет

ОНА (смотрит на часы)

А! всё равно! В безделье да в тумане

Не надо больше ничего!

ОН

Хотелось вам?..

СТАРШИЙ ДЕЖУРНЫЙ КАДЕТ (выходя из дверей камбуза)

Сюда тащи скорее:

Пока вода идёт — бери живее!

(Двое кадет подносят кадку к крану)

ПЕРВЫЙ

Вот и пришла дождливая пора!

ВТОРОЙ

Вчера схватил я три часа винтовки.

ПЕРВЫЙ

За что же?

ВТОРОЙ

От наряда я словчил вчера,

Да наскочил на ротного.

СТАРШИЙ ДЕЖУРНЫЙ (иронически)

Что ж так неловко?

(Мимо барака проходит дама в тёплой, серой вязанке и танках. В дверях барака показывается молодая дама)

ДАМА В ТАНКАХ

Вот и дождались маленького дня,

А как назло — сегодня стирка у меня!

ДАМА В ДВЕРЯХ (рассеянно)

Да, плохо, холодно.

ДАМА В ТАНКАХ

Что ж хуже?

Да муж ещё ушёл на форт,

Вот и стирай теперь одна, без мужа!..

ПЕРВЫЙ КАДЕТ

Я разворачивался там за первый сорт.

СТАРШИЙ ДЕЖУРНЫЙ

Где?

ПЕРВЫЙ КАДЕТ

Там… у итальянца

(Проходят два офицера)

ПЕРВЫЙ (указывая рукой на канал)

Вот видите — дредноут тот стоит.

ВТОРОЙ

Но кто — американец?

ПЕРВЫЙ

Да, кажется. Однако, грозный вид.

(Проходят за угол)

ТРЕТИЙ КАДЕТ (второму тихо)

Полковник сердится опять.

ВТОРОЙ

Так что ж?

ТРЕТИЙ

Так что же? Ну, мой милый, врёшь.

(Проходит господин в штатском ленивой походкой. Кадеты отдают честь)

ШТАТСКИЙ

Володя, здравствуйте! Что на обед?

КАДЕТ (громко)

Фасоль и винегрет!

(Двое над обрывом)

ОНА

Так жить, в тумане, в нищете убогой,

Бояться грязных сплетен и молвы,

Забыть себя. Утратить веру в Бога!

И жизнь прекрасною зовёте вы?

ОН

Смотрите в даль. Там — волны, море,

В глухой ложбине расцвели цветы…

Как мелки мы, как мелко наше горе

Перед величьем гордой красоты.

Как хороша и как строга природа,

Взгляните — озеро, как бирюза…

(молчит)

Однако скверная погода,

И к ночи будет сильная гроза.

ОНА

И это — жизнь! Волненье, холод, ссоры,

Озлобленность, пустые разговоры,

Ненастье, сырость, ветра свист…

ПЕРВЫЙ КАДЕТ

Когда в Сфаят отправился горнист,

Дождь лил, как из ведра.

Не знаю, что-то будет в воскресенье…

ОНА (задумчиво)

И так теряются все лучшие мгновенья.

Да что! Давно мне замолчать пора!

Зачем бессмысленность в стенах Сфаята?

Зачем обман? Глухой тоской объята,

Я догорю, как сальная свеча…

ОН

Смотрите — три весёлые луча

Играют там, на черепичной крыше,

На ветках наклонившихся маслин,

Когда вам душу тронет хоть один,

Светлее станет там и тише..

(Около камбуза заметно движение. Из центра лагеря выбегает толпа кадет в бушлатах, с жестяными баками в руках. Крики, шум, разговоры в очереди)

ПЕРВЫЙ

А ты сегодня ловко отвечал!

ВТОРОЙ

Представь — и книги-то не раскрывал!

А ведь и спрашивал меня он строже,

Чем, например, тебя.

ПЕРВЫЙ (с сомнением)

Положим…

ПРОХОДЯЩИЙ КАДЕТ (другому)

Но это отвратительная ложь!

ГОЛОС

На арестованных возьмёшь?

МАЛЕНЬКИЙ КАДЕТ (задорно)

По алфавиту до меня ещё далёко!

