«Покориться неизбежности…»
Покориться неизбежности,
Подчинить себя больничным будням.
Знать, что это будет очень долго.
И — читать.
И порой, полу закрыв глаза,
Вытянувшись, улыбаясь тихо,
Чувствовать в себе движенье новой
Жизни.
И не допускать — избави Бог! —
Жечь, ломать, уничтожать в зачатье,
Продлевать усильем страшной воли
Мысль о доме,
Так же, как когда увозят мёртвых —
Искушенье — приоткрыть глаза.
6.01.1929
«Я не знаю, кто был застрельщик…»
Я не знаю, кто был застрельщик
В этой пьяной, безумной игре?
Чей холодный, мудрый и вещий
Силуэт на мутной заре?
Кто сказал слова о свободе?
Кто сменил свой убогий наряд?
Кто зажёг в покорном народе
Непокорный и жадный взгляд?
И кому в бездне ночи чёрной
Страшной истиной чётко предстал
Нерушимый, нерукотворный,
Откровенный пьедестал?
7.01.1929
«С такой тяжелой головой…»
С такой тяжелой головой,
С таким тяжелым животом,
Беспомощной, полуживой
Живу, не помня ни о чём.
Живу, нанизывая дни,
Как нитку одноцветных бус.
Зажгу вечерние огни,
Зажгу и жалко улыбнусь.
Из-за чего? И для чего?
Пусть я сама не подошла,
Не рассказала ничего,
Стихов последних не прочла.
Но камень давит жизнь мою,
И неподвижная тоска.
Я прошлого не узнаю
В твоих расширенных зрачках.
Как страшно — невесёлый друг, —
Как трудно жить с такой тоской,
В кольце бессильно сжатых: рук,
Неверующей и больной,
С такой свинцовой головой.
3. II.29
«Я плачу над пестрою маской…»
Я плачу над пестрою маской,
Разорванной мною в клочки.
Я плачу над детскою сказкой,
Над радостью прежней тоски.
Глухими, как осень, ночами
Считаешь ты бьенье минут.
За сжатыми хмуро плечами
Тревожные тени растут.
Читаешь, твердишь про искусство,
Скрываешь беспомощность рук.
А сердце узнал, о, как пусто
Тебе, мой обманутый друг.
3. II.29
«Отошло, отпело, отзвенело…»
Отошло, отпело, отзвенело.
Жизнь замедлила неровный шаг.
До смешного изменилось тело
И смешно состарилась душа.
Ни высот, ни мудрости не надо.
Раздавило чувство пустоты.
За проржавленной оградой сада
Мокнут оголённые кусты,
Пусть с беспомощною простотой
Первому идущему навстречу
Я сейчас скажу, как в этот вечер
Мне не хочется идти домой.
5. II.29
«Склоним устало ресницы…»
Склоним устало ресницы
В сумерках синего дня.
В комнатах будем томиться,
Не зажигая огня.
И за большим самоваром
Возле оплывшей свечи,
Может быть, вспомним о старом,
И, повздыхав, замолчим.
Бросим нескладные фразы,
Полные дряхлой тоски.
Взглянем в пространство, — и сразу —
Вместе — поймём: старики…
9. II.29
«Будут ночи, — сквозь плотные шторы…»
Будут ночи, — сквозь плотные шторы
Бросят матовый свет фонари.
Будут ночи, стихи, разговоры,
Разговоры со мной до зари.
Станет солнце роднее и ближе,
Станет жизнь напряженно-полна.
Над душой, — над судьбой, — над Парижем —
Настоящая будет весна.
Будет всё прощено и забыто,
Даже дни этой цепкой тоски.
По исшарканным уличным плитам
Веселей застучат каблуки.
И в надежде святой и лучистой,
Наблюдая смертельный испуг,
Упадут безнадёжные кисти
Непривычно заломленных рук.
17. III.29
«Молчанье ничто не нарушит…»
Молчанье ничто не нарушит —
Я сделала жизнь простой.
Ввела я и тело, и душу
В давно желанный покой.
Без мысли, без слов и проклятий
Огромные дни скользят.
И синий, больничный халатик
Удобней, чем всякий наряд.
А руки висят, как плети,
Я будто совсем не жива.
И нечего мне ответить
На ласковые слова.
17. IV.29
«Забыть беспомощные голые кусты…»
Забыть
Беспомощные голые кусты,
Припавшие к железному забору,
И ощущенье мёртвой пустоты
От неоконченного разговора.
И цепкий, разъедающий недуг
В недавно сильном и здоровом теле,
И жуткие, безмолвные недели,
И взлёты нервных, неспокойных рук.
И страх, и стыд. Листы ненужных книг,
Пытливый взгляд, подхваченный украдкой,
И старческую, жалобную складку
У губ, скрывающих жестокий крик —
Простить, простить.
17. IV.29
«Шепчет ночь, колдунья и пророчица…»
Шепчет ночь, колдунья и пророчица,
Шепчет ночь тревожные слова.
Больше думать ни о чём не хочется,
Но от дум пылает голова.
Синий сумрак в незнакомой комнате,
Смесь теней и шорохов глухих.
И всю жизнь, должно быть, буду помнить я
Эти ночи, мысли и стихи.
Шепчет ночь слова такие страшные,
Припадает к синему окну.
Вот оно — хорошее, желанное,
Свято окрылившее весну.
Только б это сердце не устало бы,
Если б только жизнь не солгала…
Вторит ночи тоненький и жалобный
Детский плач из тёмного угла.
27. IV.29 Maternite
«Там завелись осторожные черти…»
Там завелись осторожные черти,
Сумрак шуршит и колдует за печкой.
Жизнь догорает копеечной свечкой.
Белые девушки грезят о смерти.
Шепчутся в окнах: «Мы ждали, мы ждали…»
Вторит им улица.: «Верьте, о верьте!»
Тихо смеются горбатые черти.
Девушкам снятся лиловые дали.
Сомкнуты губы, уронены руки.
Дни одиноки и ночи бездонны.
Хрупкие девушки с ликом Мадонны
Слушают нежно вечерние звуки.
— Где это будет? Когда это было?
— Где повторяется? Верьте, о, верьте!
Жалко ласкаются с миной унылой
Злые, трусливые, липкие черти.
22. V.29
«В Люксембургском саду, у газона…»
В Люксембургском саду, у газона,
Против серого зданья Сената,
На часы я смотрела когда-то,
Притворяясь наивно влюбленной.
В Люксембургском саду, у фонтана,
В жаркий август (вовек не забуду!)
Я поверила в яркое чудо.
Было тихо, безлюдно и рано.
Зелень свежая, воздух недвижный,
Воробьишек пугливая стая…
— Хорошо, что всё это бывает,
Только раз в нашей маленькой жизни.
30. V.29
«С каждым днем, с каждым часом всё тише…»
С каждым днем, с каждым часом всё тише.
Я едва ли способна любить.
И не вслушивайся — не услышишь,
Как порвётся тончайшая нить.
За листы неотвеченных писем,
За подушку в неслышных слезах,
За стихи про лиловые выси —
Честно взглянем друг другу в глаза.
А на жизни — тяжёлою грудой
Напряжённое слово — молчать.
Никогда я не верила в чудо,
Никогда не умела мечтать.
И, должно быть, просрочены сроки,
Губы сжал одичалый испуг,
И мы снова с тобой одиноки,
Мой случайно замеченный друг.
Но не надо ни слез, ни томленья,
Ведь слова, и раздумья, и мы
Это только пустые виденья
Для меня не пришедшей весны.
И, должно быть, мой голос напрасен,
Я сказала всё то, что могла.
— Пожалей о потерянном часе
И примись за чужие дела.
13. VI.29
«Потупив тусклые глаза…»
Неужели кому-нибудь третьему
Я потом расскажу о тебе?
1927
Потупив тусклые глаза,
В пустой, обыкновенный вечер
Мне захотелось рассказать
Кому-нибудь о нашей встрече.
О том, как было хорошо
Смотреть в широкие закаты,
И не висело над душой
Сознанье скуки и утраты.
Горели бешеные дни,
Над болью сердца торжествуя,
Горели красные огни
Там, где чинили мостовую.
Бродил по улицам туман,
Окутывая сад и зданья…
Ведь я отравлена сама
Отчаяньем воспоминанья.
Вот так, среди пустых полей,
В густую ночь поспешно кроясь,
Сверкая множеством огней,
Проходит одинокий поезд.
23. VI.29
«Верно, мне не сделаться поэтом…»
Верно, мне не сделаться поэтом,
Никогда, должно быть. Никогда.
Отливает розоватым светом
Тихая вечерняя вода.
Обволакиваясь пеной белой,
Шелестит рассеянно фонтан,
И впервые в мыслях прозвенело:
— Жизнь проиграна и прожита. —
Сквозь узорчатую чащу листьев
Засветили разные огни.
Пальмы в бочках грезят о Тунисе,
Вспоминая солнечные дни.
И в высоком небе сумрак зыбкий
Обволакивает купола.
Тихой, незамеченной улыбкой
Молодость ненужная была.
Отойду, к прошедшему остыну,
Замолчу, исчезну в мутной мгле,
Завещая маленькому сыну
Мысль о счастье и любовь к земле.
21. VI.29
«Я простила вздорные мечты…»
Я простила вздорные мечты,
Я забыла страстные упрёки.
Верно оба мы — и я, и ты —
Навсегда остались одиноки.
Вспыхнули вдоль улиц фонари,
Сумрак заволакивает дали.
Словно безрассудное пари
Счастье мы так глупо проиграли.
10. VII.29
«Счастья было мало?..»
Счастья было мало?
Были мы не рады?
Или кто-то сглазил?
— Дали глубоки!
Друг мой, друг усталый,
Ничего не надо,
Ни твоих фантазий,
Ни моей тоски.
10. VII.29
ДВУМ ЮРИЯМ («Вы строите большие храмы…»)
Вы строите большие храмы,
Вы кораблю даёте ход,
Вы равномерными стихами
Изображаете полёт.
