— Не дали б мне путевку в Москву? — слабо улыбнулась девушка.
— Не дал бы, — серьезно подтвердил Герасим. Он опять помолчал и будто с удивлением сказал: — Сколько хорошего на этой земле! Вот та, что за мужем на каторгу поехала… Волконская. Я б ей памятник поставил, даром что княгиня… Так вот, Ляся, скажу вам не таясь: дело серьезное, дело трудное. Как справимся, и сам не знаю еще. Но… отбивать будем. Там, среди тюремщиков, у нас есть свой человек. Он предупредит, когда их поведут.
— Куда поведут? — замирая, спросила Ляся.
— Ну… сами знаете. Что другое, а тюрьму они ликвидировать будут.
Ляся вздрогнула:
— Да, я понимаю… Но вы ведь и меня возьмете с собой, правда?
— Что вы, милая!.. — даже засмеялся Герасим. — Вы нам еще для другого дела пригодитесь.
— Значит, так, — зло сказала Ляся: — одни ни на что больше не нужны, как только отдавать жизнь в борьбе, а другие, вроде меня…
— Ну, хватила! — перебил ее Герасим и пожаловался: — А с тобой трудно, девушка! Понятно теперь, почему Алексей не выполнил поручения. Что ж, когда так, пойдешь сестрой. С йодом пойдешь, с бинтами…
— Я пойду с Лясей рядом, — сказал Лунин.
— Тоже с йодом? — прищурился Герасим.
— Нет, с револьвером.
Утром Лунин отправился прямо в контрразведку. В кабинете Крупникова сидели военные. Все они склонились над столом, на котором в беспорядке лежали какие-то списки.
— Что тебе, Алеша? — неохотно поднял голову Крупников.
— Извини меня, Петя, но я отберу у тебя ровно две минуты. Дело… гм… приватное.
Крупников вздохнул и посмотрел на военных. Те молча вышли.
— Вот что, Петя, — прямо приступил Лунин к делу: — в городе, ты знаешь, тревожно. Как-никак, мы с тобой сидели за одной партой. Я хочу тебя спросить: в случае чего, ты поможешь мне уехать?
— Вот как? — удивился Крупников. — А я думал… Ведь ты, кажется, с меньшевиками?.. Нет, я беспартийный. Но все равно, я с большевиками здесь не останусь. Да и меньшевики, насколько мне известно, собираются уехать. По крайней мере, Николаев уже чемодан уложил.
— Городской голова? Ну, этот, конечно… Что ж, Алеша, дело несложное. То есть несложное пока, а дальше — черт его знает… В общем, зайди завтра. Сегодня я — вот, — провел он пальцем по горлу. — Некогда вздохнуть.
— А что? — участливо спросил Лунин.
Крупников оглянулся на дверь и доверительно шепнул:
— Тюрьма. Списки просматриваем.
— А… — равнодушно отозвался Лунин. — Это, наверно, не очень приятное занятие — возиться…
— А что в нашем деле приятное? Нас вот даже свои ругают: «Засели в тылу, душите безоружных…» А попробовали бы они сами посидеть здесь, чистюльки сиятельные, вояки паршивые! Только отступать умеют. Меня один такой безоружный недавно так хватил по морде, что я думал — и дух вон. Видишь, какой герб нарисовал?
— Да, в самом деле, — сказал Лунин, сочувственно разглядывая на лбу Крупникова сине-багровое пятно. — Ты б припудрил его.
— Пудрил уже… Да! — вдруг оживился Крупников. — Ты ж его знаешь — это тот, кукольник! Помнишь?
— Кукольник? Неужели?.. — привскочил Лунин на стуле, но сейчас же овладел собой и возмущенно воскликнул: — Ах, хам какой! Значит, ты его все-таки схватил?
— Схвати-ил! Это такой злодей. Старый, тощий, а жилистый, проклятый: всем тут синяков наставил, когда его били. Да! — опять вспомнил Крупников. — У меня здесь еще один наш общий знакомый: Артемка! Помнишь, сапожник-мальчишка, что в наших спектаклях участвовал?