(Разговор в другой группе)

ПЕРВЫЙ

В кабинке у неё портрет

ВТОРОЙ

Кого?

ПЕРВЫЙ

Да Блока!

ВТОРОЙ

Оригинально! Мило! Знаешь ли, что он

Новатор, футурист, социалист, масон.

(Дежурный кадет выходит и звонит в подвешенную медную ступку. Слышен громкий, трескучий звон. Двери бараков распахиваются и фигуры с кастрюлями поспешно направляются к камбузу. Встречаются, раскланиваются).

ОДНА ДАМА (другой)

Вы в город не пойдёте ли случайно?

ДРУГАЯ

Иду, мне надо нитки покупать.

ПЕРВАЯ

Не трудно будет вам купить мне чайник?

ВТОРАЯ

Какой?

ПЕРВАЯ (через голову кадета, который проходит между ними)

Эмалированный, так, франков в пять.

(Скрываются за дверью. Подходит господин в штатском, с большой кастрюлей, вздыхая и раскланиваясь)

ДАМА (улыбаясь)

Сегодня вы дежурный?

ШТАТСКИЙ (со вздохом)

Да, дежурю,

И выдержал уже порядочную бурю.

(Входит в дверь)

ОДИН КАДЕТ (другому иронически)

Заметил, как она смеётся странно

Под томным взглядом Дон-Жуана!

ПЕРВЫЙ БАКОВЫЙ

Пойдёшь ты к итальянцу в воскресенье?

ВТОРОЙ

Нет, на эскадре проведу весь день я.

(Проходит группа арабов, босиком, в тёмных, рваных костюмах. Арабчёнок в красной феске забегает вперёд)

АРАБ

Бонжур!

АРАПЧЁНОК

Рюсс, рюсс, карош!

КАДЕТ (вдогонку другому)

Так, на лазарет берёшь?

(Начинается дождь. Сначала лениво, по капле, но скоро переходит в шумный ливень. Всё обесцвечивается, становится серым и мокрым. Все прячутся. Лагерь как бы пустеет. Из-за угла выходит человек, не то штатский, не то военный, в суконной рубашке, без шапки)

ГОСПОДИН

Всё ждать, всё ждать, не видеть даже света,

В тумане, в сырости… О, вечный бред!

Нигде не видеть тёплого привета,

Нет силы, нет!

Упрямая, назойливая дума

В висках, как молотом, стучит, стучит…

О, сердце, не стучи так страшно и угрюмо,

Молчи!

Я молодость оставил там, далёко!

Я всё сломал!

Как безнадёжно всё, как одиноко!

Мне кажется, что я схожу с ума…

ДРУГОЙ (подходя к нему)

Идёмте же обедать.

ГОСПОДИН Я иду.

(Второй уходит)

Как холодно. В душе такой же холод.

В висках стучит тяжёлый молот.

(Решительно и спокойно)

Нет, никуда я больше не пойду!

(Стоит над обрывом, скрестив руки на груди. Взгляд безразличен, ничего не выражает, брошен в пространство. На лице равнодушие. Ветер колышет его волосы. Дождь струится по голове и плечам. Волосы липнут к вискам. Даль затягивается серой пеленой дождя)

КАРТИНА ВТОРАЯ

(Вечер, Темно. Вырисовывается белое, каменное шоссе. По обе стороны — кривые стволы маслин и кактусов. Направо — гора. Наверху блестят тусклые огни Сфаята. Налево — высокая шелковица и каменный бассейн для стирки белья. Порыв ветра шелестит в суховатых листьях маслин. Тихо. Иногда доносится хохот шакала. Над каналом сверкают огни кораблей. Вдалеке слышится громкая, дружная песня. Доносятся слова: «И трепетал сильнейший в море враг, Андреевский увидя флаг». В темноте вырисовываются две фигуры. Голоса — мужской и женский)

ОНА

Дредноут в порт вошёл.

ОН

Американцы.

ОНА (мечтательно)

Там, бал сейчас.

ОН

Да, блеск, веселье, танцы.

А здесь темно. Пустующий Сфаят…

ОНА

Как весело огни на кораблях горят!