И с безрассудным постоянством,
Из непомерной пустоты
В междупланетные пространства
Вы устремляете мечты.
И я для вас чужда, — не тем ли,
Что умной правды не молю,
Что я люблю простую землю,
До боли огненной люблю.
Под пламенные разговоры
О вечности и божестве
Я вижу — ветер лижет шторы,
И солнце плещется в траве.
И вижу я, как жизнь играет,
И несравненно хороша
Моя несложная, пустая,
Обыкновенная душа.
11. VII.29
«Мне, как синице, моря не зажечь…»(вариант)
Мне, как синице, моря не зажечь.
Ты будешь жить, беспомощно сгорая,
И будут дни мерцаньем тусклых свеч,
И никогда мы не построим рая.
Мы в жизни ничего не сотворим.
Пора сказать, что мы слабей, чем дети.
Пусть будет на лице задорный грим,
На сердце будет гнёт тысячелетий.
Ты будешь говорить о глубине,
О долге, искренности, о печалях.
А я — молчать, как до сих пор молчала,
И грустно думать о вчерашнем дне.
И не поднять уже усталых глаз,
Как и мечты о невозможном рае.
Мы будем жечь за часом длинный час,
И не простим крылатых, звонких фраз,
И ни о чём не вспомним, умирая.
11. VII.29
«Я думаю — о медленном конце…»
Я думаю — о медленном конце.
Живу спокойно, холодно и мудро,
Старательно скрывая на лице
Следы от слёз под матовою пудрой.
Я больше не тоскую о былом,
И о надеждах неосуществлённых.
И мне не жаль, когда желтеют клёны
И жизнь идёт, теряя день за днем.
И чуть томит в уставшем теле кровь
Моя последняя игра в любовь.
25. VII.29
Дождь («Мочит дождик детскую коляску…»)
Мочит дождик детскую коляску,
Сад шумит зелёною листвой.
Я сняла рассеянную маску,
Но совсем не сделалась иной.
Вижу георгины за решёткой,
Вижу рябь на дрогнувшей воде.
А в мозгу, непоправимо-четко,
Прожитой, непоправимый день.
Я опять обидно-одинока,
Скомкана, измучена, больна.
Мне опять в молчании глубоком
Снится не пришедшая весна.
И, должно быть, потому что слишком,
Слишком долго билась и ждала, —
В этот день я робкому мальчишке
Все стихи и слёзы отдала.
4. VIII.29
«Я как-то сделалась старей…»
Я как-то сделалась старей.
Я разлюбила талый ветер.
Всё чаще плачу на заре,
Всё чаще думаю о смерти.
Не потому, что давит грудь
Тупая боль. — Я буду стойкой.
Я бодро кончу трудный путь.
Но, если б только отдохнуть,
Хотя бы на больничной койке.
27. VIII.29
«Отдохнуть бы от пламенных слов…»
Отдохнуть бы от пламенных слов,
От сплетений запутанных линий!
Отдохнуть от тяжелых стихов,
От высокой и трудной святыни.
Что-то больно сдавило виски,
Патетически вскинуты руки.
Отдохнуть бы от этой тоски
И еще неосознанной скуки!
1. IX.29
Награда(«За то, что нет у меня друзей…»)
За то, что нет у меня друзей,
И с детства я была одинокой, —
За то, что за морем, в стране далекой
Осталось так много ненужных дней, —
За то, что нечего мне терять, —
За то, что звонкий смех разлюбила,
За то, что днём валюсь на кровать
Без мыслей, без слов, без слёз, без силы —
За больные стихи, за эту тетрадь, —
За сжатые губы и взгляд унылый, —
За горечь длинных, пустых недель, —
За сердце холодное в терпкой злобе —
Дана мне тихая колыбель,
Глаза голубые и детский лобик
4. IX.29
«Я теперь уже совсем не та…»
Я теперь уже совсем не та,
Да и жизнь, должно быть, изжита.
Не беда, что мне немного лет —
Только молодости больше нет.
Жизнь была уж чересчур проста,
Без надежды, мысли и креста.
И не стоила моя душа
Ломаного, медного гроша.
6. IX.29
«Я смогу примириться с тоской…»
Я смогу примириться с тоской,
С недалёким, бесславным концом,
Даже с этим унылым лицом,
Даже с умным и чуждым тобой.
И покорно, без пламенных слов
С благодарностью нежной приму
И холодную эту тюрьму,
И жестокую эту любовь.
23. IX.29
«Я не могу остановиться…»
Я не могу остановиться,
Я буду падать до конца,
Пусть дрожь пройдет по сонным лицам
От жутко-бледного лица.
И в час последнего ответа
Всё расскажу, чем я жила:
О днях, где расточалась мгла,
О днях без солнечного света.
Я вспоминаю, как в бреду,
Что жизнь была ясней и чище,
Что я накликала беду
На наше мирное жилище.
И слёзы, тяжелей свинца,
Лежат на дрогнувших ресницах.
— Я не могу остановиться,
Я буду плакать без конца.
23. IX.29
«Я никому не читаю стихов…»
Я никому не читаю стихов,
Я не срываю похвал.
Я разлюбила угар вечеров,
Душный, наполненный зал.
Но никому — ни за что, никогда —
Я не поведаю, — нет, —
Чем для меня в те живые года
Было названье: поэт.
23. IX.29
«Всё о том же — о мутных глазах…»
Всё о том же — о мутных глазах,
О неловко дрожащих ресницах,
О ночах в непрерывных слезах,
О ночах, по которым не спится.
Всё о том, что на сердце темно,
И от боли — мучительно сладко.
Всё о том, как светлеет окно,
И о маленькой детской кроватке.
Неразрывный и замкнутый круг.
Кроме этого синего взгляда,
Этих детских беспомощных рук —
Ничего мне на свете не надо.
3. X.29
«Не нужно слов — один лишь голос…»
Не нужно слов — один лишь голос,
Один восторг зелёных глаз,
Чтоб сердце радостно боролось,
Чтоб пролетел за часом час.
Пусть смысл речей его невнятен
И тёмен путаный вопрос —
С улыбкой оправляю платье
И прядь растрёпанных волос.
Так принимать без пониманья
И взгляд, и пламенную речь,
И сберегать своё молчанье
Для новых дней, для новых встреч.
А по ночам, во мраке зыбком,
Когда душа совсем чиста,
Твердить, что это всё — ошибка,
Что сердце — холодней, чем сталь.
1. XI.29
«Мне некогда смотреть на облака…»
Мне некогда смотреть на облака.
Весь день в работе согнута рука.
Нет сил поднять отяжелевший взгляд
И разобрать, кто прав, кто виноват.
Я никогда счастливой не была, —
Весь день большие, нужные дела:
Любить, растить, заботиться, стареть
И некогда на небеса глядеть…
3. XI.29
«Отдам мои голые руки…»
Отдам мои голые руки
И робкий, застенчивый взгляд
За те непонятные звуки,
Которые в жизни звучат.
Мой голос, веселый когда-то,
Всё то, что умела любить —
Отдам, как ничтожную плату,
Сумею жестоко забыть.
Отдам моё сердце земное
И право смеяться и петь —
За то, чтобы мглистой зимою
Мне не дали умереть.
9. XI.29
«Не гадайте — и так знаю всё наперед…»
Не гадайте — и так знаю всё наперед:
И обиды, и жалкие слезы,
И о том, как голодное сердце замрёт
Под сознательным, долгим наркозом.
Жизнь ясна и тиха. Я завидую тем,
Кто упорен, горяч и тревожен,
И спокойные будни в моей пустоте
Заменяю торжественной ложью.
Вместо подлинной муки — простая тетрадь,
Сочинённые разумом строфы.
А чтоб сердце забылось, чтоб ночи не спать —
Чашка крепкого, чёрного кофе.
14. XI.29
«Я не смотрела в заревое небо…»
Я не смотрела в заревое небо,
Не спрашивала — «почему?», «зачем?»
И для простого, для земного хлеба
Вставала рано, не спала ночей.
Я никогда, должно быть, не смеялась,
Со мной всегда и всюду на земле —
Замызганное платье и усталость,
Немытая посуда на столе.
Я никому не обещала рая,
Я не бралась за важные дела,
И маленькие дни переживая,
Я счастья никому не принесла.
25. XI.29
«За обыкновенные слова…»
За обыкновенные слова,
За короткое рукопожатье,
За насмешку, скрытую едва, —
Многое могла пообещать я
Было сердцу нечего беречь,
Было сердцу ничего не надо.
Слышать не расслышанную речь,
Чувствовать невидящие взгляды.
И отчётливее и ясней
Видеть мир пустым и не крылатым,
Оттого, что в самом ясном дне
Есть невозместимые утраты.
12. XI.29
«Я одна. И какое мне дело…»
Я одна. И какое мне дело
До того, что состарится тот,
И что этому жизнь надоела…
— Я одна, и какое мне дело
До чужих повседневных забот.
Что мне тысячи и миллионы
Обездоленных, слабых, больные,
Их привычно-покорные стоны,
— Что мне тысячи и миллионы,
Если я не сильнее других.
Что мне гибель, хоть целого света,
Не пугает меня, не страшит,
Если прожито звонкое лето,
— Что мне гибель хоть целого света.
Перед гибелью — просто души!
17. XII.29
«Я пью вино. Густеет вечер…»
Я пью вино. Густеет вечер.
Весёлость — легкость — мишура.
Я пью вино за наши встречи,
За те — иные — вечера.
И сквозь склоненные ресницы
Смотрю на лампу, на окно,
На неулыбчивые лица,
На это горькое вино.
И в громких фразах, в скучном смехе
Самой себя не узнаю.
Я пью за чьи-нибудь успехи,
За чью-то радость, — не мою.
А там, на самом дне стакана,
Моя душа обнажена..
— И никогда не быть мне пьяной,
Ни от любви, ни от вина.
