Золотые миры — страница 8 из 11

«Шумят мне ветвистые клёны…»

Шумят мне ветвистые клёны

В широкую прорезь окна.

Под сенью сфаятской иконы

Опять я осталась одна.

Гляжу — огоньки в отдаленье,

Как звёзды на небе горят,

И пахнет лиловой сиренью

Туманом окутанный сад.

И было ли грустно — не знаю,

Но было мучительно жаль.

Далёко визжали трамваи

И плыли в дождливую даль.

Какой же нежданной тревогой,

Какой же тоской одаришь,

Ты, серый, холодный и строгий,

Так долго желанный Париж?

22/ V, 1925

ХИМЕРА НА НОТР-ДАМ («Как будто погружённый в вечный сон…»)

Как будто погружённый в вечный сон,

Таинственный, уродливый и тощий,

Столетье за столетьем смотрит он

На шумную асфальтовую площадь.

Рога закинув, высунув язык.,

Облокотясь на твёрдые перила,

Он ловит каждый звонкий крик,

И шум боёв, и стон тоски унылой.

Проходят годы. Век сменяет век,

Бунтует жизнь бессмысленно и тленно.

И там, внизу, страдает человек….

А он всё тот же, твёрдый, неизменный.

И, погружённый в тихий, мёртвый сон,

Как мученики в тёмных, древних нишах,

Столетье за столетьем смотрит он

На улицы и площади Парижа.

23/ V, 1925

«В этот мир, холодный и старый…»

В этот мир, холодный и старый,

В духоту вечерних метро

Я несу вам бронзу загара,

Едкий дым арабских костров.

Я несу вам отблеск заката

С искривлённых стволов маслин,

И ночное молчанье покатых,

Солнцем выжженных, серых долин.

Я с собой привезла издалёка

Тихий шелест колючих мимоз,

На лице — дыханье сирокко,

Под глазами — следы от слёз.

И ещё, в город серых зданий,

В город новых, странных тревог

Привезла я стихи о тумане

И о лентах белых дорог.

24/ VI, 1925

«За рассеянный взгляд в пространство…»

За рассеянный взгляд в пространство,

За тоску, за непостоянство,

За нелепый всегда вопрос,

За бессонные, душные ночи,

И за то, что сердце не хочет

Разукрашенных, светлых грёз,

За беспомощный взлёт печали

В жаркий день, когда листья шуршали

На аллеях и в парке Сен-Клю,

И за то, что когда вонзала

Жизнь в меня своё острое жало —

Я тебе ничего не сказала —

Я так горько себя люблю.

27/ VI, 1925

«Да, я забыла тебе рассказать…»

Да, я забыла тебе рассказать:

Солнце сегодня сверкало,

Светлых волос разметённая прядь

Золотом отливала.

Ярко, так ярко смеялась в кустах

Светлая, светлая зелень,

Капли дождя на больших проводах

Бусинками висели.

Кажется — вдруг поняла я душой

Прелести русского лета,

С дождиком, солнцем, росистой травой —

Я ведь забыла это.

И захотелось несказанных слов,

Тех, что как птицы звенели б,

Ярких, как мокрая зелень кустов

Над закоптелым туннелем.

13/ VII, 1925

Могила Наполеона в Инвалидах

Не там, в аляповатом, пышном,

Огромном мавзолее он,

Где статуи в холодных нишах

Оберегают вечный сон.

Где в жёлтых стёклах блещет солнце

И мягко бродит на стенах, —

Там, будто бы на дне колодца,

Не сам Наполеон, а прах.

А там, направо от капеллы,

От старых выцветших знамён,

Где свет струится сине-белый —

Там ближе чувствуется он.

Всё говорит о нём — лучами,

Холодным, траурным венцом,

Его большой могильный камень

И белое его лицо.

Он сам, невидимый и страшный,

Себе ревнивый часовой.

Часы негромко бьют на башне

Над мрачной статуей его.

17/ VII, 1925

«Я не знаю — тебе всё мало…»

Я не знаю — тебе всё мало,

Ты чего-то хочешь опять.

Я тебе вчера написала,

И теперь не буду писать.

Так — хочу я дешёвой славы?

И торгую самым святым?

Ты, запутанный, ты, лукавый,

Стал давно ли судьёй моим?

Для тебя я в пыльном Тунисе —

Лёгкий сумрак над синью гор.

От твоих бестолковых писем

Веет юношеский задор.

Но над белым Сиди-Бу-Саидом,

Там, где солнце бросает смех,

Ты накапливаешь обиду

На Париж, на меня, на всех.

Потому, как глаза зажмуришь —

Ярко видишь усмешку мою.

Ты теперь и к стихам ревнуешь,

Потому что я их люблю.

Мне с тобой не трудно проститься,

Мне-то солнце будет сиять.

Я люблю опускать ресницы,

Раскрывая мою тетрадь.

— А тебе, картонажный рыцарь,

Больше не о ком тосковать.

19/ VII, 1925

«Вечер был такой пустой…»

Вечер был такой пустой,

Скучный, тёмный, как осенний.

Ливень падал за стеной,

Молча округлялись тени.

Мы сидели на полу

И играли в кабалу.

Мне казалось — прошлый год

Встал в немом оцепененье.

Время медленно ползёт,

Время любит повторенья.

Ты тревожилась грозы.

Двойки клались на тузы.

А зарница за стеклом

Яркой трещиной змеилась.

Разве новое пришло?

Разве жизнь переменилась?

Тени ёрзали в углу.

Дождь струился по стеклу.

23/ VII, 1925

В вагоне («Уткнувшись в диваны, я чутко ловила…»)

Уткнувшись в диваны, я чутко ловила

Ускоренный дактиль колёс.

Откуда такая тревожная сила

И солнца, и смеха, и слёз?

В окошке — ряд улиц, уныло знакомых,

И тающий пар от реки.

Что было вчера неприятного дома?

Ах, да — ощущенье тоски.

Посёлки, заводы, туннели, откосы,

Мохнатая, серая пыль.

Рассеянным дактилем вяжут колёса

Какую-то страшную быль.

23/ VII, 1925

«Я здесь не та. Не плачу о весне…»

Я здесь не та. Не плачу о весне.

Любимых книг не трогала ни разу.

А дни идут. И холод в каждом дне.

Далёкий, нелюбимый, черноглазый —

Люби меня и думай обо мне!

29/ VII, 1925

«Нам не радуга в небе сияла…»

Нам не радуга в небе сияла

В тот желанный и радостный день,

Нас дождливая даль провожала

И чертила круги на воде.

И когда потекли над волнами

Все знакомые близко места,

В тишине не звучало над нами

Легендарное имя Христа.

И когда поднималась усталость

И забилась с тревожной тоской,

Только небо над нами шаталось

И взлетала земля за кормой.

29/ VII, 1925

«Ты говоришь, что я живу тоскливо…»

Ты говоришь, что я живу тоскливо,

Что я стара, инертна и мертва,

Что нет в моей душе благих порывов,

Не радуют красивые слова.

Да, в девятнадцать лет ты больше знала,

Хотела большего в мечтах своих.

Ты видела созданье идеалов,

А мне досталось лишь крушенье их.

Куда идти? К какой заветной цели?

Ведь цель и смысл мне не укажешь ты,

Когда упрямо в каждом дне недели

Я вижу только горечь пустоты.

5/ VIII, 1925

«С улыбкою неотвратимых дней…»

С улыбкою неотвратимых дней

Теперь смотрю в мои воспоминанья.

Я не люблю восторженных людей,

И не люблю крикливых восклицаний.

Но были дни, когда душа цвела,

И жизнь меня несла поэмой плавной.

Ты думаешь — тогда весна была?

Нет, осень мутная шатала ставни.

6/ VIII, 1925

«Испуганный бой часов на башне…»

Испуганный бой часов на башне.

За тонкой иголкой — блестящая нить.

Бессвязные фразы о дне вчерашнем…

Тебе иногда не бывает страшно?

Ты иногда не боишься жить?

17/ VIII, 1925

Утро («В сердце лёгкий дурман…»)

В сердце лёгкий дурман.

Всё простое, послушное.

На перроне — туман,

Фонари не потушены.

Склон, заросший травой,

С желтоватою проседью.

Смочен яркой росой,

Словно дождиком осенью.

И шаги так легки,

Тешат мысли случайные.

Ну — а горечь тоски?

А безумье отчаянья?

18/ VIII, 1925

«Всё медленней ночи глухие…»

Всё медленней ночи глухие

И мыслей назойливый шум.

Всё реже тоска о России

Тревожит испуганный уж.

Без света, без смысла, без цели,

Без веры в какой-то исход,

Плывёт за неделей неделя,

За годом мучительный год.

Дождливые дни раздавили

Предчувствием, страхом, бедой.

И больше не хочется лилий

Над тихой и чистой водой.

29/ VIII, 1925

К книжке Ходасевича («Упрямый ямб, размерный гул…»)

Упрямый ямб, размерный гул,

Звучащий холодом всезнанья.

Быть может, он перешагнул

Те, мне неведомые, грани.

Так — сильный, твёрдый, ясный и сухой,

Холодный, как лежачий камень,

Он смотрит вдаль перед собой

Своими узкими глазами.

29/ VIII, 1925

В вагоне («Холодный ветер сух и рьян…»)

Холодный ветер сух и рьян.

Сижу, смотрю в стекло, и вижу

Один всклокоченный туман,

Лежащий густо над Парижем.

И высоко, над головой,

В тоске унылой и всегдашней,

Торчит над сизой пеленой

Верхушка Эйфелевой башни.

8/ IX, 1925

Мысли за работой («Что длиннее моей полосы?..»)

Что длиннее моей полосы?

Что скучнее осенних минут?

Я боюсь посмотреть на часы:

Слишком медленно стрелки ползут.

А иголка острее тоски.

Но больнее тоска, чем игла.

Всё размернее взмахи руки,

А в окошке — дождливая мгла.

Надо кончить работу к пяти.

Нитка рвётся, свиваясь в узлы.

До метро без дождя бы дойти

Через облако тающей мглы.

В жизни есть безнадёжный изъян.

Ливни хлещут и ветры метут…

В мутно-синий, холодный туман

Слишком много уходит минут.

8/ IX, 1925

«С тёмной думкой о Падшем Ангеле…»

С тёмной думкой о Падшем Ангеле

Опуская в тоске ресницы,

Раскрываю его евангелие,

Его шепчущие страницы.

В тучи дымное солнце клонится

За неровным глянцем окошек,

И по сердцу скребёт бессонница

Голосами голодных кошек.

Подожди: будет небо хмуриться,

Хлынет ливень дико и рьяно.

На безлюдных и тёмных улицах

Зашатаются клочья тумана.

И когда закричит отчаянье

Криком сдавленным и негромким, —

Вспомни мысли мои случайные,

Обращённые к Незнакомке.

10/ IX, 1925

«В мире тающем и старом…»

В мире тающем и старом

Светит ровный свет.

Вот откроет Алькантара

Скоро свой секрет.

Вот рекламы с новым вздором

Ярко и пестро

Расцвели по коридорам

Гулкого метро.

В мир понятный и не страшный

Пусть ведёт дурман.

Блещет Эйфелева башня

Сквозь ночной туман.

Всё, как было, всё, как надо.

Вечер. Дождик. Тьма.

Мутно слитные громады —

Серые дома.

И на всём оцепененье

Многих сотен лет…

В мире таянья и тленья

Светит ровный свет

10/ IX, 1925

В вагоне («Мучительная, как ночной сирокко…»)

Мучительная, как ночной сирокко,

Нелепая, как мой к нему вопрос,

Моя тоска. Блестят огни далёко,

Ловлю спокойно ровный стук колёс.

Не страшно мне, напрасно мысли спорят.

Ведь из всего, что в жизни сожжено,

Люблю я только ночь зимы одной,

Холодную, как Северное море.

10/ IX, 1925

«В моей душе есть много пятен…»

В моей душе есть много пятен

И роковых пустот.

Мне каждый шорох неприятен

И каждый шум гнетёт.

Быть может, слишком много пятен

На мне оставил тот.

В моём окне дожди косые

Сплели свою вуаль.

Ни детских сказок, ни России —

Мне ничего не жаль.

Уже давно дожди косые

Мне затемнили даль.

Холодной ночью я не плачу

В глухом полубреду.

Я не люблю большую дачу

В неубранном саду,

Но больше ни над чем не плачу

И ничего не жду.

16/ IX, 1925

«Всё беззвучнее сердце колотится…»

Всё беззвучнее сердце колотится,

Всё плотнее туман голубой,

Испугаю тебя безработицей,

Задыхаясь, поднявшись домой.

В тесной комнате взглядами жалкими

Ты мне скажешь, что жизнь прожита.

Я тебя не утешу фиалками,

Ни словами о вере в Христа.

А над тихими душными стонами

Ярко-праздничный воздух разлит.

И деревьями позолоченными

Осень тихо в саду шелестит.

Посмотри, как виденьями странными

Сжались тени, и тая во мгле,

Голубыми, как небо, туманами

Скрыты дали осенних аллей.

6/ X, 1925

Домой («Завернула влево. Шевелясь…»)

Завернула влево. Шевелясь,

Тень за мной бесшумно побежала.

У моста чуть освещает газ

Узкий путь от тёмного вокзала.

Ромбы, и квадраты, и круги

Наполняют темноту, и гулко

Раздаются звонкие шаги

В тишине глухого переулка.

Разве радость в жизни сожжена?

Разве всё так скучно и туманно?

— В белом доме мрак и тишина,

Горькая, как дикие каштаны.

9/ X, 1925

«Электрический свет потух…»

Электрический свет потух,

Я тихонько зажгла свечу.

Не напрасно мой голос глух,

Я не первый месяц молчу.

Я одна, и кругом темно,

Тихо пахнут цветы и духи.

Я, качаясь, смотрю в окно

И читаю свои стихи.

У меня унесла печаль

Много дней из календаря,

И горит на столе свеча,

Как у тихого алтаря.

9/ X, 1925

Вечер («Молчу и стыну в тишине пустой…»)

Молчу и стыну в тишине пустой

И сдавлен мозг цепями дум унылых,

Как будто полон дом нечистой силы

И завелся в камине домовой.

Шуршит обоями, стучит по крыше,

Ползёт в углу мохнатым пауком…

В осенней мгле шаги как будто слышу,

Но где-то бесконечно далеко.

Я подожду, пусть тихий ливень хлынет

Мне хорошо в осеннем полусне.

Мохнатый домовой сидит в камине

И неутешно плачет обо мне.

9/ X, 1925

«Над гулким грохотом бульваров…»

Над гулким грохотом бульваров

Часы звонят на башне девять раз.

В намокших, скользких тротуарах

Отсвечивает лиловатый газ.

Роняет небо мелкий дождик

И виснет дождь разорванным шатром,

И, путаясь в толпе, прохожий

Спешит на красный огонёк метро.

А там, над грудою ступенек,

Засаленной рукой сгребая пыль,

На безобразные колени

Безногий молча положил костыль…

Да. Страшно знать, что спала тайна,

И вот решён неистовый вопрос

Ещё до ужаса случайным,

Седым дымком двух тонких папирос.

21/ X, 1925

«Я говорю: не знаю и не помню…»

Я говорю: не знаю и не помню,

Хочу забыть далёкие слова…

А вижу тёмную каменоломню,

И слышу, как кричит сова.

Зачем, зачем я так тревожно помню

Ту, тёмную, как ночь, каменоломню?

Тайник души мне грустно раскрывать.

А дни идут всё глуше и нелепей.

В моём портфеле есть одна тетрадь —

Одно звено тяжёлой цепи.

Нет, отчего мне страшно раскрывать

Ту роковую, синюю тетрадь?

2/ XI, 1925

«Я совсем на себя не похожа…»

Я совсем на себя не похожа,

И своих же стихов не люблю.

Безобразны изгибы дорожек

В оголившемся парке Сен-Клю.

Ну, а что же

До сих пор я упрямо люблю?

2/ XI, 1925

«Зачем ты бьёшься и тоскуешь…»

Зачем ты бьёшься и тоскуешь

И зло смеёшься над собой?

Ведь ты не первую целуешь

В тумане улицы пустой?

Ведь в глубь арабского квартала,

Таинственного, как мечта,

Тебя давно уж засосала

Пугающая темнота.

Ты жизнь увидел шумным баром

И встретил блёстками вина,

Твоя задумчивость над старым

Совсем темна, совсем пьяна.

Что ж? В скучных оргиях разгула

Пройди слепую жизнь скорей,

Пока она не обманула

Ночным безлюдьем пустырей.

3/ XI, 1925

Осень («И шумела в парке осень…»)

И шумела в парке осень

Древним шумном старых сосен,

По ночам шумела осень

В глубине пустых аллей.

Там дрожали силуэты,

И как страшные скелеты,

Трепетали силуэты

Оголённых тополей.

Лёг туман над лесом рыжим,

Ветер рвался над Парижем,

И ночами Бобка рыжий

В конуре своей визжал.

А в окне чернели прутья,

Перенизанные мутью,

И под ветром гнулись прутья

В брызгах тонкого дождя.

5/ XI, 1925

«Нет, я всегда была такой…»

Нет, я всегда была такой.

Не надо знать, ах, и не надо помнить

Тот тихий дождь, когда нас было двое,

И круг от лампы в полутёмной комнате.

В те дни тяжёлый луч бросал закат

В пустые шапки тонконогих сосен.

И, как сейчас, душа была измята

Землёй и небом мутной осени.

13/ XI, 1925

«Нет, я всегда была такой…»

…Пуст кинематограф Гарибальди.

На канале блещут огоньки.

И солёный ветер с моря гладит

Синие воротники.

Белизна арабского квартала

Кажется ещё белей.

Мы идём, и робкие шакалы

Завывают в тишине полей.

Кактусы в серебряном тумане

Вспыхивают блёстками луны,

А потом — мечтой, как на экране,

Зацветут разорванные сны.

А на завтра — вновь тоска начнётся,

Жалоба, что некуда идти…

— Жизнь моя, забрызганная солнцем,

Тихая, ненужная — прости!

13/ XI, 1925

Там («Там даль ясна и бесконечна…»)

Там даль ясна и бесконечна,

Там краски знойны и пестры,

И по долинам в душный вечер

Горят арабские костры.

Там иногда, далёко где-то

Звучит прибой взметённых волн,

Там в синих форменках кадеты

Играли весело в футбол.

Там счастье было непонятно,

И был такой же серый день,

Как те разбросанные пятна

Арабских бедных деревень.

Там безрассудные порывы

Мешались с медленной тоской.

Оттуда мир, пустой и лживый,

Казался радостной мечтой.

Там сторона моя глухая,

Где горечь дум узнала я,

Пусть ненасытная, пусть злая,

Вторая родина моя.

14/ XI, 1925

«Когда огни вечерние горят…»

Когда огни вечерние горят,

Всё делается проще и грустнее.

Скрипит перо. Шуршит колода карт.

И красный уголь в печке тлеет.

Тогда тревожно холодеет грудь,

Тогда глаза спокойны и суровы.

И хочется самой себе швырнуть

Обидное, язвительное слово.

19/ XI, 1925

«На стене легли пятном кривым…»

На стене легли пятном кривым

Тени от руки и головы.

Было тихо. За полночь далёко.

Я лежала и читала Блока.

Уж себе я не могла помочь.

Неспроста околдовала ночь

И впились недвижные ресницы

В бледные, знакомые страницы.

В этот час казалась страшной мне

Тень от полотенца на стене.

И над книгой, мертвенно лежащей,

Грудь мне раздирал упорный кашель.

И себе сказать я не могла,

Что былая радость — отцвела,

Что давно заменено другими

Несравнимое как будто имя.

24/ XI, 1925

«Я старости боюсь — не смерти…»

Я старости боюсь — не смерти,

Той, медленной, как бред, поры,

Когда озлобленное сердце

Устанет от пустой игры.

Когда в волненьях жизни грубой

Ум станет властен над душой

И мудрость перекосит губы

Усмешкой медленной и злой.

Когда тревога впечатлений

Сухой души не опалит

Ни очертаньем лунной тени,

Но бодрым запахом земли.

Когда вопросов гулкий ропот,

Ошибки, грёзы и печаль

Заменит равнодушный опыт

И уж привычная мораль.

Когда года смотреть научат

На всё с надменной высоты,

И станет мир наивно-скучным,

Совсем понятным и простым.

И жизнь польётся без ошибки,

Без впечатлений и тревог,

Лишь в снисходительной улыбке —

Чуть уловимый холодок..

24/ XI, 1925

«Нет больше слов о жизни новой…»

Нет больше слов о жизни новой —

Есть холодок в груди.

Уже звучит тоской суровой

Чуть слышное — не жди!

Земля не стала светлым раем,

Не расцвели цветы.

Нас жизнь коснулась самым краем,

И мы её не понимаем,

Ни я, ни ты.