А здесь… Сфаят… О, как я ненавижу!..

ОН

К чему стремитесь вы?

ОНА (восторженно)

К Парижу!

ОН (тихо)

Париж… да. Холод… Завод Рено.

Гудок визгливый автомобиля…

На крышу выходящее окно,

Или подвал в сырости и пыли.

И жить и думать, как заведено…

Об этом вы не позабыли?

Не вам раскрыт расчищенный сад…

Прячут вас фабричные дымы…

Гранд Опера… свет слепит глаза…

Но, торопясь, вы проходите мимо.

И зависти падает слеза

Совсем невольно и неуловимо.

Потом красивый, нарядный бульвар.

Вы — не в модном пальто, вы бедно одеты…

Улиц и фабрик вас задушит угар.

И когда настанет сухое лето,

Самый юный будет дряхл и стар…

Вы думали когда-нибудь об этом?

(Медленно проходят, скрываются в темноте. Раздаются звонкие шаги, и появляется вторая пара. Идут молча. Откуда-то сверху слышится песня)

ОНА (рассеянно)

Уже идут на форт… Темнеет рано…

Не то, что летом… даже странно…

(Молчание)

ОН (тихо напевая)

«И трепетал сильнейший вдвое враг…»

(Неожиданно)

Понравился вам Сирано-де-Бержерак?

ОНА (тем же тоном)

Да… Хорошо. Картины очень ярки…

(Молчание)

Достали вы мне Аргентины марки?

ОН

Нет, не достал, но я достану вам!

(Крик совы прорезает тишину. Она вздрагивает)

Что вы?

ОНА (взволнованно)

Нет, ничего… Сова…

ОН

С каких же пор бояться стали вы

Предчувствий, темноты, совы?

ОНА

Здесь посидим немножко у колодца.

ОН

Опять вы будете играть, смеяться и колоться?

ОНА (насмешливо)

Вы принялись за старое опять?

А почему же мне не поиграть?

(Подходит к бассейну и садится)

ОН (задумчиво)

И здесь в былое время я не раз

С каким-то силуэтом видел вас.

ОНА (оживляясь)

Быть может… О, как время то далёко,

Когда мне душу захлестнул сирокко!

ОН (тихо)

Вам дорого то время?

ОНА

Да, оно

Вселило в душу странное веселье…

Потом прошло. Прошло в душе похмелье,

И вот опять там пусто и темно.

ОН (не слушая)

Да, вас любил нечаянно встречать я…

Он в белом был… Вы в лёгком синем платье.

Смеялись вы, а смех ваш молодой

В душе моей звучал смертельною тоской.

(Внезапно, как бы очнувшись)

Любили вы его?

ОНА (задумчиво)

И да, и нет.

ОН (почти шёпотом)

Когда услышу я ответ?

ОНА

Не всё ль равно? Вам это знать напрасно.

(Задорно)

Теперь играть хочу я!

ОН

Но игра — опасна….

(Громко, как бы спохватившись)

Играйте, да, во мгле пустых дорог,

Пока покорность здесь, у ваших ног!

ОНА (вставая)

Идёмте дальше.

(Они идут по шоссе)

Знаете, когда я так иду,

Здесь, по шоссе, в пустую темноту,

В крови стучит какая-то тревога,

Мне страшной делается белая дорога,

И кажется, что близко здесь черта,

А перейти её нет мочи…

ОН

Боитесь вы совы, тумана, ночи?

ОНА

Нет, нет, идёмте до конечного куста.

ОН (тихо)

Боитесь вы?

ОНА

До перекрёстка. Пусть темно!

Хотя на Старый Форт, мне всё равно!

(Скрываются в ночь. Некоторое время дорога пустеет. Потом пробегает рыжая собака. Слышатся приближающиеся шаги. Появляются двое в гардемаринской форме)

ПЕРВЫЙ

Нет, вот, сиди теперь и жди!

И, кажется, что безнадёжно!

Ещё, вдобавок, начались дожди.

ВТОРОЙ

Да, больше верить невозможно!

Всё обещают, а надежды нет.

ПЕРВЫЙ

Что ж! Будем здесь, закиснем в этой яме,

Забудем всё, останемся глупцами

И не увидим университет.