21. XII.29
«За мутный день у мутного окна…»
За мутный день у мутного окна —
Огромный день неумолимой скуки,
За эту грусть («опять одна, одна…»),
За слабые уроненные руки —
Неужто никогда в своём уме
Ты не отыщешь слов — простых и нужных?
Ведь трудно жить в не озарённой тьме
И быть сухой и сдержанной наружно.
Потом — усталость, чтобы, не грустя,
По мелочам больную жизнь растратить.
Стихи о скуке («так себе, пустяк…»),
О ветре, о разлуке, об утрате.
О мутном дне, непоправимом дне
У мокрого окна (на раме — плесень), —
И никогда ты не придёшь ко мне
Ни с тихим словом, ни с весёлой песней.
27. XII.29
На завтра («Чтобы завтра небо сияло…»)
Чтобы завтра небо сияло
Незапятнанной синевой,
Чтоб с утра не казаться усталой,
Измученной и больной.
Чтобы встретить добрые лица
Вместо сдержанных и сухих,
Чтоб в газете, на третьей странице
Увидеть свои стихи.
Чтоб никто ни на что не дулся,
Чтобы стало смешно хандрить,
Чтобы в ровном и чётком пульсе
Билась дикая воля — жить.
Чтоб суметь рассмеяться звонко
Над тоской предыдущих дней.
Чтобы выпуклый лоб ребёнка
Стал хоть чуточку розовей,
Чтобы стало легко и приятно
Мыть тарелки и чистить ножи…
— Словом — всё, что невероятно,
Что совсем не похоже на жизнь.
15. I.30
«И вовсе не высокая печаль…»
И вовсе не высокая печаль
И не отчаянье сдвигало брови…
— Весь вечер долго пили чай,
И долго спорили о Гумилеве.
Бросали столько безответных слов.
— Мы ссорились с азартом и без толку.
Потом искала белый том стихов
Повсюду — на столе, в шкафу, на полках,
И не нашла. И спорили опять.
Стихи читали. Мыкались без дела,
И почему-то не ложились спать,
Хоть спать с утра мучительно хотелось.
День изо дня — и до каких же пор?
Всё так обычно, всё совсем не ново,
И этот чай, и этот нудный спор
О Блоке и таланте Гумилева.
31. I.30
«Забыть о напряжённых днях…»
Забыть о напряжённых днях,
О трудном детстве, о России,
Не мудрствуя и не кляня
Пережигать года пустые, —
Не замечать больших утрат
(Какое мертвенное слово),
Не понимать, что дни летят
Бессмысленно и бестолково.
Совсем и навсегда простить
Все заблужденья и ошибки,
И губы твёрдо заклеймить
Почти естественной улыбкой.
Тогда и жить в простом тепле
Среди давно привычных вздохов
На этой солнечной земле
В конце концов, — не так уж плохо.
1. II.30
«Ты погружён в иное бытиё…»(вариант)
Ты погружён в иное бытиё.
Ты ищешь пламенных: единоверцев.
— При чём тут я? Зачем тебе моё
Скупое и расчётливое сердце?
Тебя манит пустая даль дорог.
Тебя пьянят широкие просторы.
И близок тот последний день, в который
Ты вдруг почувствуешь, что одинок.
1. II.30
Творчество («Без лишних строк, без слов плохих…»)
(Двум Юриям)
Без лишних строк, без слов плохих
(Неточных или слишком резких)
Слагать упрямые стихи,
Их отшлифовывать до блеска.
Всё созданное разрушать,
И вновь творить — до совершенства.
И смутно верить, что душа
Познает гордое блаженство.
Так — за пустые вечера,
За пятна слез, за пятна крови
Смиренно строить грозный храм,
Как каменщик средневековья.
Все трудности преодолеть,
Сломить сомненье и неверье.
И самому окаменеть,
Подобно сгорбленной химере.
10. II.30
«Ты мечтаешь: "Вот вернусь домой"…»
Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой.
Будет чай с малиновым вареньем..
На террасе — дрогнувшие тени,
Синий — вечереющий покой.
Ты с мальчонкой ласково сидишь…
Занят я наукой и искусством…
Вспомним мы с таким хорошим чувством
Про большой и бедственный Париж.
Про неповторимое изгнанье,
Про пустые мертвенные дни…
Загорятся ранние огни
В тонком нарастающем тумане.
Синий вечер затемнит окно,
А над лампой бабочки ночные…»
— Глупый друг, ты упустил одно:
Что не будет главного — России.
5. III.30.Ночь
«Всю жизнь тоскливо думать про искусство…»
Всю жизнь тоскливо думать про искусство,
Писать стихи о том, что очень грустно.
День изо дня назойливо молчать,
И, не дождавшись, терпеливо ждать,
И отвозить покорно и упорно
Своих любимейших и неповторных
Литературных маленьких детей
На кладбище «Последних Новостей».
14. III.30
«Без моего вниманья проживёт…»
Без моего вниманья проживёт,
Без моего участья обойдётся.
За годом тянется огромный год,
И много дел, больших, дневных забот,
А сердце медленно и ровно бьётся.
И нет борьбы. И ничего не жаль.
«За всё — спасибо». И томиться нечем.
И только каждый, каждый вечер
Привычная, ненужная печаль.
28. III.30.
«Опять о том же: о годах войны…»
Опять о том же: о годах войны,
О грохоте уродливых орудий.
О чёрном дыме в синеве весны,
О том, что было и чего не будет.
Как шли в атаку, брали города,
Снаряды рвали вспаханную землю,
О пафосе, который навсегда,
— До самой смерти — свеж и неотъемлем.
И только я средь пламенных людей,
Не возражая, не кляня, не споря, —
Твержу о несмываемом стыде
И о неискупаемом позоре.
2. IV.30
«За то, что правда солона и зла…»
За то, что правда солона и зла,
За то, что я весёлой не была,
За все стихи, любимые когда-то;
За все невозместимые утраты,
За то, что неизменно каждый раз
При встрече я не поднимаю глаз,
За неуверенность и за усталость,
За то, что я всегда, всего боялась,
За вечер без любви и без огня —
Вы никогда не вспомните меня.
2. IV.30
Колыбельная
Баю, баиньки-баю,
Спать укладываю
Мою крошечку,
— Игорёшечку.
Возле дома ходит сон,
Спотыкается,
У завешенных окон
Всё шатается.
Дрёма падает кругом,
Куралесится,
Поднимается в наш дом
Тёмной лестницей.
Глазки сонные закрой,
Баю, баиньки,
Я всегда, всегда с тобой,
Игорь маленький.
Я всегда с тобой, одна,
Где мы спрячемся?
Я такой уж создана
Сторонящейся.
Сколько режет эту тьму
Снов безрадостных,
Никому-то, никому
Не рассказанных.
Неприглядной и ничьей
Приживалкою —
Бьётся в глубине ночей
Сердце жалкое,
В жизни сделать ничего
Не сумевшее…
Никого-то, никого
Не согревшее…
А — баю, баю, баю,
Полчаса тебе пою,
Спи, котёночек,
Игорёночек.
14. V.30
Нине («Моим стихам не верь. Они пустые…»)
Моим стихам не верь. Они пустые.
Не верь тоске, звучащей, как набат.
Ведь мне не жаль оставленной России,
Не жаль больших и мертвенных утрат.
Не жаль бросать взволнованные взгляды
В глаза не отвечающих людей.
И даже тот, со мной сидящий рядом,
И тот не помнит жалости моей.
Не жаль стихов, беспомощных и зыбких,
Самой себя я в них не узнаю,
И провожаю с радостной улыбкой
Стареющую молодость мою.
30. V.30
«Считаю тихие пустые будни…»
Считаю тихие пустые будни,
Тоску о празднике в душе тая,
Едва ли есть на свете бесприютней
И жалобнее кто-нибудь, чем я.
Не забываю прожитого счастья —
И медленных, болезненных утрат
В глаза без нежности и без участья
Мои глаза доверчиво глядят.
И по ночам, в бескрылых небылицах,
Когда душа наполнена свинцом,
Всё реже, всё неуловимей снится
Случайное, далёкое лицо…
13. VI.30
«В ладони опускаю голову…»
В ладони опускаю голову,
Как холодно и скучно мне!
А мысли плавятся, как олово
На расцветающем огне.
И рассказать покорно хочется
На языке совсем простом
О пустоте, об одиночестве,
Об этом вечере пустом.
А память, хмурая и строгая,
Меня корит сквозь толщу дней,
Что я простила слишком многое
Того, что не простите мне.
20. VI.30
«А я живу. Лениво говорю…»
А я живу. Лениво говорю,
Пишу стихи о пустоте и скуке.
Встречаю хмуро по утрам зарю,
С зарёй вечерней опускаю руки.
А я смотрю в бесформенную тьму,
В ночную тьму, и я томлюсь и плачу.
И никогда, должно быть, не пойму,
Что этот мрак, что этот холод значит.
Я буду жить пустынные года,
Растрачу молодость, любовь и силы,
И даже не узнаю никогда,
Чего хотела и кого любила.
23. VI.30
«О всём, о чем хочешь: о средневековье…»
О всём, о чем хочешь: о средневековье,
О вечности и о себе,
О прошлой войне, о сраженьях и крови,
И об эмигрантской судьбе;
О скучных дождях не пришедшего лета,
О том, что нелепо живем,
О старых: поэтах,
Но только ни слова — о нём.
26. VI.30
«А я не хотела танцевать…»
А я не хотела танцевать
И не смотрела фейерверк на Сене.
С утра мечтала лечь пораньше спать
И дома просидела воскресенье.
Весь праздничный, смеющийся Париж,
Всё уличное, пестрое веселье
Я променяла с радостью на тишь
И одиночество в пустом отеле.
Мне хорошо без слов и без огня
В безрадостном и неживом покое.
Не жалуясь, не плача, не кляня,
Так постепенно выхожу из строя.
15. VII.30
«Что я знала? Только радость — верить…»
Что я знала? Только радость — верить,
Только маленькое счастье — ждать.