30 / XI, 1925

24/ XI, 1925

Стихи о Париже

I. «В туманно-серой, душной мгле…»

В туманно-серой, душной мгле

Его столетия проплыли.

Хранит музей Карнавале

Его таинственные были.

Ревниво сберегая дни,

Залитые мечтой и кровью,

На Сен-Мишель стоит Клюни,

Хранилище средневековья.

Хранят преданья старины,

Традиции веков сожжённых,

Былым величием полны,

Аудитории Сорбонны.

Эпоха пламенной зари,

Красивых слов и гильотины,

Подвалами Консьержери

Кричит о славном и о сильном.

И — символ гордого «всегда»,

Над тёмным ларем букиниста

Две серых башни Нотр-Дам,

Как два крыла на небе мглистом

II. «Над рекой, под мостом, над бульварами…»

Над рекой, под мостом, над бульварами

Лиловеют во мгле фонари,

И идут прохожие парами

Мимо тёмного Тюльери.

Мрачны зданья с тёмными нишами,

И чернеют выступы стен.

В час, когда трепещет над крышами

Семь сверкающих букв Ситроен.

И сгребая огни и улицы,

И вливаясь в гулкий аккорд,

Всё грохочет, блестит и кружится

Заводная игрушка — Конкорд.

30/ XI, 1925

«Мы бездомные, глупые дети…»

Мы бездомные, глупые дети

Из далёкой, далёкой страны.

На холодном, на мглистом рассвете

Нам не снятся красивые сны.

И блуждаем мы, злые, больные —

Повторяя чужие слова,

Что себя бережём для России,

Что Россия, как будто, жива.

Мы в душе — и не ждём, и не верим,

По привычке — и верим, и ждём.

Ведь приятно грустить о потере

Под холодным и мутным дождём.

Но протянутся десятилетья,

За весною считая весну.

Мы — бездомные, глупые дети,

Возвратимся в родную страну.

Без надежды, без света, без силы,

Научённые долго молчать,

В край чужой, не понятный, не милый,

Мы покорно придём умирать.

7/ XII, 1925

«Кто не помнит сказку о Синей Птице?..»

Кто не помнит сказку о Синей Птице?

Кто не любит нежность старинных песен?

Счастливому в свете радость снится,

Счастливому мир и глух и тесен.

А я вот не знаю такого слова,

И некуда мне теперь стремиться.

И нет у меня ничего святого,

И я не пойду за Синей Птицей.

7/ XII, 1925

«Наш век сухой. Наш век — пора молчанья…»

Наш век сухой. Наш век — пора молчанья.

Разорваны Гарольдовы плащи.

Нет патетического восклицанья,

И женственность не трогает мужчин.

Наш век такой, что судорогами пальцев

Измято всё, сплетённое мечтой,

И хочется невесело смеяться

Над Богом, над любовью, над собой.

Над нами тяготят тысячелетья,

Мы — искуплённые за их вину.

Наш век такой, что после даже дети

Не будут никогда играть в войну.

10/ XII, 1925

«Наш век сухой. Наш век — пора молчанья…»

Я ироничнее и суше,

Я злюсь, как идол металлический

Среди фарфоровых игрушек.

Н.Гумилёв

И вдруг слова о чести и о крови,

О доблести невозвратимых: дней,

Швыряя пафосом средневековья,

Звеня напевом скрещенных мечей.

Тоска о том, что жизнь смеётся глухо,

И нет любви и томных: взоров нет

И голос ласковый под самым ухом

Мне говорил: «Восторженный поэт».

А у меня ровны все дни недели,

Жизнь холодна, как ворохи камней…

Раз хочется подраться на дуэли,

Раз подвиги ещё не надоели, —

Наверно, жить и легче и светлей.

10/ XII, 1925

«Ещё мы говорим стихами…»

Ещё мы говорим стихами,

И спорим над столбцом газет,

Ещё дрожит в оконной раме

Дневной, обыкновенный свет.

Ещё мы чайник медный греем,

В чугунной печке уголь жжём,

Ещё дрожим и холодеем

Под мелким снегом и дождём.

Лишь иногда бывает скучно,

Душа пустеет, ум молчит,

И всё становится ненужным,

Как днём мерцание свечи.

И что-то больно душу режет

Обидным ядом звонких слов,

Под исступлённый тихий скрежет

До боли стиснутых зубов.

16/ XII, 1925

«Пускай метель захлещет душу…»

Пускай метель захлещет душу,

И в жизни всё сойдёт на нет,

И астрономы пусть нарушат

Упрямый механизм планет.

Пусть беспричинное волненье

Заменит невесёлый смех,

И тихое недоуменье

Застынет на лице у всех.

Весь мир в тревоге встрепенётся,

И станет зол, и станет пьян.

В тот день не будет видно солнца

Сквозь нарастающий туман.

Тогда под рёв автомобилей,

Всклокоченный и дикий чёрт,

Явившейся из сказки-были,

Пройдёт по площади Конкорд.

16/ XII, 1925

«Есть в жизни час, простой и яркий…»

Есть в жизни час, простой и яркий,

Когда заколет руки дрожь,

И взгляд затравленной собаки

Ты молча в угол отведёшь.

Тогда захочешь как-то разом

Всё пережить, испепелить.

И горло перехватит спазма

И медленно начнёт душить.

Ты будешь робкими глазами

Смотреть на лампу, на огонь,

Впиваясь острыми ногтями

В похолодевшую ладонь.

И вдруг поймёшь в оцепененье,

Что в жизни пусто и темно,

И что в душе одним мгновеньем

Всё лучшее пережито.

Ты скажешь: «Больше жить не надо,

Ужасна горечь пустоты».

И вниз опущенного взгляда

До ночи не поднимешь ты.

16/ XII, 1925

«На всём лежит оцепененье…»

На всём лежит оцепененье

И тишина.

Передо мной бегут две тени,

А не одна.

Иду пустынным переулком

Вдоль спящих дач.

Лишь слышится в молчанье гулком

Далёкий плач.

Каких-то мыслей тёмный слиток

Лежит во мне.

И колокольчики калиток

Звенят во тьме.

Над головой смеётся Вега —

Кошачий глаз.

Над синеватым, рыхлым снегом

Чуть светит газ.

А там туман, как привиденье,

Растёт в глуши.

И в нём опять сошлись две тени

Моей души.

16/ XII, 1925

«Дням прошедшим не завидуй…»

Дням прошедшим не завидуй,

Всё равно прошли.

Мы измаяны обидой

Неба и земли.

Старых песен ты не слушай —

В них тоска веков.

Тихий вечер тронул душу

Мутью облаков.

Ждём мы тихо, ждём мы долго,

Прежде и теперь.

Если ты не веришь в Бога,

В выдумку поверь.

Начинай, как новый подвиг,

Каждый новый день.

Слов о силе и свободе

Не ищи теперь.

В мире старом, в мире скучном

Новых истин нет.

Ты пойми — не будет лучше

Через много лет.

18/ XII, 1925

«Клубится дым у печки круглой…»

Клубится дым у печки круглой,

Кипит на керосинке чай.

Смотрю вокруг глазами куклы —

Ты этих глаз не замечай!

Всё так же ветер в парке стонет,

Всё та же ночь со всех сторон.

А на стене, на красном фоне —

Верблюд, и бедуин, и слон.

Ведь всё равно, какой печалью

Душа прибита глубоко.

Я чашки приготовлю к чаю,

Достану хлеб и молоко.

И мельком в зеркале увижу,

Как платье синее мелькнёт,

Как взгляд рассеян и принижен

И нервно перекошен рот.

18/ XII, 1925

«Я говорю о долгих ожиданьях…»

Я говорю о долгих ожиданьях

Несуществующих, но светлых дней,

О тёмных переулках без названья

И о неровном свете фонарей.

Я говорю о жизни нерасцветшей,

Но безнадёжной и уже пустой,

О том, как невесёлый ветер хлещет

И брызжет дождь за тонкою стеной.

Я говорю о тёмной, белой даче,

Где у порога стережёт тоска,

О судорогах, когда в бессильном плаче

Сжимается бессильная рука.

Проходят дни, ползут года пустые,

Мы снова ждём, и долго будем ждать.

И далека холодная Россия —

От нас давно отрекшаяся мать.

23/ XII, 1925

Рождество («Я помню…»)

Я помню,

Как в ночь летели звёздные огни,

Как в ночь летели сдавленные стоны,

И путали оснеженные дни

Тревожные сцепления вагонов.

Как страшен был заплёванный вокзал,

И целый день визжали паровозы,

И взрослый страх беспомощно качал

Мои ещё младенческие грёзы

Под шум колёс.

Я помню,

Как отражались яркие огни

В зеркальной глади тёмного канала,

Как в душных трюмах увядали дни,

И как луна кровавая вставала

За тёмным силуэтом корабля.

Как становились вечностью минуты,

А в них одно желание: «Земля!»,

Последнее — от бака и до юта —

Земля, но чья?

Я помню,

Как билось пламя восковых свечей

У алтаря в холодном каземате,

И кровь в висках стучала горячей

В тот страшный год позора и проклятья,

Как дикий ветер в плаче изнемог,

И на дворе рыдали звуки горна,

И расплывались линии дорог

В холодной мгле, бесформенной и чёрной,

И падал дождь…

24/ XII, 1925

«Отговорил, отскандалил…»

Отговорил, отскандалил,

Остановил колесо.

Ушёл в бестелесные дали

Раскольник из древних лесов.

И минуты в тревожной смене

Стали темны и страшны,

Когда закачался вдоль голой стены

В страшной петле Сергей Есенин

30/ XII, 1925

«Вы видели меня всегда такой…»

Вы видели меня всегда такой —

Весёлой и непринуждённой,

С насмешливой улыбкой, а порой —

Усталой и немного сонной.

Вы часто слышали мой громкий смех

В сыром тумане Сен-Жермена,

Вы знали про меня, что я из тех,

Которым море по колено.

И вы меня не видели, когда,

Кусая губы, пальцы я ломала,

Когда боялась и не понимала…

И вот о том, как в ночь идут года —

Со мной не говорите никогда.

4/ I, 1926

«Пусть хлынет дождь, и капли застучат…»

Пусть хлынет дождь, и капли застучат

По мутным стёклам запотевших окон.

Пусть станет мглистым огненный закат

В отчаянье огромном и широком.

Пусть навсегда исчезнет яркий свет

И крыши дач, и ветер на панели.

Зачем вся жизнь, когда уж силы нет

Считать пустые, тихие недели.

7/ I, 1926

«Я жизнь люблю за то, что даль темна…»

Я жизнь люблю за то, что даль темна,

Что тихий ливень хлещет в стёкла,

Что есть в году и осень, и весна,

За то, что улица намокла.

За то, что страшен заглушённый крик,

А мысли — скользкие, как слизни,

За то, что ни один унылый миг

Не будет вычеркнут из жизни.

7/ I, 1926

«Разве жизнь моя не пуста?..»

Разве жизнь моя не пуста?

Разве сердце — не тёмный слиток?

Разве нет на груди креста,

Как эмблемы медленных пыток?

Жизнь темна и душа пуста.

— Может быть, я одна из ста

Говорю об этом открыто.

11/ I, 1926

«Как женщина, которую целуют…»

Как женщина, которую целуют,

Как дрожь ресниц, которых не поднять,

Вся жизнь похожа на игру пустую,

В которую невесело играть.

Я не люблю спокойствие и скуку,

И страшно мне, когда идёт гроза.

Так нищенка протягивает руку,

Стыдливо пряча жалкие глаза.

Я в жизнь вошла, волнуясь и тоскуя,

И вот её я не могу понять.

Как женщина, которую целуют,

Как дрожь ресниц, которых не поднять.

16/ I, 1926

Я не помню («Переплёски южных морей…»)

Переплёски южных морей,

Перепевы северных вьюг —

Всё смешалось в душе моей

И слилось в безысходный круг.

На снегу широких долин

У меня мимозы цветут,

А моя голубая полынь

Одинакова там и тут.

Я не помню, в каком краю

Так зловеще красив закат.

Я не знаю, что больше люблю —

Треск лягушек или цикад.

Я не помню, когда и где

Голубела гора вдали,

И зачем на тихой воде

Золотые кувшинки цвели.

И остались в душе моей

Недопетой песней без слов

Перезвоны далёких церквей,

Пересветы арабских костров.

19/ I, 1926

«Отчего в дыму от ладана…»

Отчего в дыму от ладана

Под напев колоколов

Так нежданно, так негаданно

Вдруг становится светло?

Отчего манят проталинки

Пряным запахом весны?

А когда была я маленькой —

Снились мне глухие сны?

Отчего у неба низкого

Ширь так девственно чиста?

Отчего в стихах Ладинского

Есть такая теплота?

19/ I, 1926

Старинный романс («Как сумрак, распростёрлась тишина…»)

Как сумрак, распростёрлась тишина

По мебели в чехлах в просторном зале,

И сквозь окно высокая луна

Посеребрила клавиши рояля.

В саду мертво. В саду совсем темно.

Лишь под окном белеется берёзка.

Прабабушка с высокою причёской

Из рамы смотрит в тёмное окно.

Дрожит звезда на небесах высоких,

Несёт бодрящей сыростью земли.

Над озером задумалась осока,

И яблоки в саду налились соком,

И розы у террасы расцвели.

В ручье журчит прозрачная струя,

Да лай собак несётся на деревни.

И в парке, под шатрами сосен древних,

— Весна, любовь и трели соловья.

19/ I, 1926

Анне Ахматовой («Над горами — спокойные вспышки зарниц…»)

Над горами — спокойные вспышки зарниц,

На столе — карандаш и тетрадь,

Ваши белые книги и шелест страниц,

И над ними — дрожанье косматых ресниц —

Разве всё это можно — отдать?

И пушистую прядь золотистых: волос,

И туманное утро в росе,

И шуршанье колючих цветущих мимоз,

И гортанные песни, что ветер разнёс

По безлюдным и гулким шоссе.

Разве можно не помнить о юной тоске

В истомлённый, полуденный зной,

О шуршании пены на мокром песке,

О беззвучности лунных ночей в гамаке

Под широкой узорной листвой.

Это первое лето в мечтах и слезах,

И зловещее солнце в крови,

И какой-то наивный, ребяческий страх —

Всё лежит в Вашем имени, в тихих стихах,

В непонятной тоске о любви.

22/ I, 1926

«Когда в саду шуршит весна…»

Когда в саду шуршит весна,

Когда глаза глядят упрямо, —

Душа торжественно мрачна,

Как католические храмы.

В саду канавки и кусты

Сдавили узкие дорожки,

И смотрит жизнь из темноты

Безумными глазами кошки.

Но что до жизни, до души!

Ведь ветры зимние задули,

Ведь смерть назойливо шуршит

По разрисованному тюлю.

Ведь не понять мне всё равно,

Куда идти, звеня стихами,

А жить и пусто, и темно,

И тихо, как в старинном храме.

26/ I, 1926

В Россию («Я туда не скоро возвращусь…»)

Я туда не скоро возвращусь.

Ты скажи — что эти годы значат?

Изменилась ли шальная Русь,

Или прежнею кликушей плачет?

Так же ли подсолнухи лущит,

В хороводе пёстрой юбкой пляшет,

Вековыми соснами шумит,

Ветряными мельницами машет?

Край, который мыслью не обнять,

Край, который мне и вспомнить нечем.

Там меня рожала в стонах мать,

Там у гроба мне поставят свечи.

27/ I, 1926

«Не в первый раз и не в последний…»

Не в первый раз и не в последний

Я выхожу из этого метро,

Отсчитывая звонкие ступени.

Не в первый раз и не в последний

Я говорю ненужные слова,

Рассеянно следя за дрожью тени.

Я прячу задрожавшие колени

И безобразные от слёз глаза —

Не в первый раз и не в последний.

2/ II, 1926

«Жена и мать останутся в Довиле…»

Жена и мать останутся в Довиле,

Вертеться в безысходном колесе.

А он помчится в даль прямых шоссе

На собственном автомобиле.

Они останутся покорным эхом

В нормандском домике — жена и мать —

Потрёпанными картами гадать —

Благополучно ли доехал?

И будет ночь, и будет даль всё та же,

И будет ветер биться, как и раньше,

И серо-жёлтая вода Ляманша

Взбегать на опустевший пляж.

Они останутся — жена и мать —

Чтоб слушать ветер и ловить сквозь шторы

Далёкий шум случайного мотора,

Сидеть у саламандры и гадать.

3/ II, 1926

«Улыбка, беспечальная когда-то…»

Улыбка, беспечальная когда-то,

Кривит лицо, приподнимая бровь.

А на губах запечатлелась кровь

Огромного холодного заката.

Вот почему улыбка так тиха,

Застенчив взгляд и равнодушны губы.

Вот почему коробит смех беззубый

В разорванных, неконченых стихах.

6/ II, 1926

«Надеть открытое, короткое платье…»

Надеть открытое, короткое платье,

Намазать губы и танцевать фокстрот

Узнать на губах терпкий привкус счастья,

А на сердце — равнодушный гнёт.

И в зимний вечер, который слишком долог,

Паденьем тела сломать речную сталь —

За один короткий, сухой некролог,

За равнодушно брошенное «жаль».

6/ II, 1926

Цветаевой («Целый день по улицам слонялась…»)

Целый день по улицам слонялась,

Падал дождь, закручивая пыль.

Не пойму, как я жива осталась,

Не попала под автомобиль.

На безлюдных тёмных перекрёстках

Озиралась, выбившись из сил.

Бил в лицо мне дождь и ветер хлёсткий

И ажан куда-то не пустил.

Я не знаю, сердце ли боролось,

Рифмами и ямбами звеня?

Или тот вчерашний, женский голос

Слишком много отнял у меня?

8/ II, 1926

«Будет утро и свет заструится…»

Будет утро и свет заструится

Сквозь прикрытые ставни окна.

Мне тревожное что-то приснится,

И проснусь я от страшного сна.

Я проснусь. И, глаза протирая,

Вдруг почувствую холод и страх.

И вокруг ничего не узнаю

И не вспомню, что было вчера.

Так исполнится чьё-то проклятье,

И не день, и не месяц, не год —

Будет мир сочетанием пятен

И зияньем зловещих пустот.

8/ II, 1926

«Так что же? — плачь, неистовее плачь!..»

Так что же? — плачь, неистовее плачь!

Захлёбывайся, бейся, как кликуша.

И пусть молчание соседних дач

Твой крик придавленный нарушит.

Вой голосом, сжимая кулаки,

Вой голосом, как на погосте баба,

И повались, беспомощной и слабой,

Как жертва молодости и тоски.

10/ II, 1926

«Это будет сегодня. Я в это верю…»

Это будет сегодня. Я в это верю.

Я не знаю, где и зачем,

Но сегодня скажу о моей потере,

О тревоге моих ночей.

Я не знаю, зачем, и кто в этом волен,

И когда этот час придёт,

Но предчувствием счастья, обиды и боли

Исступлённо кривится рот.

Это будет сегодня, я знаю, верю.

Будет вечер суров и нем.

Я кому-то скажу о моей потере,

И сама не пойму, зачем.

13/ II, 1926

«Пусть брошены те нежные слова…»

Пусть брошены те нежные слова,

Как звон тысячелетней колокольни.

От них не закружилась голова,

Не сделалось ни радостно, ни больно.

В глазах, должно быть, искрится тоска,

А губы слишком сухи и упрямы.

И кровь назойливо стучит в висках,

И сердце гулко отбивает ямбы.

Я всё отдам больному февралю,

Всё вырву, брошу, растопчу, развею.

Я только молодость мою люблю,

Я только молодость мою жалею.

18/ II, 1926

Ночь («В окно сквозит ночной, туманный свет…»)

В окно сквозит ночной, туманный свет

И зеркало рассеянно сверкает.

Хоть музыканта, знаю, дом, а нет,

Но слышу я — виолончель играет.

Стоит в углу, раздув свои бока,

Звенят, гудят натянутые струны.

А я твержу, что вот — пришла тоска

Холодной ночью, матовой и лунной.

Не жаль того, что кончилось вчера.

Не жаль себя, и боль, и горечь эту.

Я буду тихо думать до утра,

Я буду тихо плакать до рассвета.

И ветер гулко стонет за стеной,

И бьётся кровь, и сердце замирает,

И в первом этаже сама собой

Виолончель безумная рыдает.

21/ II, 1926

«Есть верный путь к упрямой петле…»

Есть верный путь к упрямой петле

На крепко ввинченном крючке,

Когда слова перекипели

И горький вкус на языке.

Жить в золочёной женской рамке,

В кольце каких-то сильных рук.

Жить для того, чтоб взглядом самки

Рассеянно смотреть вокруг.

Ронять слова о ярком счастье

И рабски отражать в глазах

Безумное желанье страсти,

Безумный и блаженный страх.

И, тихо опустив ресницы.