ВТОРОЙ

Так значит — никогда не верь надежде…

ПЕРВЫЙ (показывая на шелковицу)

Залезем же сюда, как прежде…

(Залезают на дерево и молчат. Появляется третья пара. Идут, разговаривая вполголоса)

ОНА

Что вас заставило покинуть Крым?

ОН

Да то же, что и вас, там не было сомнений.

Грузили корабли, и я попал последний…

И вот мы в Африке сидим.

ОНА

Что вы оставили?

ОН

Отца и мать,

И косы длинные, любимые украдкой,

Уют, ребячий смех, зелёную лампадку…

Всё то, о чём мне больно вспоминать.

И грустно мне, что никогда

Уж больше не вернусь туда.

ОНА

Зачем такие мысли допускать?

Зачем себя настраивать? Конечно,

В семейный круг вернётесь вы опять,

И будет счастье — бесконечно.

ОН

Неискренен, неверен ваш ответ

Пройдут года, быть может, много лет…

Моё предчувствие давно пророчит,

Что прошлому возврата больше нет

(Молчание)

ОНА

Какие пасмурные стали ночи.

ОН (задумчиво)

Ещё сильней воспоминанья этих мест!

Когда я в первый раз, печальный и убогий,

Шагал лениво по краю дороги,

Не думал я…

ОНА (медленно)

Среди маслин я вижу крест

ОН (испуганно)

Опомнитесь, что с вами! О, волненье!

Теперь вам всюду чудятся виденья.

ОНА (не поворачиваясь)

Идёмте, сердце стало глуше биться,

Мне страшно поднимать ресницы.

(На дорогу падают длинные, чёрные тени. Она вскрикивает)

ОН

Что с вами?

ОНА (тревожно)

Тень, здесь тень легла…

Я не могу идти, дрожат колени…

ОН

Здесь всюду от деревьев тени…

ОНА

Нет, здесь уронила тень живая мгла.

ОН

Что с вами?

ОНА

Слышите, как шелестят маслины,

Как стон растёт всё ближе и ясней?

ОН

Нет, это только ветер из долины.

ОНА

Назад, назад скорей!

(Яркая молния освещает белое шоссе, кудрявые маслины и тёмные фигуры. Гулкий и сдавленный гром прорезает ночь. Возвращается первая пара)

ОНА

Как холодно. Уж руки колет дрожь.

Как жаль, что не накинула бушлата!

Пустынно, жутко всё, и не поймёшь,

Какой печалью сердце сжато.

Всё кажется, что ждёт уродливая ложь

В бараках деревянного Сфаята.

И отчего так страшны вечера?

Как будто в вечность падают мгновенья.

Все дни, как дни, всё то же, что вчера.

Что будет завтра?.. Те же тени…

Но жуткой кажется вечерняя игра,

Как будто этот день последний!

(Уходят)

ВТОРОЙ ГАРДЕМАРИН (слезая с дерева)

Какой туман… какая тьма…

ПЕРВЫЙ

Здесь скоро все сойдут с ума!

Не знаю, от чего: от скуки, от вина,

Но скоро общее безумие настанет

В холодном дождевом тумане

Здесь близко поселился сатана!

ВТОРОЙ

Но странно — днём тревоги я не вижу.

ПЕРВЫЙ (решительно)

Сходить с ума, так уж в Париже!

(По шоссе проходит одинокий силуэт без шапки, с опущенной головой. Ночь и туман поглощают его)

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

(Поздний вечер. Маленькая, деревянная комната, почти сарай. Окно и дверь занавешаны одеялами, потолок тоже из одеял. Пред окном — маленький стол, покрытый каким-то одеялом. У другой двери — низкая постель. На стене, против двери — полка с книгами. Рядом, на паспорту, портреты Чехова и Блока. На столе лампа под зелёным абажуром из бумаги, чернила в пузырьке, перья, карандаши, тетради и листки бумаги. В жестяных банках — два букета ирисов. Тихо. Временами дождь стучит по стенам и крыше. Ветер дёргает ставни. За стеной слышен шум и разговор. Иногда под окошком раздаются шаги. Я сижу перед столом, неподвижно, сжав руки. Взгляд устремлён на цветы. Передо мной раскрытый том Блока. Молчание.)