Закрывая за минувшим двери,
Так легко и просто забывать.
Что я помню? Нищие заботы,
Вечный город славы и беды,
За глухими копьями решёток
Мокрые, осенние сады…
И во всём надломленные силы…
Жизнь в пустом и замкнутом кругу.
Что могла — я всё уже свершила,
Большего я сделать не могу.
С жалостью, с тщеславьем, со стихами
В целом мире — ничего не ждать.
Длинными, огромными годами
Так легко и просто умирать.
31. VII.30
«Ясней, чем весной, небеса…»
Ясней, чем весной, небеса
Над шапками синих сосен,
И свежестью пахнет сад,
А всё-таки это — осень.
Живи. Говори. Пиши.
Томись о высоком чуде.
А прежней, веселой души
Уже всё равно не будет.
1. VIII.30
«Никогда ни с радостью, ни с болью…»
Никогда ни с радостью, ни с болью
Не коснешься ласковой руки.
Навсегда к больному изголовью
Прилегло безумие тоски.
Навсегда — печальные встречи,
Тишина осенних мглистых дней,
И в пустой, обыкновенный вечер
Отсветы лиловых фонарей.
Никогда не задрожат ресницы
Над неровным почерком письма.
Я ночами вам не буду сниться,
Долгим взглядом не сведу с ума.
И за все улыбки глаз надменных
Будет память благостно-тиха
В самых нежных, самых совершенных,
Нами не написанных стихах.
2. IX.30
«Спокойные зарницы…»
Спокойные зарницы
Над очертаньем крыш.
В далёких странах снится
Чарующий Париж.
В далёких странах снятся
Усталые глаза.
Блестит в оконном глянце
Спокойная гроза.
Над маленькой иконкой
В мечтании зарниц —
Высокий лоб ребенка
И щёточка ресниц.
За зло и за ошибки,
За неизбывный страх —
Спокойные улыбки
На пухленьких губах.
Ни зла, и ни тревоги,
Черты, как день, ясны.
— Теперь его не трогай,
Он спит и видит сны…
7. IX.30
«Околдовала осень…»
Околдовала осень
Рассеянным дождем.
Мы ничего не просим,
И ничего не ждём.
Нам ничего не надо —
Ни счастья, ни утрат.
Кружит в аллеях сада
Ленивый листопад.
И кажется крылатой
Бескрылая тоска.
На хлопья грязной ваты
Похожи облака.
А вечером, в отеле
Завешено окно,
И на большой постели
Нам скучно и темно.
— За матовые дали,
За пряный тлен земли,
За то, что мы устали,
За то, что не дошли.
И на пустых страницах
Подводит горький рок
Всем былям-небылицам
Трагический итог.
6. IX.30
«Третью ночь нехорошее снится…»(вариант)
Третью ночь нехорошее снится,
Жгут кошмары до самой зари.
Равнодушные, стертые лица,
Фонари, фонари, фонари.
И в тоске безысходно-жестокой
Уж не раз, и не два, и не три
Мне приснилось, что я одинока…
Фонари, Фонари, Фонари.
Всё, что было тревожно и ново —
Проиграла тебе, как пари.
А по городу тенью лиловой —
Фонари, Фонари, Фонари.
8. IX.30
«Мы в жизни мучительно-разные…»
Мы в жизни мучительно-разные,
Иными не стать никогда.
Мы тоненькой ниточкой связаны
На не золотые года.
Не честные в счастье, не лучшие,
Не верные в долгой борьбе,
Покорны обидному случаю,
Нелепой и трудной судьбе.
И в ночи, высокие, синие,
И в зимние мглистые дни,
Как две параллельные линии —
Навеки — без цели — одни.
28. XII.30
«Можно всё друг другу рассказать…»
Можно всё друг другу рассказать,
Всё открыть до самого святого.
Заглянуть нечаянно в глаза —
Угадать несказанное слово.
Можно все условности стереть,
Как своё, принять чужое имя,
Вместе жить и вместе умереть
И остаться всё-таки чужими.
8. I.31
«Пар над чашками, тетрадь, вязанье…»
Пар над чашками, тетрадь, вязанье…
Вечер скуден, как огонь свечи.
— Ну, поговорим о «несказанном»,
Или так стихи побормочи.
Расскажи, кого сегодня встретил,
Что видал на матовой заре.
Поворчи, что трудно жить на свете
В этом проклятущем январе.
И о том, что завтра на работу
Нужно встать в шестом часу утра.
Рабская, тревожная забота
Оплетает наши вечера.
Голос твой — нерадостный, не звонкий,
Взгляд усталый, скучный и больной.
Если б не было у нас ребёнка,
Мы давно бы умерли с тобой.
17. I.31
«В этом старом, убогом отеле…»
В этом старом, убогом отеле,
В никому ненужных трудах,
За неделей скользит неделя,
За годами скользят года.
Здесь мы медленно забываем,
Что вся жизнь могла быть иной.
Никогда необещенным раем
Не смущали нас сон и покой.
Здесь мы плачем, смеёмся, стонем,
Здесь мы старимся — я и ты.
В этом старом, ненужном доме,
В безысходности пустоты.
Вот луна поднялась на крыши…
Как печален вечерний час.
Оттого, что и Бог не слышит
Никогда не услышит нас.
18. I.31
«Мне надоело быть простоволосой…»
Мне надоело быть простоволосой, —
Намажу губы, волосы завью,
Надену кольца, — и швырну с откоса
Стареющую молодость мою.
Сотру о лица беспомощные складки,
Задорным смехом изломаю рот…
— Мне не идёт причесываться гладко,
Ах, эта бледность тоже не идёт.
Шарф на груди свяжу узлом покрепче,
Забуду всё, и вновь пойду туда,
Где свет и музыка, стихи и встречи…
— А для чего? И — стоит ли труда?
1. II.31
«Печального безумья не зови…»
Печального безумья не зови,
Уйдём опять к закрытым плотно шторам,
К забытым и ненужным разговорам
О вечности, о славе, о любви.
Пусть за стеной шумит огромный город —
У нас спокойно, тихо и тепло,
И прядь волос спускается на лоб
От ровного и гладкого пробора.
Уйдём назад от этих страшных лет,
От жалких слёз и слов обидно-колких,
Уйдём назад — к забытой книжной полке,
Где вечно — Пушкин, Лермонтов и Фет.
Смирить в душе ненужную тревогу,
Свою судьбу доверчиво простить,
И ни о чём друг друга не просить,
И ни на что не жаловаться Богу.
11. II.31
«Только память о страшной утрате…»
Стихотворение, в котором все выдумано.
Только память о страшной утрате,
Неживой и покорный недуг!
Я люблю моё тёмное платье
И усталость опущенных рук.
Я люблю мою комнату-келью,
Одиночество и пустоту,
И моё неживое похмелье,
И мою неживую мечту.
Кто-то жизнь мою горько возвысил,
Стали дни напряжённо-тихи.
Только — пачка нетронутых писем
И мои неживые стихи.
27. II.31
«Так — кружусь в назойливом круженье…»
Так — кружусь в назойливом круженье:
Приготовлю вечером еду.
Точным, методическим движеньем
Перед сном будильник заведу.
И, убрав последний чай и ужин,
Оборву листок календаря…
Вот и всё. И кончен день ненужный,
Прожитой бессмысленно и зря.
Вот и всё. И поздняя усталость
Мне не даст ни думать и ни спать.
А на утро — все опять сначала
Правильно и точно повторять.
Хоть бы раз один явилось чудо
Дерзкой, невозможною игрой,
Хоть бы раз немытую посуду
Выбросить в помойное ведро.
И потом, в неповторимой лени
Лечь в большую тёплую кровать.
И хотя б до светопреставленья
— Спать!
13. III.31
«Я научилась терпеливо ждать…»
Я научилась терпеливо ждать
Не только месяцы, но даже годы.
Я научилась больше не считать
Утраты, неудачи и невзгоды.
И ни о чём на свете не жалеть,
Не плакать над листами старых писем.
И за пределы мира не лететь
Отчётливой и трезвой мыслью.
А прежде я такой ведь не была:
Была нетерпеливой, злой и жадной.
Я никогда не забывала зла
И не прощала доли безотрадной.
Но, заплатив огромною ценой
За право жить, за право быть усталой,
Я поняла, что мне совсем не мало
Вот этой жизни, бедной и пустой.
28. III.31
«Жизнь, это рай? Рассыпанные звезды?..»
Жизнь, это рай? Рассыпанные звезды?
Цветущий сад, весна и мотыльки?
— А звон будильника? А пыльный воздух?
Все эти дни неверья и тоски?
А жалобы задавленных: нуждой,
Расчет, подсчет («на вечер бы хватило…»)?
— Такой вот неприглядной и пустой
Я жизнь увидела — и полюбила.
23. IV.31
«Человек изобрел Петуха…»
Юрию
Человек изобрел Петуха,
Чтобы утром вставать на работу,
Чтобы ночь не томилась заботой,
Чтобы ночь была сладко-тиха.
Когда воздух тревожен и глух,
И пугают сплетения линий,
Тишину стережёт на камине
Металлический, звонкий Петух.
Ночью комната спит. И во сне
Её сердце спокойно и точно.
Её сердце всегда непорочно
В напряжённой пустой тишине.
Только шёпот упрямых часов,
Металлический блеск на камине,
И судьба, и тоска, и любовь
В напряжённой до боли пружине.
А когда безобразным пятном,
Никогда не закрывшейся раной
Посветлеет (до ужаса рано)
Голубое, большое окно, —
Веки сдавит назойливый сон,
(Утром сны тяжелей и тревожней)
И по всей по земле — безнадёжный
Отвратительный звон.
30. IV.31
«Губы шептали, склонялись ресницы…»
Губы шептали, склонялись ресницы,
Голос, срываясь, дрожал.
Снились какие-то белые птицы,
Тихие глади зеркал.