Изведав тёмные пути,

Ушедшей юности молиться,

Кому-то говорить: прости!

И дом свой будет неприветлив,

Напоминаньем о тоске.

Так — верный путь к упрямой петли

На крепко ввинченном крючке.

И только б смерть всю душу стёрла

В торжественный и вечный миг,

Когда верёвкой стянет горло

И грубо вытянет язык.

28/ II, 1926

«Какая грустная весна!..»

Какая грустная весна!

Мне эта грусть почти приятна.

В прямоугольнике окна —

Одни бесформенные пятна.

Щекой касаясь косяка,

Облокотившись на перила,

Гляжу я нынче свысока

На мир огромный и унылый.

Туман всё шире и темней.

Тоска всё глуше и капризней.

А за спиной так много дней,

Как будто вырванных из жизни.

О, сердце глупое — не плачь

И не стремись к лукавой цели!

С меня довольно неудач

Последней глупенькой недели.

6/ III, 1926

«Тогда цвели кудрявые каштаны…»

Тогда цвели кудрявые каштаны,

Тогда цвели над выставкой огни,

И дымкою весеннего тумана

Окутывались солнечные дни.

Я к вам пришла с наивными стихами.

Я к вам пришла, как входят в дом чужой,

С доверчиво-раскрытыми глазами,

С высоко поднятою головой…

6/ III, 1926

«Пусть молодая поэзия…»

Пусть молодая поэзия

Мягче церковного воска,

Вырастет стройно и весело

Светло-зелёной берёзкой.

Не молотом с наковальней,

Вымыслом хитрого разума,

А колоколенкой дальней,

Светлым туманом повязанной.

В жизни унылой и жёсткой

Есть ещё дали раздольные,

Листья весенней берёзки,

Строки её белоствольные.

Тянутся к небу молитвы,

Им отвечают созвездья…

— За неспокойные ритмы!

— За молодую поэзию!

9/ III, 1926

RUE DES ECOLES («Я люблю эту тихую улицу…»)

Я люблю эту тихую улицу,

Уходящую в тихий туман.

Не тревожится, не волнуется,

Не гнетут большие дома.

Переулочки тёмные, страшные,

В них — розетки старинных церквей.

А у замка с зубчатыми башнями

Так спокойны глаза детей.

Здесь идёшь разумницей, скромницей,

И не знаешь — куда идёшь.

Неужели потом не вспомнится

Никогда эта тихая ложь?

Солнце ласково корчит рожицу,

Озирая большие дома.

Не волнуется, не тревожится,

И туман, голубой туман…

6/ III, 1926

«Там мне запомнился кричащий голос…»

Там мне запомнился кричащий голос,

Дым папирос и колкие слова,

Как выкрики сплетались и боролись,

И как потом кружилась голова.

А за воротами, мигая кротко,

Фонарь маячил, и была весна…

…Ещё мне там запомнилась решётка

Высокого и тёмного окна.

17/ III, 1926

«Дома ждёт меня бессонница…»

Дома ждёт меня бессонница,

Сторожит ночную тьму.

Ночь молитвенно наклонится

К изголовью моему.

На подушке лягут волосы

Размотавшейся косы.

Ночь прорвут железным голосом

Где-то бьющие часы.

Будут тени тихо корчиться,

Подползёт туман к окну.

Буду медленно ворочаться,

Вслушиваться в темноту.

Думать: «Вот, мол, завтра пятница,

Ехать в город, а потом…»

И обои затуманятся

Над нависшим потолком.

А когда у неба мглистого

Луч протянет лезвиё —

Прокляну в стихах неистовых

Одиночество своё.

19/ III, 1926

«Я буду письма писать…»

Я буду письма писать

Про вещую пустоту.

Их некому отсылать,

И я их сама прочту.

Я выйду навстречу тому,

Кого в этой жизни нет

И зубы до боли сожму —

Не по моей вине.

Перелистаю тетрадь —

Недлинный, пройденный путь,

И буду упрямо ждать

Кого-то, кого-нибудь.

И, подавляя грусть,

Которой пьяным-пьяна,

Застенчиво улыбнусь

И тихо скажу: «Одна!»

21/ III, 1926

«Я в сумерках синих зажгу свечу…»

Я в сумерках синих зажгу свечу

И резким движеньем её потушу.

Не жалости я хочу.

Не милостыни прошу.

Я помню только мой вчерашний сон,

Я помню только мой вчерашний плач,

И бледный, лиловый фон

Над силуэтом дач.

Я буду думать о себе одной.

Ночь бросит тени на моё плечо…

Не говори со мной.

Не спрашивай ни о чём.

21/ III, 1926

Простенькое («Было это в мае…»)

Было это в мае.

Дождик падал с крыши:

И сама не знаю,

Как всё это вышло.

Разлеталась жалость

Корабельной сажей.

Ну, и как прощалось —

Вам и не расскажешь.

Вы не знали ветер,

Небо рвущий в клочья,

Стон тысячелетий

Августовской ночью.

Солнечные пятна

В летний полдень жаркий.

Вам ведь непонятны

Серые бараки.

Я бы рассказала

Про далёкий лагерь,

Про тоску шакалов,

Воющих в овраге.

О головках лилий,

О тревожной скуке,

Как собаки выли

Утром на побудке.

Как синело море

И дразнили дали,

Как играли зорю,

Как отбой играли.

И о том, как мало

В жизни было силы.

Всё бы рассказала,

Да сама забыла.

24/ III, 1926

Март («…А там нарциссы отцвели…»)

… А там нарциссы отцвели

В долине, за Джебель-Кебиром —

И пахнет весело и сыро

От свежевспаханной земли.

Уже рассеялся туман,

Прошла пора дождя и ветра,

И чётко виден Загуан

За девяносто километров.

И девственною белизной,

Под небом, будто море, синим,

Белеет в зелени густой

Цветок венчальный апельсина.

Шуршит трава, басит пчела,

А скоро зацветут мимозы

У той тропинки, под откосом….

Тропинка, верно, заросла…

30/ III, 1926

Март («Не любовь, а лёгкая влюблённость…»)

Узнаю тебя, жизнь, принимаю

И приветствую звоном щита.

А.Блок

Не любовь, а лёгкая влюблённость,

Не тоска, а смутное томленье

В молодой, бушующей крови,

Оттого, что это небо юно,

Оттого, что эта жизнь прекрасна.

Выйти в лес, окутанный туманом,

Не январским, а весенним, светлым,

Пахнущим и сыростью, и тленьем.

К ласковой сырой земле прильнуть,

Телом всем прижаться к ней, и слушать

Шорохи, и шёпоты, и стоны.

И цветут фруктовые деревья,

Белые, мохнатые, смешные,

И манит весенний, тёмный лес

Девичьей стыдливостью берёзки.

Оттого, что в мире есть бездонность

Неба, красоты, воспоминаний,

Тихой человеческой печали

И манящих неподвижно глаз.

Тонкие, весенние берёзки!

Клейкие зелёные листочки!

Оттого, что родилась я в мае,

Тихим утром на рассвете дня,

И на встречу мне взглянуло солнце

Северной, холодною улыбкой,

Оттого, что я вчера читала

Кованые, звонкие стихи,

От которых сердце холодело,

От которых становилось больно,

И, прочтя которые, хотелось

Крикнуть: «Больше ничего не надо!»

И потом весь мир казался звонким,

Пряным, пёстрым, в разноцветных бусах,

Точно в брызгах летнего дождя.

Оттого, что есть в короткой жизни

Молодость, поэзия и счастье —

Эта жизнь мучительно прекрасна.

6/ IV, 1926

«Движенье дней, трагедия борьбы…»

Движенье дней, трагедия борьбы,

Утрата родины — всё мимо, мимо…

Одна мечта, одно желанье — быть

Встревоженной, влюблённой и любимой.

Как мало надо: власти над собой

Жестокого и сильного чего-то.

И в тесный, узкий, глупый мир порой

Врываются трагические ноты.

Так нарастает роковое. Так

Подходит то, чего нельзя поправить.

Ведь сердце захлестнула пустота,

А даль весенняя светла ведь?

Вот почему и горечь на губах,

И тёмная дорога за плечами.

О, женщина, о, тихая раба,

Сосуд нечеловеческой печали!

8/ IV, 1926

«Прежде тоска была…»

Прежде тоска была,

Стала потом чуждою.

Так сирень цвела

В прошлом году весною.

Тихо твержу — прости.

Прошлой весне? — Не знаю.

Ветер сухой свистит

На остановке трамвая.

Хочется что-то сказать,

Хочется в чём-то открыться.

О, как близки глаза,

И как далёки лица!

В новом прошла новизна —

Странная мысль о чуде.

И так привычно знать,

Что ничего не будет.

20/ IV, 1926

«Целый день я наряжаю кукол…»

Целый день я наряжаю кукол,

И без дум за часом бьётся час.

Вечером — люблю любить науку,

А ночами думаю о вас.

И по улицам, по грязи липкой,

В коридорах гулкого метро

Прохожу с неискренней улыбкой,

Как мои печальные Пьеро.

Стала боль рассеянней и тише,

Жизнь взяла, швырнула, понесла…

Острый дождь опять стучит по крыше,

Капает с оконного стекла.

Прогляжу конспект вчерашних лекций,

Загляну в потрёпанный словарь…

А ночами глухо ропщет сердце

На мои упрямые слова.

22/ IV, 1926

«Что мне мешает броситься в окно…»

Что мне мешает броситься в окно —

Обидеть друга — выбросить билеты…

На улице безлюдно и темно,

В тумане фонари мигают где-то.

Впились в туман молящие глаза —

Теперь никто не видит их печали.

Мне хочется кому-то рассказать

О нежности, накопленной молчаньем..

Напрасно говорят, что я отдам

Всё за любовь, которая дурманит,

Ведь я не забываю никогда

Обидных слов, ошибок, невниманья.

А, может, правда, что хочу зажечь

В себе я тихую, как сон, истому,

И в подсознательном желанье встреч

Иду по улицам, давно знакомым.

Кто знает — вдруг все чувства и слова

Поднимутся неудержимо стаей,

И выйдет так, что расскажу я вам

О том, чего ещё сама не знаю.

29/ IV, 1926

Донна-Анна. Этюд («В саду цвели высокие каштаны…»)

В саду цвели высокие каштаны

И веяла зелёная весна.

В своём саду томилась Донна-Анна,

Молчала у раскрытого окна…

И наклоняя низко профиль тонкий,

С улыбкою печального лица,

Она ласкала локоны ребёнка,

Не знавшего далёкого отца.

А по ночам, когда душа устанет,

Под душным пологом ей снились сны

О кораблях на тёмном океане,

О женщинах, прекраснее весны.

И годы шли. И проходили сроки.

Стонало море. Падала гроза.

И так же всё таинственно глубоки,

Как у еврейки, грустные глаза.

А вечером к ней тихо шёл прохожий.

Пусть он другой — не всё ли ей равно?

В глазах мужчин всегда одно и то же,

Пьянящее, как старое вино.

И по ночам, в назойливом дурмане,

Под тихий шум его влюблённых фраз,

Ей снились корабли на океане

И женщины с ревнивым блеском глаз.

И на кремнистом дне, в измятом платье,

Она — с лицом, забрызганным, в крови,

Не вынесшая душного проклятья

Своей огромной, давящей любви.

3/ V, 1926

О том, как кошка пропала

Постой, вот этот ящик отодвинь-ка!

Молчи! Она скребётся за дверьми?

Там холодно и сыро. Минька, Минька,

Минь!

Под шкафом — нет! На чердаке — там страшно,

Там в паутине скользкий домовой.

И от свечи косое пламя пляшет

По лестнице крутой.

Сбежала! Вот! Ах, чтоб ей пусто было!

Теперь не спать всю ночь! Из-за неё!

И холод по ступенькам и перилам

Ползёт, оттачивая лезвиё.

И бьёт в окно ночной, холодный ветер,

Рвёт над виском растрёпанную прядь…

Мяукает? — Нет, это у соседей…

Мне холодно. Я спать хочу. Я — спать…

Минька! Минька!

10/ V, 1926

«Пусть вы не любите моих стихов…»

Пусть вы не любите моих стихов,

Пусть вы не помните моих вопросов.

Мои глаза спокойней синих льдов,

И больше ни о чём не спросят.

Но, если обо мне заходит речь —

Меня, вы думаете, вспомнить нечем?

А недосказанность коротких встреч?

А узко сдвинутые плечи?

И голосом намеренно сухим

Вы бросите без злобы и печали,

Что вам не нравятся мои стихи,

Что вас они не волновали.

17/ V, 1926

«Лежит в распахнутом окне…»

Лежит в распахнутом окне

Спокойное, ночное небо.

Так было всё в далёком сне,

В том сне, который был и не был.

Я слышу голос — тихий шум,

Я слышу шум — но слов не слышу.

Я лекции не запишу —

Другие за меня запишут.

Что делать мне в чужом краю?

Я в мир вошла тихонько, с краю.

Я — только зритель. Жизнь мою

Другие за меня сыграют.

25/ V, 1926

«Сегодня вечер слишком сух…»

Сегодня вечер слишком сух,

И как-то пасмурно в лесу.

И не спадает душный зной,

И пахнет пылью и весной.

А в городе — тревожный гул,

Стучащий молотом в мозгу.

И раскалённые торцы,

И фонари, как близнецы,

И воздух пылью нагружён,

И душит пыль со всех сторон.

И в лицах встречных что-то есть

Жестокое, как слово — месть.

27/ V, 1926

«Тени у калиток…»

Тени у калиток,

Листья смотрят ввысь…

Мы с тобою квиты,

Глупенькая жизнь.

Нечего сердиться,

Плакать, тосковать.

Опущу ресницы,

Разверну тетрадь.

Пусть распались цели,

Мысли не сбылись.

— Всем мы надоели,

Маленькая жизнь.

Тихий сумрак сада,

Матовая даль.

Ничего не надо.

Ничего не жаль.

31/ V, 1926

«Туча небо кругом обняла…»

Туча небо кругом обняла,

Набухает и рвётся на части.

Как больная, всё жду я тепла

И почти невозможного счастья.

3/ VI, 1926

Метро («Совсем устал угрюмый контролёр…»)

Совсем устал угрюмый контролёр

Прощёлкивать зелёные билеты.

И девушка метёт с панели сор,

Мертва от электрического света.

И мельком в зеркале — который раз —

Я вижу бледное изображенье.

А пара чьих-то неспокойных глаз

Хватает каждое моё движенье.

Вон, в красном женщина бокал несёт

И белого медведя обнимает…

Сквозь матовый туман я вижу всё,

И ничего не понимаю.

3/ VI, 1926

«Слепая ночь прильнёт к земле…»

Слепая ночь прильнёт к земле

Огромною холодной жабой,

Когда верхом на помеле

Я вихрем полечу на шабаш.

И будет ночь кошмарным сном,

И будет ночь хулой на Бога.

Кривым, уродливым пятном

Тень расплывётся у порога.

И ты всю ночь не будешь спать

В предчувствии недоброй вести.

Пустую тёмную кровать

Рукой нетвёрдой перекрестишь.

И не узнаешь никогда

В печали тайну роковую,

Что дни, недели и года —

Уже давно не существуют.

Что время память замело,

Что сердце — только тёмный слиток,

Что я, сжимая помело,

Хватаю месяц за копыта.

7/ VI, 1926

Ночной бред

I. «Фонарь отсвечивает в луже…»

Фонарь отсвечивает в луже,

Пятном ложится по траве.

А в том окне бессильно тужит

Владыка жизни — человек.

Глаза скользят по всем предметам,

По пятнам выцветших обой.

Глаза болят от слёз и света,

От вспышки молнии ночной.

И жизнь прошла, смеясь брезгливо,

Свалили мертвенные дни…

А на дворе — фонарь тоскливый

И лужи чёрные под ним.

II.Фонарь («Ничего нет ужасней на свете…»)

Ничего нет ужасней на свете,

Чем слегка прорезающий мглу,

Точно светоч невидимой смерти —

Одинокий фонарь на углу.

Что-то чудится в нём колдовское,

Ворожившее с тёмной судьбой,

Что-то мёртвое в нём, неживое,

И тупое, как тихая боль…

А кругом темнота наступает

На несмелый, светящийся круг.

Ночь — огромная, злая, слепая —

Обнимает и давит вокруг…

Ночью душат меня небылицы,

В сердце — тёмная, ржавая гарь.

Мне безлюдная улица снится

И на ней — одинокий фонарь.

III. «Фонари стоят, как солдаты…»

Темнота колдует

Будто бы я на quxi de Conde

около pont des Arts.

Фонари стоят, как солдаты,

И горят себе грустно, без цели.

Здесь ходили в плащах крылатых

И ножи в темноте блестели.

Что-то сказочное, из Андерсена,

Сердцу близкое и родное,

И, шурша, пробегает Сена,

Бьёт о камень жёлтой волною.

Сказка была давно, в России,

Горела у иконы лампада…

Огоньки — красные, синие…

Не жди! Не люби! Не надо!

IV. «И всё мне чудится бессонной ночью…»

— И всё мне чудится бессонной ночью,

Что я иду по улицам пустым,

И чёрный ветер разрывает в клочья

Густые тучи — серый дым.

А на углу фонарь мигает кротко,

И пахнет розами в ночном саду.

И всё хожу я нервно вдоль решётки

И в сад калитки не найду.

V. «Да, я помню тот страшный миг…»

Да, я помню тот страшный миг,

Тот надрывный экстаз печали.

Круг от лампы, обложки книг —

Только я уж — не замечала.

А за дверью неслась гроза,

Дождь упрямо стучал по крыше.

Было страшно слово сказать.

Не хотелось ни жить, ни слышать.

VI. «В трамвае шумно. Светит ровный свет…»

(Полу воспоминанья, полу пророчества)

В трамвае шумно. Светит ровный свет.

Со мною никого нет рядом.

Но чувствую — невидимый сосед

Меня сжигает неподвижным взглядом.

И с ужасом сквозь дым от папирос

В стекле окна я вижу профиль грубый.

— Прямой, высокий лоб, горбатый нос

И быстро шепчущие губы.

Слезаю. Ухожу в туман ночной —

Со мной на остановке он слезает,

Совсем бесшумно следует за мной —

И прожигает мёртвыми глазами.

VII. («Совсем устал угрюмый контролёр…»)

Завтра я письмо получу,

Или злые тревожные вести.

Прижимался к груди и плечу

Мой холодный маленький крестик.

Ни о чём не могу гадать,

Ни о чём не хочу молиться.

Пусть и так проползут года

Бестолковою вереницей.

VIII. «Возвращаюсь ночью из Парижа…»

Возвращаюсь ночью из Парижа,

Прохожу по улицам пустым,

И на каждой тёмной даче вижу

Белые тревожные кресты.

И ползут, ползут по небу тучи,

Тени расстилая по земле.

И в дыму, над месяцем плывучим

Вьётся смерть верхом на помеле.

(И так можно было до бесконечности)

Ночь с 12 на 13 / VI, 1926

«И тень моя по улицам бродила…»

И тень моя по улицам бродила,

По набережным тёмным и пустым,

И, крадучись, рассеянно всходила

На тёмные и гулкие мосты.

Считая дробные шаги прохожих,

Металась бешено у фонарей.

А фонари выстраивали рожи

И языки показывали ей.

Бездомной нищенкой из сказки-были,

Исчезнувшей, растаявшей, как дым,

И окна освещённые дразнили

Далёким чем-то и давно чужим.

30/ VI, 1926

У метро («Тень моя осталась у решётки…»)

Тень моя осталась у решётки,

Где туман рассеянный вставал,

Где остался чей-то голос чёткий

И прощальные его слова.

Взгляд, в котором не было печали,

Голос без волненья и мольбы,

И шаги внимательно считали

Жуткие фонарные столбы…

30/ VI, 1926

В кафе («Вы смеётесь, милый мой сосед?..»)

Вы смеётесь, милый мой сосед?

Вас пьянят смеющиеся лица?

Электрический, тяжёлый свет,

Женские мохнатые ресницы?

Вы смеётесь? Отчего у вас

Смех такой подчёркнуто-счастливый?

Чокнемся за одного из нас,

Здесь кричащих за бокалом пива.

Здесь светло, крикливо и смешно.

Губы в медленной улыбке стынут.

— А на севрских улицах темно.

— А на севрских улицах пустынно.

Змейкою дымок от папирос,

Взгляд весёлый и огни в тумане, —

Этот тонкий, медленный наркоз

Рано или поздно одурманит.

Воздух бьёт в раскрытое окно,

Тает смех, и дерзкий и несмелый.

— Друг мой или недруг, всё равно —

Чокнемся, пока не надоело!

1/ VII, 1926

«На этот раз никто не обманул…»

На этот раз никто не обманул,

Никто не лгал, не притворялся нежным,

И только сердца однозвучный гул

Твердил о чём-то жутко неизбежном.