Я (тихо)

И снова вечер. Снова этот стон,

Такой неясный и неуловимый.

Дрожит и веет легкокрылый сон,

Скользящий мимо.

Порывы ветра всё сильней.

Всё — отцветанье, мгла и темень…

Зачем, зачем явились мне

Две тени!

Недвижные цветы

Мертвы и безутешны.

Виденья темноты

Так нежны.

Слышен Далёкий звон…

И в сердце стон — Тише.

(Порыв ветра заглушает последние слова)

ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ

Ну, выучил французские глаголы?

Ты у меня смотри, прилежнее учи!

Я

Вот лампы огонёк весёлый

На стол бросает яркие лучи.

И над страницами любимой книги

Цветут красиво-гаснущие миги.

(В соседнем бараке спевка. Доносятся мотивы и слова молитв. Занавеска на окне колышется и тени двигаются)

Дрожат, дрожат загадочные тени,

Скользя во тьму…

Нет, никогда сверкающих мгновений

Я не пойму.

Скользят, скользят куда-то в бесконечность,

Туда, туда.

Нет, никогда мне не постигнуть вечность,

Нет, никогда!

ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ

Скажи, как будет parti cipe passe?

Я (рассеянно)

Вот так скользили тени по шоссе…

И кровь настойчиво в висках стучала.

А я тогда хотела слишком мало.

ХОР

Рождество Твоё, Христе Боже наш…

Я

Как мучительно, как всё странно.

Холодный вечер душит туманом,

Дрожит в руке карандаш.

Мне кажется, что я сошла с ум, а,

Какой-то бред мне сердце сжал…

ХОР

Воссия мирови свет разума!

Я

И тени, тени молчат, дрожа.

Каких-то звуков сплетаются нити.

Мне хорошо в этом злом бреду.

ХОР

Хвалите имя Господне, хвалите!

Я

Нет, я себя никогда не найду!

ГОЛОС В ПОРЫВЕ ВЕТРА

Для чего здесь бьётся горячее

Сердце, скованное из огня?

В этих стенах глаза незрячие

Не увидят весеннего дня.

Никогда глаза молчаливые

Не увидят красивых снов.

Никогда эти пальцы лживые

Не напишут звенящих стихов.

Будет тише, будет беззвучнее,

Будут лживее блики глаз.

И последние фразы скучные

Бросят губы в полночный час.

Я (рассеянно)

Зачем, скажи, твой голос скользящий

Так странно похож на мой?

Зачем ты смущаешь покой дрожащий,

Вечерний покой?

Зачем ты жутко за тёмной ставней

Бросаешь свой вещий крик?

Кто ты, пугающий песней давней,

Кто ты, мой двойник?

(Под окошком раздаются шаги)

ПЕРВЫЙ ГОЛОС

Идите осторожнее, здесь лужи.

ВТОРОЙ

Я думаю, что завтра будет хуже

А в город надо мне — дела.

Хоть выколи глаза — какая мгла.

ПЕРВЫЙ

Спросите, может быть, пойдёт в Бизерту мул?

Тогда и я бы к вам примкнул.

(Голоса замолкают)

Я (перелистывая книгу)

Что мне прочесть? Пылает голова.

Сильнее стало сердце биться…

Как помню я красивые страницы,

Загадочно звенящие слова!

Здесь всё, как бы моё, всё мне родное,

Здесь похоронен мой двойник.

Я помню груды книг на аналоях,

Прекрасной Дамы нежный лик.

Через туманы тёмных лет я вижу

Метель, печаль, снега,

Дрожащий свет, когда в соборной нише

Блестят, играя, жемчуга.

Мне кажется, я слышу голос ломкий,

Его печаль мне так близка.

Загадочной прекрасной Незнакомки

Я вижу тёмные, упругие шелка.

Моей души, унылой и заброшенной,

Неверный образ узнаю опять.

А голос говорит.: «Уменьем умирать,

Пойми, душа облагорожена!»

ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ

Да всё не так, баранья голова!

Отдельно ты выписывай слова!