О, не гляди же так зло и тревожно
И никого не вини:
Всё невозможное было возможным
В те отошедшие дни.
Сами ли в нашей судьбе виноваты,
Только прошли стороной,
Только — большие, пустые закаты
Над равнодушной землей.
Снова утешишься ласковым словом,
Тихим напевом стиха.
Видишь, как жизнь из тревожно-суровой
Стала безбурно-тиха.
?.V.31
«Всё глубже и неотвратимей…»
Всё глубже и неотвратимей
Провалы в памяти моей.
Всё чаще в папиросном дыме
Сквозит печаль ушедших дней.
И с каждым днем, и с каждым словом
Всё дальше, всё туманней ты,
И чем-то беспощадно-новым
Искажены твои черты.
И я теряю всё, что было:
И волю, и желанный плен,
И новой, непомерной силы
Уже не требую взамен.
Всё тише в теле бьенье крови,
Всё ниже никнет голова,
И всё спокойней и суровей
Звучат житейские слова.
Так — сквозь унынье и несмелость
Большой и светлою мечтой
Приходит вдумчивая зрелость
На смену юности пустой.
27. VI.31
«Ни клясть и ни благодарить…»
Ни клясть и ни благодарить
Не стану скупо и устало.
И не спрошу — как дальше быть?
И не скажу, что страшно стало.
Я всё, как должное, приму,
Как хлеб земли, как стон, как воздух,
Как прорезающие тьму
Большие огненные звезды.
И как привычные права,
Как тягостную неизбежность,
Приму жестокие слова,
Приму нечаянную нежность.
3. VII.31
«Только клубы едкого дыма…»
Только клубы едкого дыма,
Да густая, сизая сталь.
Только — радость, летящая мимо,
Чья-то радость, летящая вдаль.
За последним мелькнувшим вагоном
Что-то кончилось, оборвалось.
Лишь далёко, в чащах зелёных, —
Затихающий грохот колес.
Помнишь страшные дни и недели,
Те, которым прощенья нет?
Помнишь, как мы с тобой смотрели
Отшумевшему счастью вслед?
5. VII.31
Монпарнас («…А сказать друг другу было нечего…»)
…А сказать друг другу было нечего,
Разговор был скучный и скупой…
Шумный, долгий монпарнасский вечер
Вдунул жизнь в «Ротонду» и «Куполь».
Громкоговоритель надрывался
Над большой и пестрою толпой.
Звуки резкие танго и вальса
Путались с трамвайной трескотнёй.
Мы сидели молча на диванах,
Скучные от пива и вина.
— «Тот уехал?» — «Да», — «А этот?» — «В Каннах».
И опять надолго — тишина.
И в тяжёлом папиросном дыме
Поднимали взоры к потолку.
Кто у нас вот эту боль отнимет,
Эту безнадежную тоску?
Становилось скучно, страшно даже.
Ждём, что кто-нибудь сейчас придет
И со смаком в сотый раз расскажет
Злой литературный анекдот.
Так под сонным, неподвижным, взглядом
Пролетал за часом мёртвый час.
«Так и надо… Значит, так и надо…»
И ревел неумолимый джаз.
15. VII.31
«Ни восторженно-звонких стихов…»
Ни восторженно-звонких стихов,
Ни заломленных к небу запястий,
Ни желаний, безумных, как ветер,
Ни ленивой истомы в крови…
А покорно, без пламенных слов,
Без мечты о несбыточном счастье,
Повторить эту сказку столетий,
Эту грустную сказку любви.
7. VIII.31
«Глядишь на звезды взором вдохновенным…»
Глядишь на звезды взором вдохновенным
С откинутой красиво головой.
Тревожно мыслишь о судьбе вселенной.
— «Ведь, в сущности, не знаем ничего!
И из каких таинственных расчетов
Явился воздух, и тепло, и свет?»
А у меня одна, одна забота:
Куда поставить твой велосипед?
15. VIII.31
«Уже не девочка — жена и мать…»
Уже не девочка — жена и мать.
Суровый опыт, а не мысль о чуде
Уже пора бы, кажется, понять,
Что это — жизнь, и что другой не будет.
А всё-таки еще бывает жаль
Забытых слов, разрушенных желаний,
И о не бывшем поздняя печаль
Мешает спать в предутреннем тумане…
Уж создан быт, свой дом, своя семья,
— Ну, пусть не так, как думалось когда-то.
Пусть не дорога жизнь, а колея,
Не зори в ней, а ранние закаты.
Пусть большего не будет никогда,
Но то, что есть — сурово и велико,
И беспощадно-трезвые года
Прекрасней нашей юности двуликой.
— А всё-таки…
IX.31
«Просто, без слёз и проклятий…»
Просто, без слёз и проклятий,
С горстью наивных стихов,
В стареньком ситцевом платье,
В тёмной тоске вечеров,
С запахом лука и супа,
В кухонном едком чаду —
Женщиной слабой и глупой
Тихо к тебе подойду.
И без упрёка и стона
Острую боль заглушу.
Снов твоих страшных не трону
И ни о чём не спрошу.
— Всё, что копила годами,
Молча отдам навсегда.
И заструятся над нами
Не золотые года.
2. X.31
Роза Иерихона («Вдруг стало ясно: жизнь полна…»)
Вдруг стало ясно: жизнь полна
Непоправимою угрозой,
Что у меня судьба одна
С моей Иерихонской розой.
Вот с той, что столько долгих дней
Стоит в воде, не расцветая,
В унылой комнате моей
Безжизненная, неживая.
Будильник, пудра, пузырьки,
Игрушки — рядом на камине.
Её корявые ростки
Окутывает сумрак синий.
И я, над страшным и сухим,
Неумирающим растеньем
Слагаю мёртвые стихи
О не бытье, о не цветенье.
И из сплетенья длинных строк,
Из неожиданных созвучий
Встаёт уродливый цветок,
Сухой, бесплодный и колючий.
Но словно в огненном бреду,
С упрямой, безрассудной верой
День ото дня я жадно жду,
Что зацветёт комочек серый…
Себя стараюсь обмануть,
Другим — сплетаю небылицы.
О, только бы, хоть как-нибудь,
От пустоты освободиться!
Проходят дни и вечера,
Я с каждым днём скупей и строже.
Сегодня — то же, что вчера,
А завтра — заново всё то же.
И мой цветок не расцветёт.
Быть может, и бывают розы,
Что зацветают дважды в год,
И что не вянут на морозе,
Но только это не для нас,
Не для таких, как мы, должно быть.
Томит вечерний, синий час
Томленьем напряжённой злобы.
И вот с безжизненной тоской
Склоняюсь грустно и влюблённо
Над неудачливой сестрой,
Над розою Иерихона.
9. IX.31
Ночью («Два будильника ночью стучат…»)
Два будильника ночью стучат,
Чётко слышен двойной перебой.
Тянет левую руку с плеча
Притуплённая, нудная боль.
На полу — неподвижная рябь,
За окном — мёртвый свет фонаря…
Где-то Богом забытый корабль
Укачали чужие моря.
Где-то долго гудит паровоз
В чёрном холоде мёртвых полей,
С усыпляющим ритмом колёс,
С переливом призывных огней.
Утомлённая память легка,
Память медленно клонит ко сну…
Где-то в небе скользят облака,
Закрывая над крышей луну.
В неподвижной, таинственной мгле
Умирают большие слова.
Два будильника там, на столе…
Но зачем же их всё-таки два?
И над горечью счастья и слёз,
Над сомненьем — любовью — тоской —
Где-то в детстве гудит паровоз,
Далеко, далеко, далеко…
10. IX.31
Мыши («Мыши съели старые тетрадки…»)
Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.
Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет.
Пыльные обгрызочки смешные —
Память отошедших дней и лет.
Мыши сгрызли злобно и упрямо
Всё, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.
Соберём обгрызенные части,
Погрустим над порванным письмом:
— Больше лёгкого земного счастья
По клочкам не соберём…
Сделает живым, ненастоящим
Этот мир вечерняя заря.
Будет в окна падать свет мертвящий
Уличного фонаря.
Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох, как глухой укор:
Это гложут маленькие мыши
Всё, что было до сих пор.
24. X.31
«Надоело скитаться без цели…»
Надоело скитаться без цели,
Примитивный, непрочный уют,
Одиночество тёмных отелей,
Одиночество тёмных минут.
Закоулки глухие, кривые,
Нищета, теснота, полутьма,
И облупленные, неживые
Двухсотлетние эти дома.
Ни романтики старых кварталов,
Ни фальшиво-восторженных слов!
Слишком много я в жизни видала
Этих грязных и тёмных углов.
Жить подобно бродячей собаке,
Не приткнуться нигде, никогда…
— Надоело мне на бивуаке
Прожигать неживые года.
А над жизнью тугой, неизменной,
Навсегда заколдованный круг…
Ночью снятся мне белые стены
И широкие окна на юг.
2. XI.31
«Надоело скитаться без цели…»
Уж не мечтать о нежности, о славе.
А. Блок
Я всё ещё верила в чудо,
Упрямо чего-то ждала,
Готовила, мыла посуду,
И думала, что не жила.
Ласкала любимого сына,
Пила валерьянку и бром.
А ночью томительно-длинной
Томилась о чём — то ином.
Мне снилась высокая жалость,
Большая, как небо, любовь…
Одна только горечь осталась
От этих возвышенных слов.
И маленьким сердцем сгорая,
Как трудно мне было понять,
Что, в сущности, только — жена я,
И только — ревнивая мать.
Прости мне пустые угрозы,
Моё пораженье в борьбе,
И эти жестокие слёзы,
И эти стихи — о себе.
17. XII.31
Рассвет («Будильник резко прозвонит: пора!..»)
Будильник резко прозвонит: пора!
И оборвёт, не досказав чего-то.
Как автомат, в шестом часу утра
Ты встанешь и уедешь на работу.
На мертвых улицах велосипед
Запутает уродливые тени,
От фонаря прольётся красный свет
В тебя засасывающую темень.