Напрасен был таинственный намёк,

И холодок неискреннего взгляда,

И радость песенная тихих строк…

— Мой друг и недруг! Ничего не надо.

А мне казалось, что моя тюрьма

Вдруг превратилась в светлое жилище,

А мне казалось, что и я сама

Была светлей, и женственней, и чище.

8/ VII, 1926

«Мы никогда не будем близкими…»

Мы никогда не будем близкими,

Сполна друг друга не поймём.

Пусть это небо блещет искрами

И дышит ласковым теплом.

И пусть так много, много сказано, —

Вы всё далёкий и чужой.

Случайный спутник, чем-то связанный

С моей крылатою тоской.

И больше нечего печалиться,

Ведь справедлив закон бытья,

И мы уйдём — не попрощаемся —

Направо — вы, налево — я.

И в вашей тихой грустной комнате,

В круговороте ярких дней,

Вы никогда меня не вспомните

И не увидите во сне.

И, крепко сжав руками голову,

В седом кошмаре, наяву.

Ведь вас — спокойного, весёлого —

Я никогда не позову.

9/ VII, 1926

«Тосковала, дни считала…»

Тосковала, дни считала,

Тайно верила — и вот

Начинается сначала

Тихих дней круговорот.

Снова верю, дни считаю,

И сжимается рука,

А в окошке пролетают

Перистые облака.

И опять, смеясь сквозь слёзы,

Снова верю, плачу, жду.

Ночью тёплой, ночью звёздной

Хорошо в моём саду —

Ты пришёл, но слишком поздно.

13/ VIII, 1926

«По садам пестреют георгины…»

По садам пестреют георгины,

Гордые, осенние цветы.

С невесёлым именем Ирины

Всё светлей и радостнее ты.

Оттого ли так светло без меры,

Оттого ль так знойны эти дни…

Эту лёгкость, эту боль и веру,

Господи, спаси и сохрани!

19/ VIII, 1926

Вечер («В саду — святая тишина…»)

В саду — святая тишина,

Огни над лесом догорели.

Скользя, запуталась луна

В ветвях зубчатой, тёмной ели.

И в мир таинственный маня,

В седую полосу тумана,

Плывут под Вегой два огня

Жужжащего аэроплана.

Шумят и блещут поезда —

Неясное напоминанье —

И светит каждая звезда

Своим особенным сияньем.

— И я поверила в мечты,

И в те огни, и в сны, и в шумы…

Не может быть, чтобы и ты

Вот так же обо мне не думал.

25/ VIII, 1926

«Я всё оставила, чем я жила…»

Я всё оставила, чем я жила.

Всем, прежде близким, сделалась чужая.

И не оглядываясь, отошла,

И ни о чём не вспоминаю.

Я всё забыла: горечь пустоты,

И тихий лязг нетвёрдой черепицы,

И все мои восторги и мечты,

И письма те — на десяти страницах.

Я даже не пишу теперь стихов,

Моих унылых и наивных жалоб…

— Всё отдала я за твою любовь.

Неужто — мало?

27/ VIII, 1926

«Мы расстанемся тихо и просто…»

Мы расстанемся тихо и просто,

Слишком просто, чтоб стал, о темно.

И большие, мохнатые звёзды

Будут медленно падать в окно.

И по-прежнему душные ночи

Будут мучить в тревожном бреду…

Ты не бойся, что я пророчу

И накаркиваю беду.

Но последней, короткой встречей

Мы искупим невольную ложь.

Я тебе ничего не отвечу,

Друг мой нежный, — и ты поймёшь…

И не станет больных вопросов,

И запутанной, глупой игры.

Мы расстанемся тихо и просто,

Слишком просто, чтоб плакать навзрыд.

11/ IX, 1926

«Принимаю все твои упрёки…»

Принимаю все твои упрёки,

Всё, что будет, — будет хорошо.

Только б ты не сделался далёким,

Из моей бы жизни не ушёл.

Захлебнусь я тонким сладким ядом,

Задохнусь я в песенном хмелю.

Тихий друг, мне ничего не надо.

Знаешь сам, как я тебя люблю!

14/ IX, 1926

«Ещё дурманит в полдень яркий зной…»

Ещё дурманит в полдень яркий зной,

И зелены развесистые клёны,

Ещё волнует радостью простой

Суровый ритм моих стихов влюблённых.

Ещё мерещится везде

Тревожный взгляд (уже такой знакомый!)

И, словно нехотя, сгорает день,

Слегка подёрнутый осенней дрёмой.

И ширится красивее закат,

Подкрашивая неподвижный воздух

А вечером по-прежнему горят

Спокойные, большие звёзды…

— А ты вернёшься — будет тихий дождь,

Седой туман забьётся в щели ставень.

И никогда ты больше не найдёшь

Того, что так легко оставил.

А осень-плакальщица унесёт

Последние, доверчивые мысли…

И ты поймёшь, как опустело всё

И в белом доме, и в душе, и в жизни.

20/ IX, 1926

«Убывают заметно дни…»

Убывают заметно дни.

Заползают туманы в сад.

О Господи, хоть на час верни

То, что было месяц назад!

И с тревожной моей тоской

Я бодрее к зиме пойду —

Только б нежно вспомнить душой

Утро то — в Люксембургском саду.

Видеть вновь нарастающий день

На безлюдье улиц пустых.

Посмотреть, как на тихой воде

Отражались чётко мосты.

Только б снова мне испытать

Ту хорошую, светлую грусть.

А потом — пусть дожди опять,

Одиночество, холод… Пусть!

23/ IX, 1926

Россия («Там лес, и степь, и тишина…»)

(вариации на старое)

Там чудеса, там леший бродит…

А.Пушкин

Там лес, и степь, и тишина,

И серо-дымчатые дали.

И медной денежкой луна

На тёмно-голубой эмали.

Там пятна серых деревень.

Собачий лай. Печаль. Безлюдье.

Там серый, блеклый, тихий день.

Таким он был. Таким он будет.

Там не боятся, не бранят,

Не вспоминают, не тоскуют.

Ночами филины кричат,

С зарёю лешие бунтуют.

Там златоглавый монастырь

Весь полон светлым перезвоном.

И тихо стонет птица Вирь,

Сливаясь с шорохом зелёным.

Там в зачарованных снегах

Стоит изба на курьих ножках,

Где дремлет старая Яга

У освещённого окошка.

А дальше тихие скиты,

И перезвоны колоколен,

Где не боятся темноты,

Где день печален и безволен.

И листья медленно шуршат,

Свиваясь в жалобы и стоны,

И кротко теплится душа

Грошовой свечкой у иконы.

И липа белая цветёт,

И пахнет ель смолою клейкой.

И бабьим голосом поёт

В лесу пастушечья жалейка.

И в глушь лесов, и гор, и дол

Тропинка узкая змеится.

По ней Иван-царевич шёл

За несказанною Жар-Птицей.

И седовласый богатырь,

Непобедимый, хмурый, строгий,

Всё в ту же даль, всё в ту же ширь,

Всё той же маленькой дорогой.

Такой мне встала на пути,

Такой в мои стихи пустые

Сошла с Билибинских картин

Полузабытая Россия.

3/ X, 1926

«Уйди! Я буду ревновать…»

Уйди! Я буду ревновать.

Я стану бледной и унылой.

А ты боишься потерять

И то немногое, что было.

Глядишь внимательно в глаза…

Зачем? В наш век ничто не вечно.

Не ты ли сам в тот раз сказал,

Что не доволен прошлой встречей?

И вянет лес. И нет цветов.

Клубятся синие туманы.

И глушь промёрзлых вечеров

Уж близится… Какой ты странный…

Уйди, пока сырая мгла

Не задушила веру в чудо,

Пока душа твоя светла,

Пока ещё я плакать буду!

5/ X, 1926

«Не километры разделяют нас…»

Не километры разделяют нас,

Не тёмные парижские предместья.

Страшнее блеск полузакрытых глаз

И то, что никогда не будем вместе.

Ты на меня ни капли не похож.

Ты весь другой, и жизнь твоя другая.

Ты что-то думаешь, чего-то ждёшь,

Тоскуешь, может быть, — и я не знаю.

Какой же силой в сердце удержать

То нежное, что ускользает мимо?

Я не могу тебя поцеловать.

Я даже не могу назвать любимым.

13/ X, 1926

«Стала жизнь наивной сказкой…»

Косте

Стала жизнь наивной сказкой,

Даже грусть легка.

В небе низком и неласковом

Виснут облака.

Все дома в тумане спрятаны,

Всё сравняла мгла…

— Друг мой, издавна-загаданный, —

Я тебя нашла!

4/ XI, 1926

«Над площадью синяя муть…»

Над площадью синяя муть,

И дождик назойливый, частый.

Под сыростью больно вздохнуть.

Я знаю, что буду несчастна.

В большом освещённом бистро

Меняются краски и лица.

Всё в жизни светло и пестро,

Мне хочется в ней утопиться.

Не завтра и не через год, —

Но врежутся в душу изломы,

И радость — смеяться — пройдёт,

И дрогнет беспомощно рот,

И осень в окошке забьёт

Отчаяньем, мне незнакомым.

Я так захотела сама,

Так будет понятней и проще…

Мне нравится этот туман

И мелкий рассеянный дождик.

6/ XI, 1926

«Мне нравилось солнце и душный сирокко…»

Мне нравилось солнце и душный сирокко,

И мягкие линии дальних гор,

И синее море, когда с востока

Пылал широкий, багряный костёр.

Любила библейность, когда на закате

Арабы водили овечьи стада.,

И ветер трепал моё синее платье,

И кровью отсвечивала вода.

Но море, закат и маслинные рощи

Так просто, так радостно я отдала

За мелкий, ненастный, ленивый дождик,

За мутные капли по глянцу окна.

11/ XI, 1926

«Шла я долго, злая, непохожая…»

Шла я долго, злая, непохожая,

Ночь была мучительно страшна.

Улицы, автобусы, прохожие —

Посмотрите, как я бледна!

Упаду в пыли на шумной площади,

И по-бабьи заголошу.

Я хотела быть счастливой, Господи,

И большого счастья не прошу!

Соберутся тени молчаливые,

Их окутает густая ночь.

Посмотрите на юродивую,

Не жалейте и уходите прочь!

11/ XI, 1926

«Стучались волны в корабли глухие…»

Стучались волны в корабли глухие,

Впивались в ночь молящие глаза.

Вы помните — шесть лет тому назад

Мы отошли от берегов России.

Я всё могу забыть: и боль стыда,

И эти годы тёмных бездорожий,

Но страшных слов: «Да потопи их, Боже!»

Я в жизни не забуду никогда.

12/ XI, 1926

Юрию Бек-Софиеву («Для вас по ночам оживают игрушки…»)

Для вас по ночам оживают игрушки,

У вас по ночам, наверно, светло.

О вечности с вами беседует Пушкин,

О нежном и грустном — Блок.

Для вас расцветает молитвенный лотос

И никнут деревья в чистых слезах.

Наверно, вы можете скрытое что-то

У каждого видеть в глазах.

Вам нравится нежно, упрямо и просто

Касаться запретных и страшных тайн.

— А помните ветер? А крупные звёзды?

И поздний визгливый трамвай?

18/ XI, 1926

Трое («Где-то песни чужие звенят…»)

Где-то песни чужие звенят,

День смеётся ленивый, серый.

И стоят на столе у меня

Утка с ярмарки и химера.

Здесь нас трое, и мы — друзья.

Скучно нам и немножко жутко.

Здесь о нежном тоскую я,

О Монмартре тоскует утка.

И, высовывая язык,

Взглядом мудрым, высокомерным,

Затая неистовый крик,

Нас оглядывает химера.

И проходит за часом час.

И сверкает моя иголка…

Тишина и покой у нас,

Благодать во всём. Скучно только.

И до боли чего-то жаль,

Ведь у каждого есть потери:

Утке хочется на Пигаль,

На Сите — премудрой химере.

Будет тихий, серый туман.

Будет вечер — ненужный, длинный.

Вероятно, и я сама

Тоже стала игрушкой из глины.

19/ XI, 1926

«Переполнено сердце моё…»

Переполнено сердце моё

Песней звонкой, неудержимой.

Мы не будем больше вдвоём —

Весёлый, нежный, любимый.

Буду письма твои беречь,

Буду в сердце накапливать жалость.

Это всё, что теперь осталось

От коротких, осенних встреч.

Будут мглистые зимние дни,

В окнах — дождик, ленивый, частый.

Как мне радость мою сохранить?

Я ведь знаю, что буду несчастна.

Вот теперь тебе нечего ждать,

Будет каждый вечер, как вечер,

Вот теперь я тебе отвечу

На вопрос — к кому ревновать.

Звонким камнем лечу в неизвестность,

Яркий свет на моём пути.

— Ну, а ты не сердись и прости,

Что я не умела быть нежной.

1/ XII, 1926

Эпилог («Так просто? Будто я была чужая?..»)

Так просто? Будто я была чужая?

Не опустела без меня земля?

А женщины, мой милый, не прощают

Вот эту лёгкость, этот светлый взгляд.

Ты знаешь всё, и мне смешно лукавить.

Ты знаешь то, чего не знала я…

Всё можно было удержать, поправить.

Ты не хотел? Так Бог тебе судья!

6/ XII, 1926

«Тревожна осенняя муть…»

Тревожна осенняя муть.

Зловещи осенние тучи.

Длинный, гористый путь

И мной, и тобой изучен.

Глаза впились в темноту,

Как струна, натянуты нервы,

По плану я знаю — тут

Холодное кладбище Севра.

Дальше — спуск и подъём,

А там полдороги скоро.

Обратно с тобой вдвоём

Пройдём мы вдоль тёмных заборов…

Бросает фонарь копьё,

Теряясь в тумане где-то.

Несу тебе счастье моё,

Чтоб стал ты весёлым и светлым.

13/ XII, 1926

«Снова буду терпеливо ждать…»

Снова буду терпеливо ждать

Этот светлый, синеватый вечер.

Снова ты начнёшь перебирать

Все детали предыдущей встречи.

Что-то расскажу тебе, смеясь,

Только будет голос мой не звонок.

Станешь тихим, потому что я

Для тебя всегда чуть-чуть ребёнок.

А обратно мы пойдём вдвоём

И простимся у высокой двери.

И опять — ленивый день за днём,

В каждом — незаметные потери.

Или я томлюсь в глухом бреду?

Не пойму, что этот вечер значит?

— Вот когда — нибудь я так приду,

Сяду на пол и заплачу.

18/ XII, 1926

«А старушка кормила кошек…»

А старушка кормила кошек

У ограды Пале де Жюстис.

Наверху горели окошки.

Я глаза опустила вниз.

И под сводом вечерней пыли

Мы бродили вдоль серых стен.

На Конкорде фонтаны били,

И пахло ёлками на Мадлен.

А большие, лиловые тучи

Заглушали наши шаги.

Ведь и мы не сделались лучше,

Ведь и город не стал другим.

Я к земле опускала ресницы,

Было больно от пёстрых: огней.

Мне сегодня, наверно, приснится

Чёрный Генрих на чёрном коне.

23/ XII, 1926

Стихи («Они отрадней, чем слова молитв…»)

Юрию

Они отрадней, чем слова молитв.

Их повторять, ведь то же, что молиться.

Я вижу, как туман встаёт с земли.

Я опускаю тихие ресницы.

И за стихом я повторяю стих,

Звучащий нежным, самым нежным пеньем.

Я, как Евангелие, страницы их

Целую с трепетным благоговеньем.

И в синий холод вечеров глухих,

Когда устанем мы от слов и вздохов,

Мы будем медленно читать стихи,

Ведь каждый, как умеет, славит Бога.

Я буду слушать тихий голос твой,

Перебирать любимые страницы.

Я буду тихо-тихо над тобой

Склонять густые, длинные ресницы.

27/ XII, 1926

Б.К. Зайцеву («Было света и солнца не мало…»)

Было света и солнца не мало.

Было много потерь — и вот —

Говорят, что я взрослой стала

За последний, тяжёлый год.

Что же? Время меняет лица,

Да оно и не мудрено.

Невозможное реже снится,

Дождь слышнее стучит в окно.

Жизнь проходит смешно и нелепо.

Хорошо! А каждый вопрос

Разлетается лёгким пеплом

Чуть дурманящих папирос.

Я не стала больной и усталой,

И о прошлом помню без зла:

Я и лучше стихи писала,

И сама я лучше была.

Жизнь короткая — вспомнить нечем.

День дождливый за мглистым днём.

А уж где-то в душе намечен

Еле видный, тихий надлом

31/ XII, 1926

«На стене — неподвижные тени…»

…А мне напряжённо ждать,

Когда написанной, новой

Страницей наполнишь тетрадь…

Ю.Софиев

На стене — неподвижные тени.

Ветер свищет в каминной трубе.

Весь мой день — это только томленье,

Напряжённая мысль о тебе.

На камине часы. Плохо виден

В первой комнате их циферблат.

Если даже меня ты обидел,

Всё равно, ты мне ближе, чем брат.

Сам не знаешь, чего ты бормочешь,

Только чувствуешь смутно: не то.

Будешь помнить: таинственность ночи,

Тихий голос и белый платок.

Весь мой день — это жалобный ветер

Долго свищет в каминной трубе…

Неужели кому-нибудь третьему

Я потом расскажу о тебе?

7/ I, 1927

«Я не забыла тёмный свод моста…»

Я не забыла тёмный свод моста,

И статую, и чёрную решётку.

Ведь я тогда была совсем не та.

Уж целый год прошёл. А помню чётко.

Всё помню: каждое движенье рук,

И каждое уроненное слово,

В душе — тупая боль, почти испуг,

И гул Парижа — странного, чужого.

Как оскорблял меня тот тихий страх,

Как бил по нервам рёв автомобилей…

Уж год прошёл. А помню, как вчера,

Всё то, что вы давно забыли.

18/ I, 1927

«Ты ушёл. И сгустились тучи…»

Ты ушёл. И сгустились тучи.

Ветер бросил свой резкий свист.

Ты оставил мне томик Тютчева

И исписанный мелко лист.

В этой комнате — сумрак серый,

Тёмно-жёлтые пятна обой.

Жадно смотрят четыре химеры,

Напряжённо следят за мной.

Я в себе заглушала жалость,

Послезавтра — знаю — придёшь.

А на ставни, мне показалось,

Вдруг посыпался крупный дождь.

И ведь завтра не станет лучше,

Будет день больным и сухим.

Я подклеила томик Тютчева

И вложила твои стихи.

19/ I, 1927

«Ты принёс мне стихи о Версале…»

Ты принёс мне стихи о Версале,

О Версале под сеткой дождя:

Вечерели свинцовые дали,

Старый парк оголел, обнищал.

Это правда: промокли до нитки,

Всё бродили под мелким дождём.

Уже заперли в парке калитки,

И пошли мы окружным путём.

Мне сутулила плечи усталость,

Всё мерещился прежний, другой.

И сама я себе показалась

Нехорошей, жестокой, дурной.

Разве сердце не грызла тревога,

Разве боль не томила остро

За бокалом горячего грога

В небольшом, опустелом бистро?

Ты читал мне стихи о цыганах,

— Как цыганка варила ежа…

Помню — было и смутно, и странно,

Билось сердце, и голос дрожал.

Мы друг другу так мало сказали,

Но понятен был каждый намёк…

Ты принёс мне стихи о Версале —

Бледно-синий, блокнотный листок.

Вот спасибо! Мне долго не спится,

Что-то помнится, бьётся, звенит…

Этой первой Версальской страницей

Начались мои новые дни…

19/ I, 1927

«Говорят, что нежность тиха…»

Говорят, что нежность тиха,

А любовь — быть может — сурова.

Ты от меня даже не слыхал

Ни одного ласкового слова…

Я смеюсь задорно и зло.

Видишь взгляд мой — спокойный и жуткий.

Люблю твой болезненный излом,

Твои нервные руки.

Ты жизнь мою наполнил до краёв,

Сердцу больно так часто биться…

Люблю имя твоё,

Похожее на крик хищной птицы.

30/ I, 1927

«Ты сказал: "Что я дал тебе?"…»

Ты сказал: «Что я дал тебе?»

Помнишь — огни горели ярко в кустах.

Эйфель и мартовская темнота.

Ветер потом всю ночь бормотал в трубе.

Утром — дождь. Всё у меня, как всегда.

Стая бессильных, голодных и жадных дней.

— Ну, и я, — что я тебе дам,

Кроме самой себя и любви моей.

2/ II, 1927

«Проходят школьники. Стучат сабо…»

Проходят школьники. Стучат сабо,

Бормочут незатейливые шутки.

А я опять одна сама с собой,

С химерами и с ярмарочной уткой.

И с мыслью о тебе. И это всё.

Я — самая последняя из нищих.

И лёгкий ветер в щепы разнесёт

Построенное на песке жилище.