Я (беру синюю тетрадку)

Опять со мной ты, синяя тетрадь.

Но что писать? И стоит ли писать?

Всё о себе, да о своей печали

Мои стихи настойчиво звучали.

Теперь уже печали нет моей,

Не так меня пугает холод дней,

Печальный вечер тайною святыней,

Дрожа, касается моей гордыни.

ГОЛОС В ШУМЕ ДОЖДЯ

Беззвучных губ надменная печаль

О близкой гибели пророчит.

Глазам холодным ничего не жаль

В туманах ночи.

Бессильных рук, дрожащих плеч

Не тронет отблеск света.

И ночи путаная речь Звучит ответом.

(Тень пробегает по стене. Кажется, что портрет Блока шевельнулся. Губы складываются в насмешливую складку, глаза остаются безучастными)

ХОР

Святый бессмертный, помилуй нас!

Я

Зачем меня пугает тёмный час?

Мой голос, мой двойник, скажи, зачем

Сплелись две тени на моём плече?

Скажи, упало солнце навсегда?

ГОЛОС

Да.

Я

Когда закатом искрилось окно?

ГОЛОС

Давно.

Я

Когда я пела песни о весне?

ГОЛОС

Во сне.

Я

Смогу ли я понять весенний свет?

ГОЛОС

Нет.

Я

Скажи, я не увижу солнце никогда?

ГОЛОС

Да.

ГОЛОС ЗА СТЕНОЙ

Le mepromene, tu tepromene, il sepromene…

Я

Боится сердце роковых измен.

Что делать, если холод тёмной ночи

В душе моей колдует и пророчит!

Пройдёт зима… Настанет вновь весна,

Звенящей станет тишина.

А что же дальше? Зацветёт Сфаят,

Лучи в оконном глянце заблестят.

А там — нет, и думать не могу я,

Чего там жду, о чём тоскую,

Что мне назначила судьба?

Я знаю миг, когда улыбка

На плотно сомкнутых губах

Сверкнёт загадочно и зыбко,

Потом — пусть слёзы, пусть печаль.

Мне нечего терять в Сфаяте,

Когда душа горит в закате —

Мне больше ничего не жаль…

Как надоел мне этот вечный шум

Дождя, стучащего по крыше…

Как много безответных дум…

(Доносятся откуда-то крики. Стонет ветер. За стеной шипит примус. Задумчиво)

Но что же будет там, в Париже?

13–14/ XII, 1923

«Пришла расстроенная. Молча…»

Пришла расстроенная. Молча

Пальто суконное сняла.

Дышал туман холодной ночи

За жуткой чернотой стекла.

И на кровать упав в бессилье,

Я поняла, что счастья нет.

Все щели на стене сквозили

И пропускали тусклый свет.

Сжимались судорожно пальцы,

К подушке прикасался лоб.

А дождь не уставал стучаться

В моё туманное стекло.

Коса распущена небрежно

И перевязана рука…

Я поняла, что безутешна,

Что не нужна моя тоска.

Когда души коснутся звоны

И жадный взгляд скользнёт опять,

Я поняла, что глаз зелёных

Уже не нужно поднимать.

Не нужно слов, не нужно грубой

Игры с проверенным концом,

Когда до боли сжаты губы,

Гримасой скорчено лицо.

23/ XII, 1923

«Дёргают порывы ветра ставни…»

Дёргают порывы ветра ставни.

За стеной туманом дышит ночь.

В темноте блуждают мысли давние,

Бьётся сердце глуше и короче.

Для чего грустить о невозможном,

Для чего так больно упрекать?

Ведь давно в тумане сердце брошено

И сгорело в огненном закате.

23/ XII, 1923

«Где-то снилась радость, где-то веселье…»

Где-то снилась радость, где-то веселье,

Только здесь мертво и темно.

Западные ветры жалобно свистели

И задували в моё окно.

Было тоскливо, мертво и скучно,

Сердце сжалось глухой тоской.

Гаснущие шаги бились однозвучно

И отцветали там, далеко.

Там, за стеною холод тумана,

Темень и дождь, не видно ни зги.

Около окошка тихо и обманно

Жуткой тоской звучали шаги.