А дома, в нестерпимой духоте
Проснётся и замечется ребенок,
Забьётся в долгом кашле. Словно тень
Ночь соскользнёт с соседнего балкона.
И где-то дробно застучат сабо…
И с каждым днём суровее и строже,
Над чёрным городом проснётся Бог,
Но никому на свете не поможет.
17. XII.31
Поэту («Так бывает: брови нахмурив…»)
Так бывает: брови нахмурив,
Зверем смотришь по целым дням.
Отвращенье к литературе,
И в особенности — к стихам.
Ненасытная злоба к фразам,
К разговорам о пустяках,
Да к шатаньям по Монпарнасам,
Да к сидениям — в кабаках.
И кому это только нужно,
Чтоб от споров ночей не спать.
Ведь полезней сготовить ужин,
Чем пустые стихи написать.
Скажут мне: «Не единым хлебом…».
Но без хлеба не проживешь.
Вся земная тоска по небу —
Вековая, большая ложь…
— Ты бы лучше занялся делом,
А не вылущенным стихом
Ты бы встал на рассвете белом
Да в метро побежал бегом.
И работал, работал, работал…
Целый день в жестоком труде,
Не отмахиваясь от заботы,
От земных, от священных дел.
Не гнушался бы скромным заданьем,
Не витал бы в бездне времён,
Лучше — каменщик, строящий зданье,
Чем хранящий тайну масон.
…Но, устав от последней тревоги,
Подойдя к последней черте —
Снова чтенье стихов о Боге,
О бессмертии, о красоте.
5. I.32
«Уж лучше на необитаемый остров…»
— Уж лучше на необитаемый остров,
Куда-нибудь в Северный океан,
И там безнадёжно, сурово и просто
Сплетать разноцветный обман.
Там будет одно несравненное счастье —
Тоска об оставленных городах,
О конченой жизни, о чьём — то участье,
О неповторимых годах.
Там будет казаться, что где-то в Париже
Ещё не забыли, и любят, и ждут
И мысль эта будет реальней и ближе,
Чем тут…
Там легче поверить, что жизнь не напрасна,
Что есть, о чём помнить и страстно жалеть.
А с этой мыслью, такой прекрасной,
Не жалко и умереть.
9. I.32
«За много дней, ушедших без меня…»
За много дней, ушедших без меня,
За много слов, невыслушанных мною,
За теплоту далёкого огня,
За всё неуловимое, чужое…
За всё, что в жизни было — для других,
За холодок подавленного взгляда,
За тёмный стыд, за тихие шаги,
За всё, за всё, — мне ничего не надо.
30. I.32
«Забыть про далёкие встречи…»
Забыть про далёкие встречи,
Про горечь рифмованных строк,
Закутать озябшие плечи
В уютный пушистый платок.
Без жалобы и без упрёка —
Не плакать, не верить, не ждать.
Как встарь над страницами Блока
О девичьих снах вспоминать.
За чашкой остывшего чая
О скучных делах говорить.
Так — страшного не замечая —
Сурово и праведно жить.
И неумолимо и резко
Сказать себе раз навсегда,
Что мало заложено блеска
В летящих навстречу годах.
Что больше не будет свершений,
Ни новых огромных ролей.
Что нет ничего совершенней,
Чем тихая грусть на земле…
И, не называя ошибкой
Свой невозмутимый покой,
С чужой и бесстрастной улыбкой
Следить за бесславной судьбой.
8. II.32
«Я знаю, как печальны звёзды…»
Я знаю, как печальны звёзды
В тоске бессонной по ночам,
И как многопудовый воздух
Тяжёл для слабого плеча.
Я знаю, что в тоске слабея,
Мне тёмных сил не одолеть,
Что жить во много раз труднее,
Чем добровольно умереть.
И в счастье призрачном и зыбком,
Когда в тумане голова,
Я знаю цену всем улыбкам
И обещающим словам.
Я знаю, что не греют блёстки
Чужого яркого огня,
Что холодок, сухой и жёсткий,
Везде преследует меня.
Что в этом мраке нет просвета,
А голос слаб и одинок,
Но тайно знаю — где-то, где-то
Мерцает чистый огонек.
И мир таинственно светлеет,
И жизнь становится легка,
Когда, скользя, обхватит шею
Худая детская рука.
9. II.32
Бессонница («На столе записка белеет…»)
На столе записка белеет:
«Никого прошу не винить».
За гардинами небо светлеет,
В фонарях потухают огни.
Необычно, резко и ново
Тень легла на паркетном полу,
И на половине шестого
Омертвели часы в углу.
И впились в полоску рассвета,
В щель гардин неживые глаза…
В жизни день начиняется где-то.
Положили в ящик газеты
И кухарка ушла на базар.
В детской спят, улыбаясь, дети,
Сладок крепкий, утренний сон.
Только в запертом кабинете
Надрывается телефон.
28. II.32
«Я до конца измучена…»
Я до конца измучена
(И виноваты ль мы?)
Тоскою слов заученных
И холодом зимы.
Дождями безнадёжными
На фоне серых стен.
Приметами тревожными
Каких-то перемен.
И пусть не всё потеряно,
И близится весна, —
Я больше не уверена,
Что я тебе нужна.
12. III.32
«Давно не говорим "спокойной ночи"…»
Давно не говорим «спокойной ночи»,
Всё горше жизнь от постоянных ссор.
И с каждым днём всё резче и короче
Наш деловой, несложный разговор.
Я не спрошу — где проведёшь ты вечер,
И не скажу, кому пишу письмо.
Я часто жду какой-то яркой встречи
И часто дом мне кажется тюрьмой.
Нам трудно жить, самих себя скрывая,
И всё мучительнее быть вдвоем.
Мы оба сердимся и оба знаем,
Что больше мы друг друга не вернём.
12. III.32
«Всегда нахмуренные лица…»
Всегда нахмуренные лица,
Всегда сурово сжатый рот.
Уж так привыкли мы сердиться,
Что нам улыбка не идёт.
Мы здесь живём, мрачнее тучи,
Без незатейливых утех,
И нам уже брезгливо-скучен
Ворвавшийся в окошко смех.
Глухой зимой и жарким летом,
Невозмутимо день за днём
Мы о возвышенных предметах
Беседу умную ведём.
И ждём, не подавая виду.
Как тяжек этот вечный гнёт, —
К каким придуманным обидам
Глухая злоба приведёт…
И только больно мне и стыдно,
Что средь уныния и зла
Я подрастающему сыну
Весёлых слов не сберегла.
22. III.32
«Я люблю безобразные тучи…»
Я люблю безобразные тучи,
Резкий ветер и колющий дождь.
Ничему ты меня не научишь,
Ни к чему меня не приведёшь.
Всё напрасно: искание страсти,
Ожиданье слепых перемен.
И тебя обманувшее счастье
У моих неподвижных колен.
Я останусь навек суеверной,
Одинокой, ненужной, ничьей.
Чтобы плакать за тёмной вечерней
И бояться бессонных ночей.
Чтоб любить неприступные кручи
Да когда-то согревшую ложь…
Ничему ты меня не научишь,
Ничего от меня не возьмёшь.
Ты живёшь в своих книгах и думах,
(Разве можно об этом забыть?)
Что же ищешь ты в сердце угрюмом,
Не умеющем даже любить?
22. III.32
«Плакать так, чтоб никто ничего не услышал…»
Плакать так, чтоб никто ничего не услышал,
Плакать так, чтоб никто, никогда не узнал.
Будут падать слова безнадёжней и тише,
Будет мёртвый закат неестественно ал.
Будет болью последней — стеклянная крыша
И последнею памятью — чёрный вокзал.
Засвистят поезда. Засверкают оконца.
Задрожат, заскользят, неизвестно куда.
И прощальные блики холодного солнца
Зацелуют рванувшиеся поезда.
И в усталых глазах в первый раз пронесётся
Навсегда…Навсегда…
15. IV.32
«Всё это — я ещё, быть может…»
Всё это — я ещё, быть может,
Но только — не совсем и я.
В нём всё понятно, всё похоже,
В нём жизнь кончается моя.
Всё это — я наполовину,
Я, но без моего лица.
Я не родившемуся сыну
Уже дала черты отца.
Зачем? Как странно и как дико,
Когда он — мой, и только — мой.
Ведь жизнь ему с последним криком
Давала я, а не другой.
И всё любимое, родное,
Всю душу тёмную мою,
Всё, не содеянное мною,
Ему сейчас передаю.
Всё, чем жила, чего хотела,
Всю жизнь без завтрашнего дня,
И это маленькое тело
Всё — продолжение меня.
А я? А все мои — затеи?
О чём грустить? О чём молчать?
Чем старше мы, чем он сильнее, —
Тем больше умирает мать.
15. IV.32
«Я люблю заводные игрушки…»
Я люблю заводные игрушки
И протяжное пенье волчка.
Пряди русых волос на подушке
И спокойный огонь камелька.
Я люблю в этом тихом покое,
После бешеной сутолки дня,
Своё сердце, совсем ледяное,
Хоть немножко согреть у огня.
Здесь могу я смеяться, как дети,
И не помнить жестоких утрат.
Здесь мне кто-то спокойно ответит
На тревожный, беспомощный взгляд.
И в бессоннице лоб мой горячий
Тронет ласково чья-то ладонь…
— А в углу — закатившийся мячик
И бесхвостый, облупленный конь.
Это всё, что мне в жизни осталось,
Всё, что в ней научилась любить.
Остальное — тупая усталость,
И тупое желанье — не быть.
25. IV.32
«Ещё о Боге можно говорить…»
Ещё о Боге можно говорить,
И о политике, и об искусстве.
— А вот о том, что страшно в жизни жить,
О пустоте, ненужности и грусти,
О сыне и о тишине лесной,
О том, что много холода и злобы,
О нас двоих, и о себе одной —
И некому, и незачем, должно быть.