И лёгкий ветер разнесёт мой дом —

Мои стихи, и тёмный взгляд химеры,

И мутный день, который за окном

Печально стелется туманом серым.

Но дорог мне вот этот зыбкий свет,

Вечернее отсвечиванье стёкол,

И эти дни, нежней которых нет,

Без мудрости, без цели и без срока.

Когда-нибудь найду душе приют

В пустой и жуткой тишине тумана…

Но никогда любить не перестану

Тебя, стихи и молодость мою.

3/ II, 1927

PONT NEUF («Здесь Чёрный Генрих стынет на коне…»)

Здесь Чёрный Генрих стынет на коне,

Рисуясь в небе силуэтом чётким.

Здесь, на мосту, во мраке, у решётки —

Дрожат воспоминанья обо мне.

Не знаю, с кем сейчас ты говоришь,

Какими нежными словами,

А я сегодня влюблена в Париж,

В его огни, в его туман и камень.

И в Генриха, который на меня

Внимательно глядит, согнув колена.

И под копытами его коня

Лежат огни Самаритена.

На Сен-Жерменской колокольне семь

Пробило. Плечи тронула усталость…

Он даже мне не нравился совсем,

С которым здесь я нежной притворялась.

11/ II, 1927

«Ночью слишком натянуты нервы…»

Прости, прости, что за тебя

Я слишком многих принимала.

Анна Ахматова

Ночью слишком натянуты нервы.

Проступают виденья и лица.

Дорогой, отчего ты не первый

В этой смутной, немой веренице?

Слишком много рассказано было,

Много брошено ласки на ветер.

Был ты первый, второй или третий —

Я не знаю. Не помню. Забыла.

Много нежных растратила слов я,

Притворялась влюблённой и нежной,

Называя печаль неутешной,

Называя влюблённость — любовью.

Отчего же тебя не нашла я

В эти годы тревоги и муки?

Взял бы ты мои слабые руки

И сказал мне: родная…

Ты один, на других не похожий —

Не уйдёшь, не отдашь, не обманешь.

Что ж сказать тебе, милому, что же,

Если всё уже сказано раньше?

Ты не первый, так будь же последним!

Пусть теперь перестанут мне сниться

Эти — слишком любимые — тени,

Эти — памятью стёртые — лица.

16/ II, 1927

В поезде («За окошком сплелись пути…»)

За окошком сплелись пути,

За посёлком скользит посёлок.

Разве трудно себя завести,

Как игрушку, и быть весёлой!

Если вечером снова спросят

Про круги у зелёных глаз —

Я отвечу: стучали колёса,

Через край душа пролилась.

И в платок — будто в снег — зароюсь.

О, моё неизбывное зло!

Всё неистовей мчится поезд,

Дребезжит оконным стеклом.

Хоть бы в щепы его разнесло!

20/ II, 1927

«Я пришла к тебе вечером…»

Я пришла к тебе вечером.

Ты спросил, улыбаясь:

«Отчего ты такая?

Ведь тревожиться нечего?»

И сверкая глазами,

Нервно дёргая волосы,

Изменившимся голосом

Я сказала: «Экзамены».

Понадвинулся тучей,

Хлынул горькою лавой.

А любовь-то могучее

Философии права.

И прошли, как в тумане,

Три последние месяца.

— Гром не грянет —

Мужик не перекрестится.

3/ III, 1927

«Но кроме нас с тобой есть мир другой…»

Но кроме нас с тобой есть мир другой,

Огромный мир, где надо делать что-то.

Ведь как-то надо жить, мой дорогой,

Сдавать экзамены, искать работу…

Как будто бы повязка спала с глаз.

О, этот мир, назойливый и лишний!

Вот почему, прощаясь прошлый раз,

Я вдруг расплакалась… Так глупо вышло.

Зачем? Какие там ещё пути?

Какие там печали и потери?

И каждый раз мне страшно отойти

Вот от твоей полураскрытой двери.

3/ III, 1927

Х ARRON DISSEMENT («Гул моторов в груди…»)

Гул моторов в груди.

Подворотня и двор.

Все дома, как один,

В каждом доме — контора.

В каждом доме — дела,

Слева — надпись: «concierqe».

Так бы мимо прошла.

Где же радость-то, где же?

И сейчас же встают

Впечатленья былые:

Безработица тут,

Дни пустые-пустые.

И противно душе

Это острое жало…

Нет, бульвар Сен-Мишель

Лучше этих кварталов.

4/ III, 1927

«Чуть проступают фонари из тьмы…»

Чуть проступают фонари из тьмы

Глухие улицы сдавили стены.

Прохожие. Автобусы. И мы —

Два неврастеника — над чёрной Сеной.

Я слушала взволнованную речь,

В воротнике лицо пугливо пряча.

И только по дрожанью нервных плеч

Ты угадал, что я бессильно плачу.

В гранит плескала мутная вода.

В ней огонёк, как золотые нити.

Направо — бледный камень Нотр-Дам,

Оттуда нас благословлял Мыслитель.

Ты побледнел, и постарел ты, — вот

За два часа. Глаза совсем большие.

А у меня кроваво-красный рот

Сломала безобразно истерия.

Стояли мы, не поднимая глаз,

Бессильные и жадные, как дети.

И уж ничто не разделяло нас —

Двух неврастеников — ничто на свете.

8/ III, 1927

Усталость («Губы шептали. Склонялись ресницы…»)

Губы шептали. Склонялись ресницы.

Голос, срываясь, дрожал.

Снились какие-то чёрные птицы,

Тихие глади зеркал.

Что же ты смотришь так строго-тревожно?

Мы теперь будем вдвоём.

Всё невозможное станет возможным,

Только давай — отдохнём…

Сердце чуть бьётся — всё глуше и тише.

Ласково небо весны.

Чёрные птицы — летучие мыши —

Тихие, нежные сны.

«Тихие» — новое странное слово

В тихих напевных: стихах.

Вот и любовь — из тревожно-суровой

Станет безбурно-тиха.

14/ IV, 1927

«Помню вечер: летучие мыши…»

Помню вечер: летучие мыши

Тихо в небе чертили зигзаг.

Ты склонялся нежнее и тише,

И к земле опускал глаза.

В облаках зажигались свечи.

Падал в душу вечерний покой.

Я теперь раздражённей и резче,

Но ведь я не стала другой.

В этом взгляде — так много ласки,

В тихом голосе — столько мольбы…

О, любовь моя, нежная сказка,

Моя тихая сказка-быль!

14/ IV, 1927

Летучие мыши («Ты заметил — летучие мыши…»)

— Ты заметил — летучие мыши

Чёрной тенью над нами взвились?..

Разве стала покорней и тише

Наша, лишняя, может быть, жизнь?

Ведь и в самом последнем бессилье

Есть какая-то сила в душе.

— А какие зубчатые крылья

У бесшумных летучих мышей!

И не страшно теперь, и не жалко,

Будем вместе — так близко — вдвоём.

В чёрном небе Немая Гадалка

Начертала мне имя твоё.

15/ IV, 1927

«Стали яркими звёзды над крышей…»

Стали яркими звёзды над крышей.

В тихой дымке зарылся Версаль.

И над нами летучие мыши

Тихо скрылись в вечернюю даль.

Этот мир стал мне радостно-новым

И такая нежность в душе.

Я люблю летучих мышей

И твой голос, когда он взволнован.

15/ IV, 1927

«Зацветают в Париже каштаны…»

Зацветают в Париже каштаны,

Как венчальные, строгие свечи.

Опускается вечер туманный —

По-весеннему дымчатый вечер.

За оградой туманного сада

Сумрак полон томленьем и ленью.

Лиловеют за ржавой оградой

Чуть расцветшие кисти сирени.

А уж сердце быть прежним не может,

Стало новым, взволнованно-странным

Оттого, что в аллеях каштаны

На венчальные свечи похожи.

25/ IV, 1927

«В окно смеётся синеватый день…»

В окно смеётся синеватый день,

Ложатся на постель лучи косые,

Лиловая, мохнатая сирень

Напоминает детство и Россию.

Стук сердца и похожий стук часов.

А в теле — дрожь, усталость и безволье.

И захотелось вдруг до слёз, до боли

Каких-то нежных, ласковых стихов.

2/ V, 1927

«Всё вспомнила, всё вновь пережила…»

Всё вспомнила, всё вновь пережила,

Все встречи, и оброненные фразы,

Все лица в памяти перебрала,

А вот о нём не вспомнила ни разу.

Как будто не был он, и я сама

В то время не жила на свете.

И сохранились только два письма —

Свидетельства о невозвратном лете.

Мне весело, что я теперь не та,

Сама к себе внимательней и строже,

И та весна — крылатая мечта —

На прошлую так странно не похожа.

И пусть меня возьмут в круговорот

Глухие, нарастающие грозы.

Я не боюсь, что счастье отцветёт —

На столике больничном — тёмной розой.

11 / V, 1927 Paris L’Hopital de la Pitie

«Казалось мне, что я и не жила…»

А время, подающему надежды,

Старательно выводит: неудачник.

Юрий Софиев

Казалось мне, что я и не жила,

Что впереди и молодость, и счастье.

А уж душа разделена на части,

И за плечами — дымчатая мгла.

Когда устанем мы с тобой от слов,

Когда начнём играть в другие игры —

Твои слова возьму я за эпиграф

К тетради незаконченных стихов.

12/ V, 1927, Госпиталь

«Затуманились мглистые дали…»

Затуманились мглистые дали,

В фонарях загорелись огни.

— Хорошо, что они миновали, —

Неспокойные, жуткие дни.

Снова начали губы смеяться,

И печаль моя стала ясна.

Душным запахом белых акаций

По земле расстелилась весна.

И она никогда не обманет,

Никогда не обманет меня,

Оттого, что в закатном тумане

Есть зачатье грядущего дня.

17/ V, 1927, Севр

Версаль («Мы миновали все каналы…»)

Мы миновали все каналы,

Большой и Малый Трианон.

Над нами солнце трепетало

И озаряло небосклон.

Мы отходили, уходили,

Под сводом сросшихся ветвей,

Не слышали автомобилей,

Не видели толпы людей.

И там, в глуши, у статуй строгих

Под взглядом из незрячих глаз

Мы потеряли все дороги,

Забыли год, и день, и час…

Мы заблудились в старом парке —

В тени аллей, в глуши веков.

И только счастье стало ярким,

Когда рванулось из оков.

12/ V, 1927

«С каждым днём всё больше в жизни красок…»

С каждым днём всё больше в жизни красок,

С каждым утром — радостней рассвет

И часы, похожие на сказку,

Тяготеют радостью примет.

Мысли мимолётны и случайны.

Стынет смех в углах весёлых губ.

Только грусть, волнующую тайно,

Для чего-то в сердце берегу.

Оттого, что больше нет ненастья,

Оттого, что ничего не жаль,

И легко рассказывать печаль,

И так трудно говорить о счастье.

29/ V, 1927

Счастье («Больше не о чем мне тосковать…»)

Больше не о чем мне тосковать,

Неспокойные дни миновали.

И счастливое сердце опять

Задрожало тоской о печали.

Счастью нет ни конца, ни преград,

Счастье тянется няниной сказкой.

Так смешно про него говорят.

Я надену весёлую маску

На цветистый его маскарад.

Помню: ветер, бараки, оливы…

Помню: мост, и туман, и огни…

Непривычны мне светлые дни.

Я не верю, что стала счастливой.

И когда-нибудь в пьяной мечте,

Задыхаясь, сжимая запястья, —

Упаду на последней черте

Моего невозможного счастья.

31/ V, 1927

Воля к жизни («В низких тучах, нависших уныло…»)

В низких тучах, нависших уныло,

В нежных думцах весёлой любви,

В нарастанье потерянной силы

Мне послышалось слово: живи!

И как крик у развёрнутой бездны,

Как раскаты звериной грозы,

Как бодрящий напев Марсельезы —

Этот бешеный к жизни призыв.

Я теперь поняла: не недели —

Месяцы потерялись в бреду…

И ещё поняла, что дойду

К настоящей, единственной цели.

Что, как прежде, горят маяки

Не обманным. и радостным светом,

И за ночью последней тоски

Есть звериная радость рассвета.

7/ VI, 1927

«Всегда всё то же, что и прежде…»

Всегда всё то же, что и прежде:

И пестрота больших витрин,

И кукольные лица женщин,

И жадные глаза мужчин.

Под сеткой закопченной пыли,

На тихом берегу руки

Скользящие автомобили

Швыряют наглые рывки.

Вдоль стен, расхлябанной походкой,

С улыбкой лживой и ничьей,

Проходит медленно кокотка

В венце из солнечных лучей.

И в головном уборе клином

Монашка — Божья сирота —

С ключами на цепочке длинной

Влачит распятие Христа.

А я хочу до боли — жить,

Чтоб, не кляня, не хмуря брови,

Весь этот подлый мир любить

Слегка кощунственной любовью.

10/ VI, 1927

«Облокотясь на подоконник…»

Облокотясь на подоконник,

Сквозь сине-дымчатый туман,

Смотрю, как идолопоклонник,

На вьющийся аэроплан.

И вслед стальной, бесстрашной птице

Покорно тянется рука.

И хочется в слезах молиться

Ей, канувшей за облака.

А в безвоздушном океане

В такой же предвечерний час,

В большие трубы марсиане

Спокойно наблюдают нас.

И видят светлые планеты,

И недоступные миры

Случайной, выдуманной кем-то,

Нечеловеческой игры.

И вот, седым векам на смену,

Из голубых, далёких стран,

Весёлый Линдберг с Чемберленом

Перелетели океан.

И уж, быть может, странно близок

Блаженный и проклятый час,

Когда раздастся дерзкий вызов

Кому-то, бросившему нас.

Когда могучей силой чисел,

Под громким лозунгом: «Вперёд!»

Желанья дерзкие превысив,

Земля ускорит свой полёт.

И, как тяжёлый, тёмный слиток, —

Чертя уклонную черту,

Сорвётся со своей орбиты

В бесформенную пустоту.

10/ VI, 1927

Пилигримы («Мы долго шли, два пилигрима…»)

Мы долго шли, два пилигрима —

Из мутной глубины веков,

Среди полей необозримых

И многозвучных городов.

Мы исходили все дороги,

Пропели громко все псалмы,

С единственной тоской о Боге,

Которого искали мы.

Мы шли размеренной походкой,

Не поднимая головы,

И были дни, как наши чётки,

Однообразны и мертвы.

Мы голубых цветов не рвали

В тумане утренних полей.

Мы ничего не замечали

На этой солнечной земле.

В веках нерадостно и строго,

День ото дня, из часа в час,

Мы громко прославляли Бога,

Непостижимого для нас.

И долго шли мы, пилигримы,

В пыли разорванных одежд.

И ничего не сберегли мы, —

Ни слёз, ни веры, ни надежд.

И вот, почти у края гроба,

Почти переступив черту,

Мы вдруг почувствовали оба

Усталость, боль и нищету,

Когда в тумане ночи душной

Нам обозначился вдали

Пустой, уже давно ненужный,

Неверный Иерусалим.

19/ VI, 1927

«Я в прошлой жизни на земле была…»

Я в прошлой жизни на земле была

Мечтательницей нежной. Всё смотрела

В высокое, торжественное небо,

И умерла легко и незаметно,

И не было мне жаль

Весёлую, покинутую землю.

Когда же я готовилась опять

Мир этот обновить своим рожденьем,

Когда меня вынашивала мать,

Когда, бессильную, кормила грудью,

Накапливая нежную любовь

К земле — весёлой, тленной и красивой…

И снова я чужая,

Как будто здесь не у себя, не дома…

И вот — должна я снова умереть,

Чтоб в третий раз родиться человеком.

19/ VI, 1927

«Я не в силах сказать: "Если надо — уйди"…»

Я не в силах сказать: «Если надо — уйди

Далеко. Навсегда. Без возврата».

Пусть одна только терпкая боль впереди

И отчаяньем сердце объято.

Даже если порвётся весёлая нить,

Нас связавшая в осень глухую,

Всё равно ты не сможешь меня разлюбить,

Никогда не полюбишь другую.

И когда ты уйдёшь — далеко, навсегда —

Без возврата уйдёшь в бездорожье —

Всё равно — не поверю тебе никогда,

Что минувшее сделалось ложью.

20/ VI, 1927

«Солнце тихо катится к полдню…»

Солнце тихо катится к полдню,

Солнце прячется в сером тумане.

Ничего не боюсь сегодня,

— Разве сердце меня обманет?

Мелкий дождик, почти осенний,

Будто слёзы, повис на ресницах.

Это мглистое воскресенье

Уж давно начало мне сниться.

В этот день, безнадёжно дождливый,

В этом сером, мглистом тумане

Буду я бесконечно счастливой,

— Разве сердце меня обманет?

Сердце тихо и ярко светит,

Приобщённое дню Господню.

Ничего не боюсь на свете,

Всё с улыбкой приму сегодня.

26/ VI, 1927

Сентиментальное («Полюбить этот город туманов…»)

Полюбить этот город туманов,

Эти площади и бульвары,

И развесистые каштаны

Вдоль асфальтовых тротуаров.

Навсегда полюбить позолоту

В городском невесёлом закате,

И себя с напряжённой заботой

В этом простеньком, бедненьком платье.

И когда-нибудь после — не скоро —

Вечерком погрустить о старом.

Вспомнить серый, туманный город,

Эти площади и бульвары.

6/ VII, 1927

***

I. «Ни стихов, ни боли, ни мучений…»

Ни стихов, ни боли, ни мучений.

Жизнь таинственно упрощена.

На дороге — заметные тени,

Над садами — тихая луна.

В ночь уводят длинные дороги.

Свет, уют и нежность позади.

Руки плотно сжаты на груди,

А глаза внимательны и строги.

И в душе такая белизна

От большого, истинного счастья.

Ночь светла. А разве нужно знать,

Что наутро — мглистое ненастье.

II. «Всё, что кануло в прошлом году…»

Всё, что кануло в прошлом году,

Зачеркнул ты. А белую дачу?

Я тебе говорила: жду.

И ждала — невозможного, значит.

Но когда отцветут цветы

В мутный, мглистый, осенний вечер,

Неужели не вспомнишь ты

Молчаливые наши встречи?

20/ VI, 1927

III. «Папоротники, тонкие берёзки…»

Папоротники, тонкие берёзки,

Тихий свет, вечерний, тихий свет,

И колёс автомобильный след

На пустом и мшистом перекрёстке.

Ни стихов, ни боли, ни мучений,

Жизнь таинственно упрощена,

За спиной — лесная тишина,

Нежные, взволнованные тени.

Только позже, на лесной опушке

Тихо дрогнула в руке рука.

— Я не думала, что жизнь хрупка,

Как фарфоровая безделушка.

28/ VIII, 1927

«Тихий сумрак спустился над нами…»

Тихий сумрак спустился над нами.

День сгорел. Но не надо огня.

И не надо больными стихами

В этот вечер тревожить меня.

Сколько глупых, наивных предчувствий,

Сотни самых нелепых примет,

С неизбывной и путаной грустью

Я вложила в невольное «нет».

Слишком много скопилось тревоги —

Всё безумье последнего дня,

В эту ночь даже тень на дороге,

Даже тень испугает меня.

И в рассеянном уличном мраке, —

Всё давя, как всегда, как вчера, —

Силуэтом бездомной собаки

Безнадёжно привяжется страх.

8/ VIII, 1927

Бессонница («Сейчас поют, должно быть, петухи…»)

Сейчас поют, должно быть, петухи,

Пора им петь, поднявшись спозаранку.

Весь прошлый день был нежен, как стихи,

Но после вывернулся наизнанку,

И дом, а долго пили валерьянку

И говорили голосом глухим.

Я в эту ночь беспомощно-больная.

Нет сил уснуть. Часы пробили три.

Сейчас, должно быть, жалобно мигая,

На улице потухнут фонари.

И долго ждать спасительной зари

И первого звенящего трамвая.

8/ VIII, 1927

«Минут пустых и вялых не считаю…»

Минут пустых и вялых не считаю.

Смотрю в окно, прильнув к холодной раме,

Как бегают весёлые трамваи,

Уже блестя вечерними огнями.

Среди случайных уличных прохожих

Ищу тебя: с трамвая ли? С вокзала?

Темнеет вечер, грустный, и похожий

На тысячи таких же захудалые.

Напротив, в доме, вымазанном сажей,

Сосед-чудак, склонясь к оконной раме,

Как я, сосредоточенно и важно

Ворочает раскосыми глазами.

Он мне сейчас мучительно несносен:

Ну, что глядит? Наверно, злой и хмурый,

И равнодушно думает раскосый:

«Вот, дура!»

10/ VIII, 1927

«Вот в такие минуты могу…»

Вот в такие минуты могу

Говорить про себя небылицы.

Вот в такие минуты могу

Головой о косяк колотиться.

И могу без конца заплетать

Неспокойные, злобные речи.