25/ XII, 1923

«За стеной говорили долго…»

За стеной говорили долго

И слова их скользили в ночь.

Я старалась себя превозмочь,

И в руках дрожала иголка.

Опьянял керосиновый чад

И дразнили чужие речи…

И, губами беззвучно крича,

Я неловко сжимала плечи.

Чуть склонённая над столом,

Оглушённая их словами,

Я до боли сжимала лоб

Забинтованными руками.

Уронила на пол платок,

Уколола иголкой руку.

И хотелось мне, чтоб никто

Не узнал безмолвную муку.

И хотелось кричать без конца,

Заглушая чужие речи,

Чтобы понял туманный вечер

Неподвижность злого лица.

И ждала я светлого чуда,

Чтобы мёртвой душе помочь.

За стеной звенела посуда

И слова ускользали в ночь.

23/ XII, 1923

«Чад керосиновый…»

Чад керосиновый…

Низенький потолок…

Руки бессильные…

Вязаный, серый платок…

Стена закоптелая…

За одеялом окно.

Мысли несмелые

О том, что прошло давно.

Светлые волосы…

Бледность усталых лиц.

Шёпот тихого голоса.

Холод пустых страниц.

Тень прихотливая

Лежит на большом столе…

Мысли такие лживые

Тают во мгле.

26/ XII, 1923

Эгоизм («Я люблю сама себя…»)

Я люблю сама себя

Больше всего.

День бесцельный погубя,

Вспоминаю его.

Буду думать, буду ждать

Светлую блажь.

Друг мой — синяя тетрадь

И карандаш.

Буду плакать по ночам,

Вечно одна.

Тень у моего плеча

И тишина.

В золотом полубреду

Мне хорошо.

Я сама себя найду

Карандашом.

Он на белизну страниц

Бросит печаль.

Окрылённых небылиц

Больше не жаль.

Пусть всё в жизни порвалось,

Что мне терять?

Спала на плечо волос

Светлая прядь.

Я сама с собой вдвоём

Буду сильней.

Сердце ровное моё —

Маятник мне.

26/ XII, 1923

«Я в этот час схожу с ума…»

Я в этот час схожу с ума,

Пишу стихи и жадно внемлю,

Как ветер обнимает землю,

Как нервно шевелится тьма.

Роняют губы трепет жгучий,

Недвижен взгляд зелёных: глаз.

Зловещей, грозовою тучей

За дверью стонет тёмный час.

Красивы белые страницы,

Душа бездонна и пьяна,

И уж не хочет, уж боится

Искать безумия до дна.

26/ XII, 1923

Утешение («Пройдёт эта шумная ночь…»)

Пройдёт эта шумная ночь,

Пройдёт это время тоски.

И можно ли горю помочь

Чуть видным движеньем руки?

И можно ли верить словам

В тот лживый и радостный час,

Когда заблестели едва

Зрачки чуть расширенных глаз?

Неискренних губ не понять,

Не вспомнить сочувственных слов.

Мертва и туманна тетрадь

Со звеньями звонких стихов.

В борьбе с переменной судьбой

Сотрётся вечерняя мгла,

Забудется тихая боль

У тёмного глянца окна.

Пройдёт с этим ветром тоска

И вспомнится только не раз

Жестокое что-то в зрачках

Зелёных расширенных глаз.

27/ XII, 1923

«Я помню этот взгляд пронзающий…»

Я помню этот взгляд пронзающий,

Прикосновенье тёплых рук,

И трепет мысли опьяняющей,

И сердца беспокойный стук…

Дрожанье плеч, движенья гибкие,

Волос спадающая прядь.

И губы с медленной улыбкою…

Их не узнать и не понять.

Молчанье… Им душа утешена…

Порой — чуть слышные слова,

Когда забилось сердце бешено

И закружилась голова.

Зелёных глаз уже не спрячу я…

Пусть душит хмель, идёт гроза!

Душа, по-новому горячая,

Упала в жгучие глаза…

31/ XII, 1923

Ирина Кнорринг с матерью

Среди литераторов. Париж.

КНИГА ТРЕТЬЯ. Сфаят (1924–1925)