20. VI.32
ЧТО С НАМИ БУДЕТ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ ЛЕТ (Ответ на анкету)
Всё, как было, так и будет,
Ровное для всех:
Где-то втайне — вопль о чуде,
А наружно — смех.
Те же жалобы и слезы,
И нужда, и страх.
Лишь, пожалуй, меньше позы,
Да огня в глазах.
А на небе те же тучи,
В жизни тот же бред.
И ничто не станет лучше
Через десять лет.
22. VI.32
Тишина («Я не забуду дымных зданий…»)
Я не забуду дымных зданий,
Больших нагромождённых лет,
Ни тёмных встреч, ни расставаний
Я здесь не позабуду, нет.
Я говорю, что не покину,
Не променяю никогда
На эту тихую равнину
Мятущиеся города.
Но потаённым знаньем знаю,
Себе безмолвно говорю,
Что жадно я в себя вбираю
Густую, тихую зарю.
Пусть суета проходит мимо,
А дни по-новому полны
Почти до боли ощутимой
С ума сводящей тишины.
И больше ничего не надо —
Ни встреч, ни жалоб, ни стихов,
Когда в траве высокой сада
Мелькают зонтики цветов.
Когда в кустах белеют розы,
И так безмолвны вечера,
И запах тёплого навоза
Летит с соседнего двора.
Когда стихает голос ветра,
И дышит пьяная земля,
Когда на много километров —
Одни пшеничные поля.
19. VI.32.Бужеле
Ветер
I. «Навеки: вот эти обои…»
Е. А. Голенищевой-Кутузовой
Навеки: вот эти обои,
Тарелки на круглом столе,
И небо — такое седое —
Над ширью несжатых полей.
За садом — мычанье коровы,
И в дымчатых тучах закат,
А крики мальчишек в столовой
Из мира иного звучат.
Рассеянность в каждом ответе,
Удушливый дым папирос
Да ветер, озлобленный ветер,
Как с цепи сорвавшийся пёс.
II. «Все эти дни беспутный ветер…»
Все эти дни беспутный ветер
Шумел в саду, шумел в полях.
Взметались ветки, словно плети,
И зябла старая земля…
Сидели дома, толковали
Всё об одном: да что, да как?..
И заволакивались дали
В сырой, вечерний полумрак.
Должно быть, стал совсем несносен
И тихий сад, и тихий дом.
И дым от крепкой папиросы
Висел, как ладан, над столом.
За эти дни покрылись лица
Непоправимой белизной.
А в поле тихая пшеница
Казаться стала золотой.
И над жестоким расставаньем, —
Над грудой равнодушных дел, —
Над человеческим страданьем —
Холодный ветер свирепел.
28. VII.32
В деревне(«Пробежимся со мной до Распятья…»)
Игорю Софиеву
Пробежимся со мной до Распятья
Средь сухих, оголённых полей.
На ветру моё пёстрое платье
Замелькает ещё веселей.
Будут дали ясны и привольны
И на западе чист небосклон.
Вдалеке, с городской колокольни
Будет падать размеренный звон.
Я сгрызу недозревшую грушу,
Ты — хрустящий, сухой шоколад.
И в твою нерасцветшую душу
Перельётся широкий закат.
А обратно наперегонки
Побежим без оглядки домой.
Будет голос твой тонкий и звонкий
Разрезать предвечерний покой.
И, завидя наш маленький домик,
Ты забьёшься в густую траву, —
Ну, совсем белобрысенький гномик,
Чудом сбывшийся сон наяву.
Зацелую любимые глазки,
Обожжённое солнцем плечо.
И в ответ на привычные ласки
Ты обнимешь меня горячо.
И потом, опуская ресницы,
Ты задремлешь в кроватке своей,
И тебе непременно приснится
Белый зайчик с колючих полей.
30. VIII.32.Бужеле
«Стало холодно. Рано смеркается…»
Стало холодно. Рано смеркается.
Дуют ветры и хлещут дожди.
— Это только теперь начинается,
То ли будет ещё, подожди!
Вздохи. Жалобы. Мысли бездомные,
Неуверенный шорох пера.
Ставни плотные, комнаты тёмные,
Нескончаемые вечера.
— Ну, к чему эти злые пророчества?
— Да, конечно, ты прав: ни к чему.
Это только моё одиночество,
Не нужное никому.
28. IX.32.Париж
«Всё падает в пустом осеннем сквере…»
Всё падает в пустом осеннем сквере,
Кружит неторопливый листопад.
Всё падает. И больше нет потери,
И жизнь уже не повернёт назад.
Всё падает. И жалобные руки.
Две слабых, не умеющих руки.
Всё падает. Но больше нет разлуки,
И медленно пронзающей тоски.
Всё падает. Под равнодушным взглядом
Склоняется привычно голова.
И падают в круженье листопада
Спокойные и грустные слова.
6. X.32
«С улыбкою насмешливой и колкой…»
С улыбкою насмешливой и колкой
Уже не будешь никогда читать
Моих стихов: с твоей высокой полки
Я убрала унылую тетрадь.
Я убрала и спрятала далёко
Уверенной и твердою рукой,
Чтоб тяжестью ненужного упрёка
Не разбивать твой призрачный покой.
20. X.32
«Не спасут тебя мудрые книги…»
Не спасут тебя мудрые книги
От отчаянья и пустоты.
Горы, думаешь, сможешь ты двигать?
Или мир переделаешь ты?
А на месте твоих утверждений —
Будет время — останется вдруг
Только горечь ненужных сомнений
И беспомощный, жалкий испуг.
Станешь тихим, простым, человечным,
Будешь плакать — один, без меня,
Будешь плакать о том, что не вечны
Очертанья ушедшего дня.
И впервые (без мудрости тонкой)
Ты припомнишь о завтрашнем дне,
Об озябнувших детских ручонках,
О разбитом в столовой окне.
Будет время, и в яростной скуке
Ты заломишь (совсем, будто я!)
Твои крепкие сильные руки
Над безвыходностью бытия.
И, взглянув на портрет Новикова
И на груды растрёпанных книг,
Ты уронишь придушенный крик
Вместо нужного, умного слова.
24. XI.32
«Я стала сдержанней и суше…»
Я стала сдержанней и суше.
А жизнь безбурна и чиста,
И больше не волнуют душу
Бессмысленность и пустота.
И каждый путанный вопрос
Решён спокойно, твёрдо, мудро.
А на лице следы от слёз
Покрыты, матовою пудрой.
Мне в меру удаётся смех,
Такой простой и человечный.
А взгляд такой же, как у всех,
Опустошённый и беспечный.
И я не вспомню никогда
О самом злом и потаённом:
О не пришедшем никогда,
О никогда несовершённом.
24. XI.32
«Сентиментальностей не нужно…»
«Сентиментальностей не нужно,
Ни пошлых чувств, ни громких слов!»
А на столе — остывший ужин
И тиканье твоих часов.
Который час? Должно быть — полночь,
А, может быть, и два, и три.
А одиночество-то? Полно.
Ведь так проплачешь до зари.
О чём? О призрачной надежде,
Растаявшей, как синий дым?
О том, что мы не те, что прежде,
И прежнего не повторим?
Что всё равно мне — где ты, что ты,
Куда ушёл, когда придёшь?
Что у меня свои заботы,
Которых ты не разберёшь?
Холодный суп Тарелки рядом.
Пять лет сегодня? Целых пять? —
Сентиментальностей не надо!
Устала я. Скорее спать!
14. I.33
«Спасибо за жаркое лето…»
Спасибо за жаркое лето
И дали несжатых полей.
За проблески сильного света
На слишком несветлой земле.
За письма почти человечьи,
Без литературных прикрас,
За радость нечаянной встречи,
Друг к другу подвинувшей нас.
За шум урагана ночного
И тяжесть последней любви.
За неповторимое слово,
Жестокое слово: «живи!»
16. I.33
«Если ты никуда не уходишь…»
Если ты никуда не уходишь —
Посидим вечерок у огня.
Пронесутся в немом хороводе
Отошедшие призраки дня.
За остывшею чашкою чая
Долгий вечер с тобой проведём,
Посидим, помолчим, поскучаем
(Ведь давно мы скучаем вдвоём).
Будет в мокрые стёкла столовой
Падать мертвенный свет фонарей
И, быть может, почудится снова
Смутный запах исчезнувших дней.
И мы вспомним о горькой потере,
О призыве протянутых рук,
О свободе, о счастье, о вере,
Обо всём, чего не было, друг.
9. II.33
«Ещё не раз в тревоге зыбкой…»
Ещё не раз в тревоге зыбкой
Ты вспомнишь глупые мечты.
Не оскорбляй же их улыбкой,
Не отрицай, что это — ты.
Ведь это молодость простая
Тебя томила и вела.
Ведь это молодость, играя,
Как конь, кусала удила.
И в жизни путаной и стыдной
Ещё не раз, устав от бурь,
И ты взлетишь душой пустынной
В нерукотворную лазурь.
И, может быть, назвав ошибкой
Свой долгий, кропотливый путь,
С простой и радостной улыбкой
Захочешь прошлое вернуть.
9. II.33
«Устав от трезвости и воли…»
Устав от трезвости и воли,
От непреклонной высоты,
От этой непосильной роли,
От напряжённой суеты,
От твёрдых, педантично-строгих
Непоколебленных основ,
От неуступчивых, жестоких —
Когда-то выдуманных слов, —
Как хочется вдруг опуститься
Куда-то в сумерки, на дно.
Безвольно опустить ресницы
И тихо бросить: «Всё равно!»
16. II.33
ПАМЯТИ ЖЕРМЭН («Был день, как день. За ширмой белой…»)
Был день, как день. За ширмой белой
Стоял встревоженный покой.
Там коченеющее тело
Покрыли плотной простынёй.
И всё. И кончились тревоги
Чужой, неласковой земли.
И утром медленные дроги
В туман сентябрьский проползли.
Ну что ж? И счастье станет прахом.
И не во сне и не в бреду —
Я без волненья и без страха
Покорно очереди жду.