Всё любимое оклеветать,

От всего дорогого отречься.

И потом, стиснув зубы, без слов,

Задыхаясь от боли и муки,

Хладнокровно и радостно в кровь

Расцарапать покорные руки.

12/ VIII, 1927

«В расчётливом, высоком кабинете…»

Какая б ни была вина,

Ужасно было наказанье.

А.Пушкин

В расчётливом, высоком кабинете

Семь лет — семь лет — вести на эшафот.

Зачем же мы одолевали гнёт

Безумных девятнадцати столетий.

Зачем же был Христос, зачем страдал?

Чтоб снова — зуб за зуб, за око — око?

Чтоб снова — казнь? И мир ещё не знал

Такой утонченной, такой жестокой.

Семь лет казнить! И мы ещё могли

Своей цивилизацией гордиться!

Уж не блестят ли хищные зарницы

Над первобытным хаосом земли?

И нет имён печальнее на свете,

Чем два звенящих — Сакко и Ванцетти.

23/ VIII, 1927

«В душный вечер, безлунный и чёрствый…»

В душный вечер, безлунный и чёрствый,

Под упрямые думы мои,

Эти руки играли в покорство,

Извиваясь, как две змеи.

А когда в самой нежной печали

Загорался в глазах вопрос, —

Эти руки нервно дрожали

И тихонько касались волос.

А ведь это же было: весна,

Роковое предчувствие лета.

Воля к жизни, пьяней вина,

И звериная радость рассвета.

Осень давит предчувствием зла,

И тоской о не бывшем лете,

Оттого, что никто не заметил,

Как я этого лета ждала…

Воля к жизни покорно слабеет,

В сердце едкий и злобный испуг,

Оттого, что никто не жалеет

Этих слабых и чувственных рук.

3/ IX, 1927

«Потянуло вечерней прохладой…»

Потянуло вечерней прохладой,

Самой нежной и грустной порой.

Тишина Люксембургского сада

Зашуршала опавшей листвой.

А над Сеной — огни и туманы.

Стынут шумы на том берегу.

И впервые мне сделалось странно —

Для чего я себя берегу?

И дома, и мостов очертанья

Ровно скрыла осенняя мгла…

Напряжённая радость молчанья,

Для чего я тебя сберегла?

5/ IX, 1927

«Быть только зрителем безмолвным…»

Быть только зрителем безмолвным,

Смотреть на мир и наблюдать,

Как море воздвигает волны

И волны рушатся опять.

Торжественно и безучастно

Читать печаль чужих страниц,

И взглядом ровным, взглядом ясным

Следить за трепетом ресниц.

И в самом ярком, самом знойном —

В своей изломанной судьбе

Быть только зрителем спокойным

Происходящего в себе.

Взлететь бы лёгкой синей птицей,

Зарыться в солнечной дали.

И незаметно притулиться

На самом краешке земли.

5/ IX, 1927

«Слова любви тогда цвели в душе…»

Слова любви тогда цвели в душе,

И были дни торжественно-прекрасны,

И жили мы, как будто в шалаше,

И лес шумел ветвями сосен красных.

Но дни текли. И подошёл тот час,

Когда шалаш нам показался тесен,

Когда рванулись голоса у нас

В ещё неведомой безумной песне.

А осенью так холодно душе.

Огонь не греет под промёрзлой крышей,

И всё живём мы в старом шалаше,

Не видим солнца и дождя не слышим.

5/ IX, 1927

«Осень мутной ржавчиною метит…»

Осень мутной ржавчиною метит

Присмиревший Люксембургский сад.

И невесело играют дети,

И печально о не бывшем лете

Листья, опадая, шелестят.

Дни всё радостнее, всё нежнее,

Станет жизнь до ужаса проста.

Ветер мечется в пустой аллее,

И слепые статуи белеют

В зелени высокого куста.

Им — всегда покорно красоваться

Мраморной, покорной наготой.

Ну, а мне пора идти домой,

И пора бы перестать смеяться

Над своей, не бывшей высотой.

5/ IX, 1927

«Я не нашла торжественное слово…»

Я не нашла торжественное слово,

Движенье нужное карандаша,

Когда уже на всё была готова

Встревоженная, жадная душа.

Казалось, что уж ничего не надо,

Что жажда дикая утолена,

Но всё росла и ширилась она,

Как тихая, вечерняя прохлада.

Тогда цвели над нами вечера,

Синея куполом большим и звёздным,

И если б ты тогда сказал: «Пора»,

Наверно бы, я прошептала: «Поздно…»

6/ IX, 1927

«В гостиных строгих, с душными коврами…»

В гостиных строгих, с душными коврами,

Под солнцем пляжа, под глухим дождём —

Томясь под уличными фонарями,

Тебя мы ждали. Ждём.

Стремясь к одной, к одной безумной цели,

Ненужную свободу разлюбя,

Всю жизнь, всю жизнь, быть может, с колыбели

Мы ждём тебя.

Душа — большая, путаная тайна,

Храм тихой нежности и чистоты,

В который, может быть, почти случайно

Приходишь ты.

И, скованные злым оцепененьем,

Мы жадно ждём, когда в неверный час

Ты подаришь случайное волненье

Одной из нас.

7/ IX, 1927

«Потеряла дорогу назад…»

Потеряла дорогу назад.

Не уйти, не забыть, не вернуться.

Я боюсь приоткрыть глаза

В неизбывной боязни проснуться.

Как в безвольном, горячем бреду,

Силы нет ни хотеть, ни верить:

Ты не бойся, что я уйду, —

Я вернусь к этой тёмной двери.

Сам ведь знаешь, что нет пути,

Никуда от тебя не уйти.

8/ IX, 1927

«Часто я люблю бродить одна…»

Часто я люблю бродить одна

По туманным набережным Сены,

Слушать, как играет тишина

Ласковым, мучительным и тленным.

Жизнь моя! Уж мне себя не жаль,

Милая! Я этого не стою.

Пусть одна бессменная печаль

Непробудно ляжет надо мною.

В мире есть одна большая грусть,

Лишь она — жива и неизменна.

Я когда-нибудь не возвращусь

С опустевшей набережной Сены.

9/ IX, 1927

«Отяжелела душа…»

Отяжелела душа.

Мелко-мелко дрожат ресницы.

На мосту замедлю шаг —

Мне ведь некуда торопиться.

Жутким кажется Нотр-Дам.

А внизу чернеет вода.

Спотыкаюсь на каждом шагу,

На холодном ветру коченея.

Только знаю, что не смогу,

Всё равно — не сумею.

Над Парижем небо в крови…

— Мыслитель, благослови!

10/ IX, 1927

«День прошёл без меня…»

День прошёл без меня.

День прошёл. И беде не помочь.

Но мне жаль бесполезного дня,

Соскользнувшего в тихую ночь.

Завтра — время кляня —

Снова ждать роковой темноты,

Отцветанья ненужного дня,

Чтоб назвать его снова пустым.

— Ведь и ты

Без меня.

18/ IX, 1927

Из дневника («В тот день ни купол неба мутно-синий…»)

В тот день ни купол неба мутно-синий,

Воздвигнутый над городом, как храм,

Ни красота архитектурных линий,

В туман закутанного Нотр-Дам,

Ни глубина Латинского квартала

Не радовала и не волновала.

И не было трагедии, ни фраз,

Звучащих патетически. А просто

Мне было скучно. И в ресницы глаз

Вплетался мутный, синеватый воздух.

И долго я стояла на мосту,

Уныло вглядываясь в пустоту.

И вызвал вдруг впервые цепкий страх

Среди фигур у левого портала

Святой, которого не раз видала,

Держащий голову свою в руках.

За мной следил, как некий тайный зритель,

И, может быть, благословлял Мыслитель.

А дома — знала — безнадёжный круг,

Где время крутит часовые стрелки,

А на столе — немытые тарелки,

На лицах — боль и на губах — испуг.

А я люблю весёлый, звонкий смех,

Быть может, больше всех, сильнее всех…

В тот день без шляпы, с спутанной причёской,

Бродила я по берегам реки,

И на мосту в лицо мне ветер хлёсткий

Хлестал и жутко холодил виски.

И ничего как будто не случилось,

А просто всё ушло, переменилось.

На набережной там, в последний раз

Я ощутила странное волненье,

При сочетанье пёстрых: слов и фраз,

Что прежде называли вдохновеньем,

Что прежде было счастьем и мечтой,

А после — тоже стало пустотой.

Я в этот день не понимала — где я?

Мне всё хотелось что-то рассказать,

Быть с кем-то ласковее и нежнее,

Кому-то письма длинные писать,

И лечь в постель, сжимая нервно пальцы,

Чтоб больше никогда не просыпаться.

19/ IX, 1927

«Ясней и ясней синяки под глазами…»

Ясней и ясней синяки под глазами

И яркость накрашенных губ,

С тех пор, когда губы впервые сказали:

«Зачем я себя берегу?»

Он горек, мой жребий: в тоске подневольной,

Жечь день за мучительным днём,

Чтоб вечером снова обидно и больно

Клеймить себя страшным клеймом.

На всех перекрёстках упрямо и долго

Кричать о неистовом зле,

Что я не исполнила страшного долга,

Что страшно мне жить на земле.

Что больше нет силы, нет силы, нет силы

Я стала покорно слаба,

И глупой гримасой улыбка застыла

На сжатых, безмолвных губах.

И буду кричать я, и буду томиться,

Скую себя тихой тоской,

А счастье, как милая Синяя Птица,

Так близко и так далеко.

20/ IX, 1927

«Побледневшая, встала у зеркала…»

Побледневшая, встала у зеркала.

В коридоре, за дверью — шаги.

И зачем я себя исковеркала

На забаву себе и другим?

Беспощадную повесть слушая,

— И жалея меня, и любя —

Ты мне только скажи, что не хуже я

Многих женщин, любивших тебя.

23/ IX, 1927

«Взгляд в пролёты улиц брошен…»

Взгляд в пролёты улиц брошен.

Темнота и тишина.

Эта жизнь опять роскошна

От любви и от вина.

Не ломай ночные чары,

Ничего не говори.

Вдоль блестящих тротуаров

Убегают фонари.

Убегают, пропадают,

Зарываются в туман.

И, как скалы, нависают

Непробудные дома.

Завтра станет жизнь понятна,

И душа укрощена.

Под глазами лягут пятна

От тоски и от вина.

И ничто не будет странным,

И погаснет на заре

Свет тревожный, свет обманный

Лиловатых: фонарей.

1/ X, 1927

«В Сен-Сюльпис, где всегда тишина…»

В Сен-Сюльпис, где всегда тишина,

В пределе строгом святой Женевьевы,

У самого алтаря

Озарить весёлым дрожащим пламенем

Бледную свечку,

За больную, маленькую Жинетт.

1/ X, 1927

«За все обиды и упрёки…»

За все обиды и упрёки,

За зло, в котором я жила,

За все просроченные сроки

И не свершённые дела,

За бесполезное шатанье,

Как белка в глупом колесе,

За дни ненужные, за все

Не сдержанные обещанья.

За всё, чем я была жива,

Чего ждала и что жалела,

За очертанья улиц белых,

Когда кружилась голова,

И за твои, твои слова,

Звучащие легко и смело…

1/ X, 1927

Перед зарей («Перед зарёй охватывают сны…»)

Перед зарёй охватывают сны,

Тревожат неспокойные упрёки,

Всем разуверенным и одиноким

Дана печаль рассветной тишины.

О, только б никогда не измениться,

Не разлюбить весёлых звонких слов,

Не позабыть бы имена и лица,

Названья улиц, номера домов.

А мысли заметает тишина.

Лишь сердце и часы — наперегонки.

Но я лежу под маленькой иконкой,

И от лукавого ограждена.

О, не бояться только бы зари!

А за тяжёлой красною портьерой

Рукой фатальной тушит фонари

Рассвет октябрьский в переулке сером.

3/ X, 1927

***

I. «Третью ночь нехорошее снится…»

Третью ночь нехорошее снится,

Жгут кошмары до самой зари:

Равнодушные, стёртые лица,

Фонари, фонари, фонари.

И в тоске беспощадно-жестокой —

Уж не раз, и не два, и не три —

Мне приснилось, что я одинока…

Фонари, фонари, фонари…

II. «Третью ночь нехорошее снится…»

Третью ночь нехорошее снится,

Жгут кошмары до самой зари:

Равнодушные, стёртые лица,

Фонари, фонари, фонари…

Дня пустого ничем не отмечу,

Позабуду, что было вчера.

Будет вечер, мучительный вечер,

Вечера, вечера, вечера…

Вот октябрь беспощадно-суровый,

Раздраженье, дожди, холода.

И ещё одно глупое слово —

Никогда, никогда, никогда…

10/ X, 1927

Перед зарей («Перед зарёй охватывают сны…»)

Виктору Мамченко

Не затем ведь мы стали врагами,

После стольких неискренних дней,

Чтобы мерить большими шагами

Расстоянье меж наших дверей.

После дней неуверенно-зыбких

Не затем я ответила Вам,

Чтобы верить радушной улыбке

И спокойно звенящим словам.

Мы сходились в нелепом союзе

Не затем ведь, чтоб жаром в крови

Затянуть не распутанный узел

Нашей ненависти и любви.

Мы играли достаточно в прятки.

Разжигалась молчаньем вражда.

Мы сойдёмся в решительной схватке,

Чтоб потом разойтись навсегда.

11/ X, 1927

«Неправда, что я жизнь свела…»

Неправда, что я жизнь свела

На степень скользкого моллюска,

Ведь мне в лицо дышала мгла

И холод в переулке узком.

Неверным взглядом фонарей

Пронизано больное тело.

Я просыпалась на заре,

В окно туманное смотрела.

И знала — улица темна,

И знала — я не одолею.

Да, жизнь теперь упрощена,

Но стала мягче и теплее.

Я лишь шарахаюсь с тоской

От взглядов пристальных и строгих.

В душе торжественно-пустой

Нет силы, говорить о Боге.

20/ X, 1927

Утро («Снова день. Пустые начинанья…»)

Снова день. Пустые начинанья.

Неуютно смятая постель.

Где-то мысль об утреннем тумане,

И в непоправимой пустоте.

В этот ранний, в этот мглистый час

Так бездомно, холодно и страшно.

Только бы не помнить этих глаз,

Ничего не помнить о вчерашнем.

Как же этот бледный день прожить,

Если ты, так больно и нежданно,

Уличил меня вчера во лжи,

В жутком холоде самообмана.

Медленно смотрю на образа:

Не вструбят ли ангельские трубы?

У меня усталые глаза

И слегка подкрашенные губы

20/ X, 1927

Бессонница («За занавешенным окном лежала…»)

В.М.

За занавешенным окном лежала

Пятном октябрьская ночная муть,

А я ворочалась под одеялом

И почему-то не могла уснуть.

Казалось — будет ночь веками длиться,

Рассвет на улицах не расцветёт.

Я вспоминала тёмные ресницы

И чувственный, упрямо сжатый рот.

Случайные рывки автомобилей,

Глухие, одинокие шаги.

В мозгу стихи назойливо долбили,

И слово равнодушное — враги.

А на стене сплетались мутной тенью

Последних дней густые кружева:

Случайно выдуманные слова,

Нарочно созданные положенья.

И Вы, укор неомрачённых: дней,

Грозящий призрак ревности и боли.

Мне было холодно. А на стене

Светлели полосатые обои.

21/ X, 1927

«Ты не бродил по набережной Сены…»

Ты не бродил по набережной Сены,

Ты не стоял над чёрною водой.

Не замечал тревожной перемены,

Произошедшей будто бы со мной.

По улочкам Латинского квартала,

По тем местам, где счастье зацвело,

Ты не бродил бессильный и усталый,

Окутанный парижской серой мглой.

Ты не терзался мыслью об утрате,

Тоской предельной не был опьянён,

Ты никому не посылал проклятья.

Не верь! Ты видел только страшный сон,

И вот — проснулся.

23/ X, 1927

«Над чёрной, блестящей Сеной…»

Над чёрной, блестящей Сеной,

Под уличными фонарями —

За столиками Ротонды

Сутулится мой двойник.

И гаснут усталые взгляды,

И вьются нервные руки,

И губы — жадные губы —

В непомнящих зеркалах.

А жизнь ведь была загадкой,

Тоской железнодорожной,

Отсвечиваньем стали

Далёких, призывных рельс.

А жизнь ведь была дурманом,

Туманом осенней ночи,

Неверным и тусклым светом

Рассеянных фонарей.

Смотри в зеркала Ротонды,

Сжимай усталые руки,

Но облик в дыму папиросы

Не принимай за меня.

3/ XI, 1927

«Всегда, всегда рассказывать стихами…»

Всегда, всегда рассказывать стихами

О днях моих и о моих ночах.

Душа цветёт, как тонкая свеча.

Шатается беспомощное пламя.

А тени мечутся под потолком,

Слегка дрожат склонённые ресницы,

И тонкий, седенький дымок змеится

Над длинным, тростниковым мундштуком.

Залёг туман на улице пустой,

В нём копошатся маленькие страхи.

А тиканье будильника порой

Совсем не ямб, а нервный амфибрахий.

И пусть сегодня то же, что вчера,

И мы опять беспомощны, как дети, —

Я не забуду эти вечера

И не отдам их ни за что на свете.

3/ XI, 1927

«Должно быть, поздно. Тишина вокруг…»

Должно быть, поздно. Тишина вокруг.

Во всём отеле смолкли разговоры.

Кольцом огромным сильных рук

Сырая ночь охватывает город.

Бессонница — миганьем фонаря —

Когда не думается и не спится,

Пока заря — бесстрастная заря —

Кольцом оцепит тёмную столицу.

Зажжётся луч у тихого плеча,

И вновь — стихи с рассветной, новой силой,

О сердце том, которое вместило

Высокий гнев и светлую печаль.

4/ XI, 1927

«Я устала быть больной…»

Я устала быть больной,

Быть больной и быть усталой.

Время встало надо мной,

Время медленное встало.

Будто некуда идти,

Ночь — бессонна, день — несносен.

Осень спутала пути,

Все пути смешала осень.

Все пути переплела

Мгла тревоги и бессилья.

И молчали зеркала,

Зеркала не говорили.

А дыхание земли

Всё мучительней и слаще.

Я устала быть вдали,

Быть во всём ненастоящей.

9/ XI, 1927

«За окошком тускнеющей сталью…»

За окошком тускнеющей сталью

Предзакатная муть залегла…

От беспомощных взглядов устали

За сегодняшний день зеркала.

Хоть бросайся в холодную воду!

Хоть повесься на первом крючке!

Так, в ноябрьскую непогоду

Сердце бьётся в бессильной тоске.

А весна никогда не настанет.

Я, должно быть, навеки больна.

Оттого в предрассветном тумане

Побеждает меня тишина.

И, сплетая покорную скуку,

В длинной цепи моих вечеров,

Тихий дождь мне по стёклам настукал

Утомительный ритм стихов.

13/ XI, 1927

Ночью («Вижу — осенняя ночь в серебре…»)

Вижу — осенняя ночь в серебре.

Переливается блеском,

Тусклым отсвечиваньем фонарей

Сквозь кружева занавески.

Светлая мгла. И звенящая тишь.

И наболевшее горе.

Думаешь долго и долго не спишь.

После — холодные зори.

Переливается светлая муть

Бликами в створчатой раме.

Хочешь уснуть. Всё равно — не уснуть.

И — начинаешь — стихами.

Нервно отсвечивают зеркала,

Ёжатся тихие тени.

— Я никогда, никому не лгала

О предрассветном томленье.

Ночью тревога острей, чем всегда,

И безнадёжнее слово,

Что никогда, никогда, никогда

Больше не буду здоровой.

15/ XI, 1927

«Я жалости не хочу…»

Я жалости не хочу.

Сердце бьётся задорно и звонко.

Но, тихонько склоняясь к плечу,

Все жалеют меня, как ребёнка.

Ночью душит меня тишина,

Печаль о большом и малом.

Ничего. Я просто больна.

Я устала. Просто — устала.

Так бывает всегда во сне,

В предрассветном, седом тумане.

С напряжённой тоской о весне

Сердце, кажется, вовсе устанет.

Только б мне навсегда сберечь,

Пронести сквозь закаты и зори

Эту радость и сладкое горе

Никому не рассказанных встреч.

22/ XI, 1927

Утро («За дело, за дело, за дело!..»)

— За дело, за дело, за дело! —

Так утром задорно кричи.

В тумане рассветном и белом

На стёклах зажгутся лучи.

Сегодня не сделалось хуже,

Так будь же бодрей и смелей.

Кому-нибудь ты ещё нужен

На этой любимой земле.

Сутуль же усталые плечи

Под ношей труда и борьбы.

Не думай, что ты искалечен

Руками нелепой судьбы.

Мы в вечном, мы в диком круженье

Какой-то случайной игры.

Мы в пламенном воображенье

Плетём золотые миры.

Зажги себя огненным словом,

С зарёю молись об одном,

Чтоб только ты день этот снова

Не назвал потерянным днём.

А в прошлом — большом и глубоком —

Так много зачёркнуто лет…

По стёклам светящихся окон

В истерике бьётся рассвет.

22/ XI, 1927

«Не люблю я казаться странной…»

Не люблю я казаться странной,

Класть загадку в сплетенье слов.

Я гостям — случайным и жданным —

Не читаю моих стихов.

Я боюсь задавать вопросы,

Громким криком прожечь тишину,

Я в тоске на пол не швырну

Недокуренную папиросу.

Я устала себя томить

И играть безнадёжную пьесу.

Мне смешно и не скучно жить

С длинным прозвищем — поэтесса.

28/ XI, 1927

«Мы — неудачники. Совсем, как дети…»

Мы — неудачники. Совсем, как дети.

Мы неуверенны ни в чём.

На длинных улицах вечерний ветер

Швыряется туманом и дождём.

Мы жадно ждём, сутуля зябко плечи,

И вдруг поймём: сполна и до конца,

Что в этом мире нет противоречий

В таинственной гармонии Творца.

Вот так бывает: если вдруг случится

В осенний день унынья и тоски

Увидеть траурную колесницу

И металлические венки.

1/ XII, 1927

«Мы твёрдо знали: жизнь нас обожжёт…»

Мы твёрдо знали: жизнь нас обожжёт

И мы привыкли, потому не плачем,

И уж давно мы потеряли счёт

Обидам, жалобам и неудачам.

Среди соседей — хороших и плохих —

Люблю я жадно верящих в бессмертье.

И посвящаю лучшие стихи

Всем неудачникам на свете.

2/ XII, 1927

«Весь день болела голова…»

Весь день болела голова.

Был острый запах валерьянки.

Звучали грустные слова

Однообразной перебранки.

Дрожали кисти слабых рук,

Мешая ложечкой в стакане,

И замыкался тёмный круг

Обиды и непониманья.

Весь день молчали зеркала,

Уставшие от мутных взглядов.

А к вечеру я поняла:

Ни правды, ни добра не надо.

7/ XII, 1927

«Зажигались слова летучие…»

Зажигались слова летучие

В мутно-сером, ночном тумане.

Я подумала: в лучшем случае

Сердце бедное просто устанет.

Были зданья тёмными пятнами,

Заполняя сгущённый воздух.

И казались мне непонятными

Все слова твои и вопросы.

Сердце билось легко, по-старому,

И хотелось громко смеяться.

А над скверами и бульварами

Бились блики галлюцинаций.

И когда это было — не помню я,

Наяву это было, во сне ли?

Только улицы — тёмные-тёмные —

Были призрачны в самом деле.

7/ XII, 1927. Ночь

Бредовое («Легко по тёмной лестнице сбегаю…»)

Легко по тёмной лестнице сбегаю,

Стрелою — в дверь, и ускоряю бег.

А за углом меня подстерегает

Высокий и безмолвный человек.

Я только вспомню стиснутые пальцы,

Пытливый взгляд, тоску и — тот.

Отдать ему бы этот страшный гнёт,

И всё отчаянье галлюцинаций.

7/ XII, 1927. Ночь

«Быть странником, без жалоб и без стонов…»

Быть странником, без жалоб и без стонов, —

Пьянеть простором незнакомых мест,

Увидеть новый мир в окно вагона —

Ведь это никогда не надоест.

Теряя день за днём и год за годом,

Лишь впечатленьями разбогатеть.

Любить одну бессмертную свободу

И никогда о прошлом не жалеть.

Всю жизнь идти дорогой незнакомой,

По зарослям, пустыням, городам,

И жить одной, одной тоской о доме,

О нежности, не бывшей никогда.

17/ XII, 1927

«Мне, как синице, моря не зажечь…»

Мне, как синице, моря не зажечь.

Ты будешь жить, беспомощно сгорая,

И будут дни мерцаньем тусклых свеч,

И никогда мы не построим рая.

Мы в жизни ничего не сотворим.

Пора признать, что мы слабей, чем дети.

Пусть будет на лице задорный грим —

На сердце будет гнёт тысячелетий.

Ты будешь говорить о глубине,

О долге, искренности, о началах,

А я — молчать, как до сих пор молчала,

И грустно думать о вчерашнем дне.

И не поднять уже усталых глаз,

Как и мечту о невозможном рае.

Не верю я, что будет в жизни час,

Оправдывающий обоих нас,

Тот, о котором вспомним, умирая.

17/ XII, 1927

«Я зубы, стискиваю, ставлю точку…»

Я зубы, стискиваю, ставлю точку

Под этим взглядом, пристальным и злым,

Я думаю, что так глядят козлы,

Не разошедшиеся на мосточке.

Мы никогда не спорим ни о чём,

Не говорим о близком и тревожном,

Не потому, что это невозможно,

Нет — это было б слишком горячо.

Лишь колкость шпильки, брошенной украдкой,

Когда касается рука руки,

Когда смешно и больно от тоски,

Когда мы сходимся в безмолвной схватке.

Когда я до глубин потрясена

Внезапной ненавистью, жадной, жгучей.

Но если бы дать только волю нам…

Не надо лучше!

22/ XII, 1927

«Я не пишу давно стихов…»

Я не пишу давно стихов,

Мне надоело быть поэтом,

Жить в мутной глуби вечеров

И никогда не видеть света.

Мне надоело в темноте,

Ощупываясь осторожно,

Искать неведомых путей,

Бессмысленных и невозможных.

Мне надоело рассуждать

О мудром и о непонятном,

И без того есть в жизни пятна,

Которых не пересчитать.

Я ненавижу нервом каждым

Уныло-равнодушный зал,

Где каждый верит, что сказал

О самом главном, самом важном.

В душе тоска от мелких ссор,

От слов о красоте и Боге,

Но я не знала до сих пор,

Что нет из тупика дороги.

7/ I, 1928

«Твои стихи — подарок разума…»

Твои стихи — подарок разума,

Мои — скользящий день за днём,

Быть может, всё узнаем сразу мы,

Всё непонятное поймём.

Всё то, что жуткими минутами

Нам накоплял упрямый рок,

Все нити длинные распутаем

Незабываемых тревог.

И станет жизнь совсем утонченной,

Но даже с матовых вершин

Того, что как-то не закончено,

Мы никогда не довершим.

Твои стихи — подарок разума,

Мои — скользящий день за днём.

И то, что кем-то не досказано,

Мы никогда не назовём.

7/ I, 1928

«У меня в комнате совсем темно…»

У меня в комнате совсем темно,

Тускло светит маленькое окно.

Рисунков обой не различает глаз,

Хотя ещё только второй час.

В окошке — крыши и чердаки,

Символы бедности и тоски.

Страшно на улицу смотреть вниз,

И стонет колокол на Сен-Сюльпис.

И под низким, нависшим потолком

Я сижу и думаю всё об одном —

И в стекло стучит тёмный дождь,

Издевается: «Ничего, подождёшь!»

В комнате, на шестом этаже,

Я — недоумевающая — настороже…

Я — знающая, что не одна,

Зацветающая, как весна.

3/ II, 1928

На шестом этаже («Мысли тонут в матовом тумане…»)

Мысли тонут в матовом тумане.

День за днём проходит, как в бреду.

Нет конца беспомощным скитаньям,

Никуда, должно быть, не приду.

День за днём, неделя за неделей…

За окошком очертанья крыш,

Улицы, как тёмные ущелья,

Старый, заколдованный Париж.

По ночам — разгул, свистки и крики,

Сердце замирает и дрожит.

Тянется по лестнице безликий,

Медленно считая этажи.

И глотая запылённый воздух,

С напряжённой мыслью о тебе,

Я гадаю здесь по мутным звёздам

О своей изломанной судьбе.

Днём туман, внимательный и серый,

Жизнь ясна, безвинна и проста.

На стене — премудрая химера

И изображение Христа.

А на башне старого собора

Мощной болью вздрагивает медь.

Кажется, что скоро — слишком скоро —

Я смогу покорно умереть.

5/ II, 1928

«Я пуглива, как тень на пороге…»

Я пуглива, как тень на пороге

Осторожно раскрытых дверей.

Я прожгла напряжённой тревогой

Много ярких и солнечных дней.

Оплету себя вдумчивой грустью,

Буду долго и страшно больна,

Полюблю эту горечь предчувствий

И тревожные ночи без сна.

И когда-нибудь, страшно сутулясь,

В час, когда умирают дома,

Я уйду по расщелинам улиц

В лиловатый вечерний туман.

Где я буду в тот матовый вечер?

Кто мне скажет, что я умерла?

Кто затеплит высокие свечи

И завесит мои зеркала?

Так исполнится чьё-то проклятье,

И не день — и не месяц — не год —

Будет мир сочетанием пятен

И зияньем зловещих пустот.

6/ II, 1928

«Тебе — без корысти и лести…»

Всё тебе: и молитва дневная,

И бессонницы млеющий жар.

А.А.

Тебе — без корысти и лести,

Тебе, мой единственный друг,

За наше весёлое «вместе»,

За цепкость протянутых рук.

За дождик, ленивый и мелкий,

И чёрные своды мостов,

За переведённые стрелки

Безумных, как сердце, часов.

Тебе — мои дни, мои ночи

В весеннем, звенящем хмелю,

И горечь рифмованных строчек,

И жадное слово «люблю».

И в жизни тревожно-суровой,

Склоняясь в неравной борьбе,

Последнее — нежное — слово,

Последнее слово — тебе.

22/ II, 1928

Старый квартал («Занавески на окнах. Герань…»)

Занавески на окнах. Герань.

Неизбежные вспышки герани.

В предрассветную, мглистую рань

Тонут улицы, в сером тумане.

День скользит за бессмысленным днём,

За неделей — бесследно — неделя.

Канарейка за тёмным окном

Заливается жалобной трелью.

Резкий ветер в седой вышине

Бьётся в стёкла, мешая забыться.

Иногда проступают в окне

Неприметные, стёртые лица.

А в бистро нарастающий хмель

Заметает покорные стоны.

И над входом в убогий отель

В тёмной нише смеётся Мадонна…

13/ II, 1928

«Заставить сердце быть сухим, как камень…»

Заставить сердце быть сухим, как камень,

Всё позабыть и разучиться петь,

Глядеть на мир застывшими глазами —

Ведь это же не значит — умереть.

Стереть своё лицо, совсем стереться,

Сойти на нет, смирить безумный бег,

И всё-таки, пока трепещет сердце,

Ещё достойно имя — человек.

23/ II, 1928

«Руки крестом на груди…»

Руки крестом на груди.

Полузакрыты глаза.

Что там ещё впереди?

Солнце? Безбурность? Гроза?

Снится лазоревый сон,

Снится, что я не одна.

В матовой пене времён —

Сон, тишина и весна.

Больше не будет утрат,

Всё для тебя сберегу,

Верно, скривится с утра

Тонкая линия губ.

Не уходи, подожди.

Знаешь, что будет потом? —

И неспроста на груди

Слабые руки крестом.

19/ II, 1928

«Ни радости многоголосой…»

Ни радости многоголосой,

Ни песен, ни звенящих строк.

Ажурный дым от папиросы

В нависший низко потолок..

А за окном — густые дымы

Слетают с закоптелых труб.

Как хорошо шептать: «любимый»

Одним движеньем сжатых губ.

Мечты растут, горят и тают,

Уже твои, а не мои,

И жизнь, до ужаса простая, —

Не выбита из колеи.

Не назовёшь её ошибкой,

Всё знает место, срок и цель.

Самоуверенна улыбка

На неулыбчивом лице.

Ночами не пугают грозы,

Тревожно тени не шуршат.

Могучим, сладостным наркозом

Уже отравлена душа.

15/ II, 1928

Дни без солнца («Надо было зачем-то вставать…»)

И что же делать? В Петербург вернуться?

Влюбиться? Или оpera взорвать?

Георгий Иванов

Надо было зачем-то вставать,

Одеваться, идти, торопиться,

И ронять, по привычке, слова,

И склонять, по привычке, ресницы.

Погружаться на самое дно

Никому не нужных вопросов,

Неохотно глотать вино,

С отвращеньем курить папиросы.

А вернувшись домой — опять

Захотеть одного: забыться.

И во сне без конца вспоминать

Никогда не любимые лица.

И скользят однозвучные дни,

Замирая в покорной скуке,

Над любовью, над счастьем — взгляни —

Непривычно заломлены руки.

Этим дням нет конца, нет числа,

Дням без солнца, без мысли даже.

Я, должно быть, давно умерла,

И никто мне об этом не скажет.

9/ III, 1928

«Молчанье громким словом не нарушу…»

Молчанье громким словом не нарушу.

Какой упрёк я обращу тебе?

Сама я стала сдержанней и суше,

Сама я стала резче и грубей.

Меня жалеть, а не бранить. Жива

Во мне непобеждённая усталость,

И с губ твоих срываются слова,

Так не похожие на жалость.

15/ III, 1928

«Пора, пора, мой нежный друг…»

Пора, пора, мой нежный друг,

Мой тихий друг — пора.

Здесь только крест из цепких рук

Над «завтра» и «вчера».

Здесь только матовый рассвет —

(Который день подряд),

И бред, неповторимый бред,

И тонкий, сладкий яд.

И утром, чуть сверкнёт заря,

Кричит на башне медь,

Что больше нечего терять,

И нечего жалеть.

Пусть гордо лжёт её набат

Над площадью пустой.

Но взгляд твой, неподвижный взгляд,

Уже совсем не твой.

Пора, пора! Как пуст наш дом,

Безмолвны вечера,

И руки сложены крестом

Над «завтра» и «вчера».

И вновь над площадью с утра

Кричит, рыдая, медь,

Что нет ни «завтра», ни «вчера»,

Что нечего жалеть.

Есть только боль тупых утрат,

Пустые вечера,

И взгляд — недвижный взгляд с утра,

И грустное — пора!

16/ III, 1928

«Я накопила приметы…»

Я накопила приметы —

Много тревожных примет:

Будет холодное лето,

Матовый, облачный свет.

Будут задорные блески

В землю опущенных глаз,

Ветер запутает дерзко

Смысл незаконченных фраз.

Не повторённые встречи,

Не утаённая грусть,

Слабые, узкие плечи

Примут непрошенный груз.

В новой, приниженной жизни,

В неумолимой борьбе

Будут рассказы о ближних

И никогда о себе.

Длинные, цепкие руки

Сдавят до боли виски.

Мир потускнеет от скуки

И небывалой тоски.

Встанут забытые лица,

Кто и зачем — не пойму.

Дом, где так трудно забыться,

Станет похож на тюрьму.

Будут бессонные ночи —

Много тревожных ночей —

И неразборчивый почерк

При осторожной свече…

В полдень томленья и лени,

Как и в былые года,

Вдаль от парижских строений

Будут скользить поезда.

И на поляне в Медоне

У белоствольных берёз

Сердце впервые застонет

От накопившихся слёз.

Горечь, обиды и цепи.

Кто их сумеет нести!

И не услышанный лепет:

«Было. Не будет. Прости!»

3/ IV, 1928

«Воздух светлый и пряный. Осталась ли…»

Воздух светлый и пряный. Осталась ли

В этом сердце былая весна?

Я опять говорю об усталости,

Я опять безнадёжно больна.

Дни и ночи мои исковерканы,

Застывает бессильная кровь.

Разобью своё круглое зеркало

И осколками брошу в любовь.

Прихотливая жизнь обошла меня,

Я сама (но об этом молчи!)

Озарю себя маленьким пламенем

Одинокой и бледной свечи.

3/ IV, 1928

«Сохрани мои горькие бредни…»

Сохрани мои горькие бредни,

Как бесценный подарок прими.

В тот безумный. Постыдный. Последний,

Так случайно загаданный миг.

Всё прости, всё, что будет и было,

Сам ведь знаешь, что скоро уйду,

Иссякает последняя сила,

Как вода в обмелевшем пруду.

Я уйду — навсегда, без возврата —

От тебя, от родных, от друзей.

Вспомнишь: красные перья заката

И отчаянье серых камней.

Ты останешься — друг суеверный,

Неуверенный, бледный, ничей —

Чтобы плакать за тёмной вечерней

И бояться бессонных ночей.

И, слоняясь путями ночными,

В мёртвой схватке с печальной судьбой,

Сохрани моё горькое имя,

Как последнюю, вечную боль.

8/ IV, 1928

«Жизнь идёт — и, слава Богу…»

Жизнь идёт — и, слава Богу.

Дни безбурны и ясны.

Заползает к нам в берлогу

Запах пыли и весны.

Мы вдвоём молчим часами,

Ты устал, а я — больна.

И сплетается над нами

Темнота и тишина.

За иголкой шёлк змеится,

Золото и бирюза, —

А когда сомкнёшь ресницы —

Нити яркие в глазах.

Где-то светит вера в чудо

И в безумие весны.

Пусть теперь другие будут

Видеть огненные сны.

Нам с тобой навек — заботы

И бескрылые мечты.

И ещё — боязнь чего-то,

Что страшнее пустоты.

И порой со дна ущелий,

Жутко леденя виски,

Лезет в двери, в окна, в щели

Запах пыли и тоски.

27/ IV, 1928

«Всюду пахнет мохнатой сиренью…»

Лиле

Всюду пахнет мохнатой сиренью,

Даже в пыльном и душном метро.

Боль обид и тупые хотенья

Изживаем мы слишком остро.

Всё забыть, даже ложь и ошибки,

И в себе, и во всяком другом,

И встречаться спокойной улыбкой

С тем, кто прежде казался врагом.

Разве сердце — не жалкое слово?

Разве тяжесть весной не легка?

Ничего, если в рифму «весёлый»

Больно врежется слово — «тоска».

Ничего, если давит усталость

Молодой и улыбчивый рот,

Если душная, острая жалость

В неспокойное сердце вползёт.

Только дождик бесшумный и мелкий,

И безволье опущенных: рук,

Часовые, покорные стрелки

Обегают положенный круг.

Мы ночами беспомощно бредим,

Мы дрожали от мелких обид.

И предчувствие близкой трагедии

Как проклятье над нами висит.

1/ V, 1928

«Я не спутаю строгие ритмы…»

Я не спутаю строгие ритмы,

Я не выйду на дикий простор,

И никто уже не объяснит мне

Непонятное слово — «восторг».

Я не крикну неистовым криком

На безлюдье больших площадей.

И в пролёты разрозненных дней

Никогда я не стану великой.

И в тумане последнего дня,

Без причины сгущая тревогу,

В тёмном зеркале, ровном и строгом,

Кто-то встанет — сильнее меня.

И с беспомощным, жалобным «грустно»

Больно шаркнет по глади стекла,

И промолвит смущённо и грустно:

«Умерла…»

1/ V, 1928

«Мне о грустном хочется писать…»

Мне о грустном хочется писать,

Всё о смерти, о тоске последней.

Ты не трогай синюю тетрадь,

Не читай пугающие бредни.

Я когда-нибудь переменюсь,

Станет всё размеренно и просто,

И сменю волнующую грусть

На простое, ясное довольство.

1/ V, 1928

«По тёмным расщелинам улиц…»

По тёмным расщелинам улиц,

В седых и бескрылых веках,

Проходит, неловко сутулясь,

Высокий, безликий монах.

Густеют и вьются туманы,

Над городом гаснет заря,

И серые крылья сутаны

Трепещут в пятне фонаря.

Высоким — крылатым — безумным,

Вселяющим путаный страх, —

Скользит он по улицам шумным,

Как чеховский Чёрный Монах.

И это был он тем скитальцем,

Пришедший великим постом,

Меня научивший бояться

И складывать руки крестом.

Я правду смешала со снами,

Забыла, что было вчера.

Я часто одними губами

Кому-то бросала: пора!

И в час, когда кружатся блики,

При бледной бескровной заре,

Я знаю, что этот Безликий

Стоит у закрытых дверей.

И сердце налито свинцом,

И я цепенею от страха,

Когда-нибудь встретить монаха

С закрытым навеки лицом.

7/ V, 1928

«Веди меня по бездорожью…»

Веди меня по бездорожью,

Куда-нибудь, куда-нибудь.

И пусть восторгом невозможным

Тревожно захлебнётся грудь.

Сломай положенные сроки,

Сломай размеренные дни!

Запутай мысли, рифмы, строки,

Перемешай! Переверни!

Так, чтоб в душе, где было пусто,

Хотя бы раз, на зло всему,

Рванулись бешеные чувства,

Не подчинённые уму.

25/ V, 1928

«В вечер синий и благословенный…»

В вечер синий и благословенный,

В городской, звенящей тишине,

На мосту, над почерневшей Сеной —

Генрих вспоминает обо мне.

Зданья в мглу безлунную зарыты,

Свет скользит с шестого этажа.