Но только — разве было нужно
Томиться, биться и терпеть,
Чтоб так неслышно, так послушно
За белой ширмой умереть?
20. II.33
«Спи, не думай о долгах…»
Спи, не думай о долгах:
Как-нибудь уладим.
Не убьют же нас впотьмах,
Притаившись сзади.
В жизни света больше нет,
Ни пути, ни цели.
Завтра матовый рассвет
Тихий снег расстелет.
И уйдёшь опять один…
Каждый день всё то же,
Тут тебе уж и кальмин
Больше не поможет.
Спи и обо всём забудь.
В думах толку мало —
Всё устроим как-нибудь,
Всё начнём сначала.
Ну и что ж? Весь путь земной
Соткан из печали.
Разве прежде мы с тобой
Этого не знали?
Так учись на всё смотреть
Без волнений грозные.
А не хочешь — умереть
Никогда не поздно.
24. II.33
«Всё забыто — и радость и горе…»
Всё забыто — и радость и горе
Тех бессмертных, казалось бы, дней:
Ледяное Эгейское море,
Ледяные огни кораблей.
Ледяные от холода руки,
Ледяные — от боли — сердца.
Всё забыто — и радость, и муки,
И печаль, и любовь без конца.
Стало ясно, что жизнь отшумела,
Отдразнила, прошла, отошла,
Только ветром осенним задела,
Только в тёмный тупик завела.
Сердце брошено где-то далёко,
Воля к жизни обидно мертва,
И слова о «просроченных сроках»
Не совсем уж пустые слова.
4. III.33
«Мы мало прожили на свете…»
Мы мало прожили на свете,
Мы мало видели чудес.
Вот только — дымчатые эти
Обрывки городских небес.
И эти траурные зданья
В сухой классической пыли,
Да смутные воспоминанья
Мы из России привезли.
В огромной жизни нам досталась
От всех трагедий мировых
Одна обидная усталость,
Невидимая для других.
И всё покорнее и тише
Мы в мире таем, словно дым.
О не пришедшем, о не бывшем
Уже всё реже говорим.
И даже в мыслях, как бывало,
Не рвёмся в огненную даль,
Как будто прошлого не мало,
И настоящего не жаль.
III.33
«Мы опять с тобой одни остались…»
Мы опять с тобой одни остались.
К нам никто сегодня не придёт
Вновь — дневная, грубая усталость,
Тишина (уже который год?)
Ты устал — набегался немало.
Спать тебя в кроватку уложу.
Заверну пушистым одеялом,
Сказку про медведей расскажу.
Хорошо, что ты не понимаешь
Этой бедной жизни. Ведь и ты
Никогда, должно быть, не узнаешь
Жизненной, счастливой полноты.
Никогда! А сердце жадно бредит
Только этим — долгие года.
Ты во сне увидишь трёх медведей,
Я — тупое слово — никогда.
Никогда… А вечер длинный-длинный,
Тишина придёт меня пытать.
В лампе нет, наверно, керосина
И придется свечку зажигать.
И под пламенем белесоватым
Стану я опять сама собой —
Слабой, одинокой, виноватой,
С жалкой и обиженной душой.
5. III.33
«Я знаю: нужно верить в Бога…»
Я знаю: нужно верить в Бога,
Любить людей, не помнить зла,
И в жизни благостно и строго
Творить хорошие дела.
Я это знаю. Но ни разу
Мне в душу свет не пролился.
Не сердце, а спокойный разум
Даёт мне веру в чудеса.
Ведь никого ещё на свете
Не назвала я словом «брат»,
И никому — десятилетья —
Ещё не сделала добра.
А дни идут, изнемогая,
А дни идут, — и в каждом дне
Одна лишь ненависть глухая,
Моя — к другим, других — ко мне.
И с каждым годом всё ничтожней
Уходит жизнь в потоке слов.
И всё трудней, всё невозможней
Простая, светлая любовь.
7. III.33
«Не те слова, не те, что прежде…»
Не те слова, не те, что прежде,
Когда в азарте молодом
Мы глупо верили надежде
И думали: «переживём!»
Что ж? Пережили? Своевольем
Сломили трудные года?
И что ж? В тупой, обидной боли —
Тупое слово «никогда».
И с лихорадочным ознобом,
Приподнятая сгоряча,
Рука, дрожащая от злобы,
Бессильно падает с плеча.
И в безалаберном шатанье
Судьба (уже который раз?)
За безрассудные желанья
Так зло высмеивает нас.
И всё, что нам еще осталось
Всё, чем душа еще жива, —
Слова, обидные, как старость,
Как жизнь, жестокие слова,
О том, что не нашли мы рая,
О том, что преданы в борьбе,
О том, что стыдно погибаем
От горькой жалости к себе.
5. IV.33
«В этих комнатах я вечерами…»
В этих комнатах я вечерами
Не люблю оставаться одна.
В окна мёртвыми смотрят глазами
Темнота — пустота — тишина.
И сплетаются мысли ночные
О пустой и бескрылой судьбе.
И мне кажется, что домовые
Шевелятся в каминной трубе.
Я пугаюсь бесшумных видений
И темнеющих выступов стен,
И тревожно отпрянувшей тени
У моих неподвижных колен.
Всё мне чудится шорох невнятный,
Будто кто-то стоит у дверей.
А за окнами тусклые пятна
Неживых городских фонарей.
Я одна в полутёмной квартире,
И мне кажется в призрачной мгле,
Что одна я в покинутом мире
На усталой и грустной земле.
5. IV.33
«В этих комнатах я вечерами…»
А.Л.
Проходили года за большими, как волны, годами
В окнах девичьей спальни покорно погасли огни.
Призрак лёгкого счастья растаял с наивными снами
И тяжелая радость наполнила трудные дни.
Я уже не найду той скамейки под синей сиренью,
Ни весеннего леса, ни светлых внимательных глаз.
Но не знаю, зачем, отчего, — по чьему наущенью
Я в Страстную Субботу всегда вспоминаю о Вас.
16. IV.33
«О том, что жизнь нехороша…»
О том, что жизнь нехороша
И горько старится душа;
О том, что средь пустой возни
Проходят медленные дни;
О том, что быть всегда больной;
О том, что быть всегда чужой;
О том, что столько длинных лет
В холодном доме смеха нет…
— А всё-таки ещё жива
В лесу весенняя трава,
И около седых домов
Каштаны зацветают вновь.
И чудится благая весть,
Что где-то в мире счастье есть.
И, может быть, еще оно
Не мне, так сыну суждено.
24. IV.33
«Мне приснился опять ряд больничных кроватей…»
Мне приснился опять ряд больничных кроватей
И на башне большие часы.
Безнадёжная боль о последней утрате,
И навеки оставленный сын.
Где-то жизнь волновалась, томила, шумела,
Только стала жестокой, чужой.
И сиделка в халате безжизненно-белом
Приносила мне вечный покой.
Не боюсь я тупой, одинокой кончины
(Ведь и жизнь веселей не была)
Только мысль о беспомощном брошенном сыне…
Только… И я всю ночь не спала.
Всё смотрела на пухлые детские губы,
Суеверно крестила кровать.
Нет, сейчас, в этой жизни, и стыдной и грубой,
Не хочу, не могу умирать.
25. IV.33
«Так или иначе, а жизнь ушла…»
Так или иначе, а жизнь ушла.
Так или иначе, мы постарели.
Дневные, торопливые дела
Нас отвлекли от самой главной цели.
А, может быть, и не было её?
А, может быть, — всё миф и наважденье, —
Всё это бессловесное круженье,
Всё это жалобное бытиё?
Так или иначе… В годах глухих
Мы сами стали сдержанней и строже.
Уже нам стали не нужны стихи,
Уже любить мы разучились тоже.
И стала жизнь трагически-тиха.
И только разум сетует порою,
Что не было ещё грешней греха,
Чем примиренье с горькою судьбою.
29. IV.33
«Таким, как я — физически больным…»
Таким, как я — физически больным,
Неверующим, глупым, одиноким,
Таким, кто стелется, как серый дым —
Я отдаю беспомощные строки.
Всю безнадежность вечеров глухих,
Всю скопленную нежность и тревогу.
Пусть никому ненужные стихи
Таким, как я, хоть чуточку помогут.
29. IV.33
О смерти («О смерти, это значит — о не бывшем…»)
О смерти, это значит — о не бывшем,
О не пришедшем в ледяных годах,
О том, что мы всю жизнь так жадно ищем
И не находим никогда,
«О смерти», это — о несовершённом,
О том, чего мы сделать не могли,
О сердце, без любви опустошённом,
И о легчавшем запахе земли.
«О смерти», это — вовсе не о смерти,
Не о конце, — о горечи стыда,
О том, что нужно, наконец, ответить
За долгие и страшные года.
18. V.33
Письмо (Которое никогда не было послано)
Я не просила ничего,
Я годы, долгие молчала.
А для чего? Из-за чего?
Но — правда? — Вам я не мешала…
(А жизни не начнешь сначала.)
Я не мешала никогда.
Да мы почти и не встречались.
А стало трудно — я тогда.
— Ведь я ушла, а вы остались.
Я знала счастье и любовь
(Но счастье ускользало мимо)
Я написала тьму стихов
Другим, влюбленным и любимым.
Жила другими и собой.
Вы где-то шли своей дорогой,
Всегда далёкий и чужой,
Не замечающий и строгий.
Вы людям не прощали зла
И чуть задетого покоя.
А я — я глупенькой была,
Томясь безтворческой тоскою.
Но вас мне не в чем упрекнуть;
Хоть с каждым днём я к людям строже.
Когда-нибудь и где-нибудь
Меня вы вспомните, быть может.
Но только никогда (кривить
Душой нельзя!) я, с сердцем сжатым,
Вам не прощу своей любви.
Но в этом вы не виноваты.
29. VI.33
Эрувилль
Ирина Кнорринг с сыном. Эрувилль.
Ирина Кнорринг