Поднял конь железные копыта,

Тяжело и крупно задрожал…

А в кафе, под звонкий лязг бокалов,

В глубине, у крайнего стола,

Облик мой — весёлый и усталый —

Сонно вспоминают зеркала…

А на скамьях, милых и тяжёлых,

Под сияньем свешенных огней,

В тёмном зданье коммунальной школы

В этот час не помнят обо мне.

И никто не видит, как смущённо,

В опустевшей, тихой темноте,

Там, на лестнице неосвещённой

Притаилась плачущая тень…

6/ VI, 1928

«Всё это было, было, было…»

Всё это было, было, было…

А.Блок

Всё это было, было, было —

Моря, пространства, города.

Уже надломленные силы

И беспощадные года.

Сначала — смех и своеволье,

Потом — и боль, и гнев, и стыд,

И слёзы, стиснутые в горле,

От не прощаемых обид.

Всё это было, было, было,

Как много встреч, и слов, и дней!

Я ничего не сохранила

В убогой памяти моей.

Проходит жизнь в пустом тумане,

И надо мной — клеймом стыда —

Не сдержанные обещанья

И жалобное — никогда.

21/ VI, 1928

«Так вянут медленные дни…»

Так вянут медленные дни

Под знаком строгого молчанья.

От зноя, пыли и возни

Устало отдыхают зданья.

На небе миллиарды звёзд

Горят таинственно и мудро.

А на лице — следы от слёз

Покрыты матовою пудрой.

И призрачные вечера

Хранят высокое бесстрастье.

А сердцу скучно от добра

И невнимательного счастья.

21/ VI, 1928

«Ты погружён в иное бытиё…»

Ты погружён в иное бытиё,

Ты ищешь письменных единоверцев,

При чём тут я? Зачем тебе моё,

Скупое и расчётливое сердце?

Иди, иди в туман пустых дорог,

На новые, широкие просторы,

Ведь близок он, тот страшный час, в который

Ты вдруг почувствуешь, что одинок.

24/ VI, 1928

«Безвольно уронены слабые руки…»

Безвольно уронены слабые руки,

Зажат неулыбчивый рот,

А сердце гнетёт

Предчувствие близкой и страшной разлуки.

Напрасная нежность — такая смешная.

Оборвана мысль. Пустота. Тишина.

Стихи? Всё равно их никто не читает,

И в них я одна…

Тяжёлый, насыщенный копотью воздух,

И вновь, как когда-то давно —

Напрасная нежность, вино,

И слёзы, и слёзы…

29/ VI, 1928

«Вот придёт и уткнётся в газету…»

Вот придёт и уткнётся в газету.

Так над книгой ползут вечера.

Это было вчера,

И на завтра повторится это.

А мне хочется тихо сказать,

Что мне скучно, тревожно и больно,

Что я стала устало-безвольной,

Опускающей в землю глаза.

Что-то шепчет бессильная жалость,

Только разве моя вина,

Что на сердце моём — тишина,

Что оно никогда не дрожало.

Что срывается тихий вздох

Из-под нищих духовных рубищ:

Далёкий, суровый Бог,

Отчего Ты меня не любишь?

29/ VI, 1928

«Опять печаль, опять печаль без меры…»

Опять печаль, опять печаль без меры

Покрыла всё, чем я ещё жива,

И жадно захотелось детской веры

В наивные и милые слова.

— Давай, мы будем искренни и близки,

Давай откроем душу до конца,

И в этой жизни, пошленькой и низкой,

К высокому мы вознесём сердца!

А разум повторяет с тихой злобой,

Что уж давно, уж много, много дней

Мы — взрослые, наученные оба,

И непонятен нам язык детей.

1/ VII, 1928

«Звенели острые дожди…»

Звенели острые дожди.

Палило солнце в полдень ясный.

Дни проходили… Подожди,

Я сделаю тебя несчастным.

Должно быть, в поле есть цветы,

В лесу — прохлада, птицы, пчёлы.

Должно быть, прежде был и ты

Свободным, сильным и весёлым.

Но всё забудешь, всё сожжёшь

Огнём последнего заката,

И мне простишь былую ложь

О счастье, созданном когда-то.

И будешь следовать за мной,

Молчать угрюмо за плечами.

И будешь пьян моей тоской

И терпкой сладостью печали.

День ото дня грустней, бледней,

И стиснешь зубы, сдвинешь брови,

Убитый радостью моей,

Отравленный моей любовью.

2/ VII, 1928

«И стали дни покорны и легки…»

И стали дни покорны и легки,

И после вспоминаются без жалости,

Днём время нет для мыслей и тоски,

А вечерами плачу от усталости.

Лежит на всём нетронутый покой,

И даже сны безбурны и беспламенны.

А где-то безнадёжно далеко

Товарищи, учебники, экзамены.

Я не мирилась с этой пустотой,

Не замыкалась в тесном круге женщины.

Я всё отдам за счастье быть иной,

За радость ту, которая обещана.

6/ VII, 1928

Госпиталь («Давит медленно растущий зной…»)

Давит медленно растущий зной.

Даже воздух стал какой-то липкий.

Пахнет свежесрезанной травой

И землёю, влажной от поливки.

И, как кто-то сильный предсказал,

Наверху, в углу, за ширмой белой

Вздрагивает маленькое тело

И закатываются глаза.

И когда взметнётся солнце выше

И запахнет пылью и тоской,

Будет всех пугать предмет недвижный,

Второпях закрытый простынёй.

12/ VII, 1928

«Не сделалась интересней…»

Не сделалась интересней,

Не сделалась жизнь иной.

Всё те же старые песни,

И тот же старый покой.

Я утром отдёрнула шторы,

Раскрыла настежь окно:

Вот — день начался, в котором

Всё будет повторено.

А руки висят, как плети,

Я будто совсем не жива,

И нечего мне ответить

На ласковые слова.

12/ VII, 1928

«Ты говоришь, что скуки ты не знал…»

Счастье, может быть, пустое слово…

Ю.С.

Ты говоришь, что скуки ты не знал

И ощущение провала..

И будто душу не опустошала

Тебя волнующая новизна.

Но больше я твоим словам не верю.

Кого обманываешь? Ведь и ты

Ещё сильней меня и суеверней

Боишься мёртвой пустоты.

Я отравлю тебя своей отравой

На многие, на многие года.

И от познанья пустоты лукавой

Ты не отделаешься никогда.

Я научу тебя бояться тени,

Бояться звуков и ночей без сна,

Чтоб ты не прикрывал опустошенья,

Когда душа твоя больна.

Чтоб ты отрёкся от всего святого,

И жизнь запутал в безрассудный бред, —

Ведь счастье — может быть — пустое слово?

Ведь счастья — может быть — и нет?

17/ VII, 1928

Усталость («Это всё, что мне теперь осталось…»)

Это всё, что мне теперь осталось:

Тесный, цепкий, неразрывный круг —

Звон будильника, метро, усталость

И уроненные кисти рук.

Даже ночью снится мощный профиль,

Нагоняя неподвижный страх.

Дёргая за веки, Мефистофель

Продвигает стрелки на часах.

И на утро — куклы, куклы, куклы,

Мутный, безнадёжный циферблат,

И заброшенный в далёкий угол,

Неподвижный и безумный взгляд.

И не надо никаких исканий,

И уже печаль не отогнать.

Непреодолимое желанье —

Спать.

7/ VIII, 1928

«Для кого я надеждой была?..»

Для кого я надеждой была?

Светлой радостью, солнечным пленом?

Отражают меня зеркала,

Тень легко пробежала по стенам.

Только горечь ненужных недель,

В сердце холод, тупой и упрямый.

Тускло светится надпись: «отель»

За широкой, оконною рамой.

И, быть может, подходит гроза

В мутном образе давящей скуки,

Оттого некрасивы глаза

И устало опущены руки.

Как бесцельны дневные дела!

Сколько страшных и грустных пробелов!

Оттого, что я жизнь начала,

А построить её не сумела.

10/ VIII, 1928

Бабье лето («Тянется по ветру паутина…»)

Тянется по ветру паутина.

Воздух звонок еле слышной песней.

Стала жизнь безбурна и невинна,

Стала жизнь грустней и бесполезней.

Где моё печальное веселье?

Где мои задорные печали?

Давит зной последние недели,

Дымкой заволакивает дали.

Как теперь свои надежды бросить,

Перестать томиться, ждать и верить?

А уже непрошенная осень

Топчется у приоткрытой двери.

Стали дни спокойны и невинны,

И ничто покоя не нарушит

Только жизнь осенней паутиной

Ласково окутывает душу.

10/ VIII, 1928

«Ещё никто ничего не видит…»

Ещё никто ничего не видит,

И не поверит горькой обиде.

Ещё всякий — дальний и ближний —

Будет завидовать дружной жизни.

Ещё по утрам заметны не очень

Круги под глазами бессонной ночи.

Ещё мой смех, задорно звенящий,

Принимают за настоящий…

А где-то в потёмках, так глупо, так странно

Уже назревает рана.

15/ VIII, 1928

«Вот уже половина седьмого…»

Вот уже половина седьмого.

Как бесцельно прошло воскресенье.

Завтра — вновь за ненужное дело:

Куклы, куклы, игла, циферблат…

Не сказала я нужного слова,

Не поймала мятущейся тени,

И себя оградить не сумела

От обидных и мелких утрат.

19/ VIII, 1928

«Для правнуков, которых нет…»

Мой любознательный потомок…

Ю.Софиев

Для правнуков, которых нет,

Которых никогда не будет, —

Вся эта жизнь, весь этот бред

И жуткие мечты о чуде.

Всю жизнь идти, терпеть и ждать,

И не роптать — «за что? откуда?»

И быть больной, и горько знать,

Что никогда не будет чуда.

Нести, накапливать, стареть,

Понять, что жизнь проходит даром,

И столько дней в календаре

Спалить беспламенным пожаром.

И всё наследье страшных лет

Хранить любовно на безлюдье —

Во имя тех, которых нет,

Которых никогда не будет.

21/ VIII, 1928

«Ещё мы любим в беглом взоре…»

Ещё мы любим в беглом взоре

Ловить возможность перемен.

Ещё выдумываем горе,

И суету, и нежный плен.

Ещё не стыдно и не странно

Смотреть в бездумные глаза.

И жадно ждать, и верить жадно —

Пока не грянула гроза.

27/ VIII, 1928

Желанья («Я двух желаний не могу изжить…»)

Я двух желаний не могу изжить,

Как это не обидно и не странно:

Стакан наполнить прямо из-под крана

И крупными глотками воду пить.

Пить тяжело и жадно. А потом

Сорвать своё измызганное платье,

И, крепко вытянувшись на кровати,

Заснуть глубоким и тяжёлым сном.

28/ VIII, 1928

«Ночами острая тревога…»

Ночами острая тревога,

Ночами тоска больней.

И мы стоим у порога

Безумных и страшных дней.

Мне холодно — дай согреться.

Мне страшно, и боль в груди.

Возьми моё глупое сердце,

От зла его огради.

И будь моей горькой славой

В тумане такого дня,

Когда Господь и Дьявол

Отступятся от меня.

5/ IX, 1928

«Я не спрашивала: "зачем?"..»

Я не спрашивала: «зачем?»

Не таила тревожных взглядов,

Не боялась в глуши ночей

Ни возмездия, ни награды.

И когда станет радость — мечтой,

Когда сердце сожмёт тревога, —

Я не спрошу — «за что?»

Ни у тебя, ни у Бога.

10/ IX, 1928

«И разве жизнь моя ещё жива?..»

И разве жизнь моя ещё жива?

Ещё не перетёрлась, не истлела?

И разве не устало это тело

Любить отяжелевшие слова?

17/ IX, 1928

«За большие круги под глазами…»

За большие круги под глазами,

За глухую тоску по ночам,

За тетрадку с больными стихами,

За минуты в приёмной врача.

За рассветные, бледные тени,

И впервые рождённый испуг,

За невыдуманные движенья

Утомлённых отчаяньем рук.

И за то, что тончайшей отравой

Стало сердце в тоске и хмелю, —

В смертной боли, ломая суставы,

Обезумевши, крикну — люблю!

11/ IX, 1928

«Не жаловаться и не говорить…»

Не жаловаться и не говорить,

Что скоро оборвётся эта нить.

Быть с каждым днём внимательней и тише.

Любить свой дом, слова и дни любить,

И плакать так, чтоб даже ты не слышал.

17/ IX, 1928

«Когда — нибудь мы вспомним этот день…»

Когда — нибудь мы вспомним этот день,

Торжественный и страшный день разлуки:

Беспомощно уроненные руки,

И Нотр-Дам, и блики на воде.

Тогда ты сделаешься вновь ничей.

Тогда тебя я брошу камнем в бездну.

За тихий плач октябрьских ночей,

За страх позорный перед неизвестным.

24/ X, 1928

«Милый друг, пока не надоело…»

Милый друг, пока не надоело

Просыпаться на рассвете мутном

И нести измученное тело

Радостям и горестям минутным.

Милый друг, пока ещё не спится

По ночам от беспокойных мыслей,

И загадки — вещие зарницы —

Напряжённой радостью нависли.

И пока в неистовом сгоранье

Кажется, что время в жизни мало,

И весь мир — лишь мрамор для ваянья —

Сильный друг, живи! А я устала.

31/ X, 1928

«Ты пойми, что я устала…»

Ты пойми, что я устала.

Я совсем больна.

Зданье старого квартала

Скрыла тишина.

Ни вопросов, ни исканий, —

Только б отдохнуть.

Не стереть мне эти грани,

Не перешагнуть.

Сколько раз от близкой цели

Кто-то уводил.

Ты пойми, что в этом теле

Не осталось сил.

Что по пропастям бездонным

Жизнь меня вела,

Что из пальцев с лёгким звоном

Падает игла.

И боюсь я ночи тёмной,

Снов и пустоты.

Но не надо ничего мне,

Да пойми же ты!

Заметён туманом разум

И стучит в мозгу

Жалкая, смешная фраза:

«Больше не могу!»

6/ XI, 1928

«Я не знаю, что я люблю…»

Я не знаю, что я люблю

В этом имени, странно певучем.

Вероятно, влюблённость свою,

И весну, и весенние тучи.

И лиловую цепь фонарей,

Цепь огней, уходящих куда-то.

И тоску на туманной заре

О любви большой и крылатой.

О любви, уносящей ввысь.

Изменились вещи и лица,

Изменилась и самая жизнь.

И могла ли не измениться?

Только память о прошлом слилась

Навсегда с теплотой невольной,

Оттого, что единственный раз

Сердцу не было стыдно и больно.

8/ XI, 1928

«Два счётчика минут пустых…»

Два счётчика минут пустых,

Два верных спутника, два брата:

Два механизма заводных,

Отсчитывающих утраты, —

Часы и сердце.

Скользили мутные года,

Ломалась жизнь. Менялись лица.

Лишь неизменны навсегда

Не прекращающие биться

Часы и сердце.

Всё вымерено, сочтено,

И жизнь — ясна. И жизнь — напрасна.

И сердце сделалось давно

Таким же точным и прекрасным,

Как ход часов.

15/ XI, 1928

«Я брошу всё: стихи, слова и строки…»

Я брошу всё: стихи, слова и строки,

Мечты о том, чего на свете нет,

И матовый, встревоженный рассвет,

Такой любимый и такой далёкий.

И все мои печали и упрёки

Пустых, тяжёлых и напрасных лет,

И стыд за все просроченные сроки,

И прозвище надменное — поэт.

Мне ничего не жаль. И я готова

Закрыть навек заветную тетрадь,

Чтоб больше никогда не раскрывать

Дневник существования пустого —

За тихое, коротенькое слово,

За самое простое слово — мать.

«Я только повторяю — "всё равно"…»

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы.

М.Лермонтов

Я только повторяю — «всё равно»,

Когда на узких улицах темно

И девочка с улыбкою задорной,

С мольбой в глазах, с лицом, как полотно,

Мелькает деловито тенью чёрной

На перекрёстке.

И мне бесстыдно всё равно, когда

В Париже наступают холода

И дети мёрзнут в переулке сером,

И стынет в Сене чёрная вода,

И снятся мне костлявые химеры

На Нотр-Дам.

И всё равно, когда во мне самой

С беспечной и весёлой быстротой

Растёт дыханье тленья и распада.

Я повторяю с медленной тоской:

«Уйдите все! Мне ничего не надо.

Я так устала!»

19/ XI, 1928

«Час пробьёт торжественно и звонко…»

Час пробьёт торжественно и звонко —

Час последней гибели. И я

Побреду последней собачонкой

Вдоль чужого, тёмного жилья.

Буду думать, что не всё — чуждое,

Буду горько плакать, и в ответ

Я услышу трижды роковое,

Трижды унизительное «нет».

Ни тоски, ни ада и ни рая —

Уж не будет больше ничего.

Кто-то пожалеет, приласкает

В мир подкинутое существо.

А потом — потом сожжёт, закрутит

Медленный, губительный пожар.

И на шее обовьётся туже

Ранним утром разноцветный шарф.

27/ XI, 1928

«Поняла, что больше не ребёнок…»

Поняла, что больше не ребёнок,

Ощутила горечь бытия.

Слышала и жалобы, и стоны,

Поняла, что я — давно не я.

Стала равнодушной и унылой,

Научилась думать и молчать.

В будущем и прошлом всё простила,

Так что больше нечего прощать.

И с каким-то радостным покорством

Жду конца туманных, мутных дней.

В сердце — рассудительном и чёрством —

Только жалость о не бывшем сне.

И не страшно, и давно не больно

Жить без жизни, оголяя стыд,

И уже не вздрагивать невольно

От больших и маленьких обид.

29/ XI, 1928

«Друг другу приходят на смену…»

Друг другу приходят на смену

Бесцветные, серые дни.

А каждый несёт перемену

И тушит ночные огни.

И в каждом — зародыши муки,

Большой и великой тоски.

Беспомощно сложены руки,

Пульсируют нервно виски.

Но с мыслью о солнце, о лете

Улыбка разгонит испуг…

А ты ничего не заметишь,

Мой мало внимательный друг.

29/ XI, 1928

«За просторы степей зелёных…»

За просторы степей зелёных,

За дыханье весенней земли,

За церковные встречные звоны,

За торжественные знамёна

Отдавали вы жизнь — и шли.

За какой-то тревожной зарницей,

Ярко вспыхнувшей в тёмной дали,

За прекрасною Синею Птицей,

С возбуждённой улыбкой на лицах

Вы легко и уверенно шли.

Вам запомнилась ночь огневая,

Сумасшедший восторг до утра,

На пороге ада и рая

Сердце билось, не рассуждая,

И отстукивало — пора!

И — всё стало ненастоящим,

Только мутным, ненужным сном.

И расплёснуты жизни ваши,

Эти, прежде кипящие чаши,

С драгоценным, живым вином.

5/ XII, 1928

LA BOLLEE («Грубые, тяжёлые стаканы…»)

Грубые, тяжёлые стаканы,

Запах никотина и духов,

И тончайшая отрава пьяной,

Сладострастной музыки стихов.

Что-то пьётся, что-то говорится,

Голоса рассеянно звучат.

На привычно-равнодушных: лицах

Острой злобы плохо скрытый яд.

И скрывают возбуждённый взгляд

Длинные, спокойные ресницы.

С лиц усталых облетает пудра,

С плеч покатых падают меха.

И над всем — торжественно и мудро —

Музыка чеканного стиха.

5/ XII, 1928

«Говорили о злобе пожарищ…»

Говорили о злобе пожарищ,

В чёрном небе густела гроза.

Говорили при встрече: «товарищ»,

Никогда не смотрели в глаза.

Узнавали по голосу вести,

Мимоходом на остром ветру.

В мутном мраке фабричных предместий

Находили ограбленный труп.

Рано, в сумерках, дом запирали,

Спать ложились и света не жгли.

По утрам, в гимназическом зале

Повторяли: «вчера увели…»

И за наглым, разбойничьим свистом

Опьяневших от крови солдат

Ясно слышался в воздухе мглистом

Непрерывный и жуткий набат.

В расплескавшейся, мутной стихии,

В первобытной, запутанной тьме —

Были ночи, как сны — огневые,

Были лица — белее, чем мел.

И в рассветном, молочном тумане,

В час, когда расточается мгла,

Где-то вспыхивала и росла

Напряжённая радость восстанья.

7/ XII, 1928

«Сон, полумрак и покой…»

С новым годом,

С новым счастьем!

Сон, полумрак и покой.

Ходит бесшумно сиделка.

Слиться спешит с часовой

Минутная стрелка.

Год задувает огни.

Неравноценные дни…

Неравномерные части…

— Новый, тревожный, — верни

Мне моё старое счастье!

31/ XII, 1928

Квартал, где жила И.Кнорринг

Иллюстрация «Париж»

КНИГА ПЯТАЯ. Париж (1929–1933)