— Какой это? — поморщил лоб Лунин.
— Ну, конопатый такой… Э, да как же ты забыл? Он же Феклу играл в «Женитьбе»!
— А, вспомнил, вспомнил! Который «Разбойников» написал?
— Во-во! Так он таки и сам в разбойники пошел! Можешь представить, попа убил! То есть, может и не убил, а только ограбил, но в партизанах был, этого и сам не отрицает.
— Скажи пожалуйста! — удивился Лунин. — Кто б мог подумать!..
— Да, вот вы все танцевали вокруг него: «Ах, талант! Ах, самородок!», а я тогда уже видел, чем он дышит. Упря-амый, проклятый!.. Ну, да завтра ему тоже конец.
— Там? — подмигнул Лунин. — За еврейским кладбищем?
— Гм… Нет, сейчас там неудобно. Слишком близко, в городе выстрелы будут слышны, а время теперь знаешь какое! Того и гляди, заводские поднимутся… Нет, подальше. В степи…
В дверь заглянули.
— Ну, извини, Алеша. Видишь, ждут. Заходи послезавтра: я к тому времени разгружусь.
Лунин побродил по улицам и, убедившись, что за ним не следят, пошел к Лясе.
— Только не волнуйтесь, — предупредил он и рассказал обо всем, что узнал от Крупникова.
Девушка дрожала так, что зубы ее стучали о стакан с водой, который ей поспешил подать Лунин.
— Да успокойтесь же, Ляся! — упрашивал он. — Нам, главное, надо немедленно разыскать Герасима. Но как, как? Днем к нему нельзя, да и неизвестно, где он сейчас.
— Василек! — сказала Ляся. — Только он. Вас одноногий не знает.
— Правильно!
Лунин вырвал из записной книжки листок и быстро написал: «Ликвидировать будут этой ночью, в степи. Ждем на вчерашнем месте». Держа сложенный вчетверо листок в руке, чтоб можно было проглотить его в любой момент, он выскочил на улицу и на извозчике поехал в Камышанский переулок.
К счастью, Василек был дома. Проходя мимо окна, Лунин замедлил шаг и подмигнул. У мальчика вытянулось лицо. Через несколько минут он уже стоял перед студентом в соседнем переулке.
— Василек, — сказал Лунин, — если ты не передашь тайком записку одноногому, дедушка Кубышка погибнет.
Мальчик охнул.
— Вот возьми. И помни еще одно: если тебя схватят…
— Я выцарапаю глаза.
— Нет, ты проглоти записку.
— Я проглочу записку и выцарапаю глаза. — Мальчик оглянулся, пригнул к себе голову студента и шепотом спросил: — Ляся жива?
— Жива и скучает по тебе.
Когда Лунин выпрямился, Василька около него уже не было.
Голубая звезда
Что тюрьму будут ликвидировать, никто заключенным не сообщал, но у них не было и тени сомнений на этот счет. Как ни строг был тюремный режим, вести о поражении белых на фронтах проникали и к заключенным. Да это было заметно и по лицам тюремщиков — угрюмым, злобно-сосредоточенным. Когда же поздно вечером из всех камер свели в одну двадцать семь человек и оставили у двери вызванных из города шестерых стражников, все двадцать семь поняли, что дневного света они уже не увидят.
Кубышка и Артемка сидели в углу, на холодном цементном полу. Артемка не выпускал из своей руки руку старика, будто хотел поделиться с ним теплом своего молодого тела. Говорить было больше не о чем. За четыре дня, проведенные стариком и юношей рядом, каждый рассказал о себе и главное и такие подробности, которые, казалось, совсем ушли из памяти. Вспомнил Артемка даже и о том, как его, трехлетнего хлопчика, купала мать в бочке из-под огурцов в соленой воде и говорила при этом, что жить ему, просоленному, сто лет. Не вышло. А от Кубышки Артемка узнал, что мать Ляси была знаменитой гимнасткой. Об ее ловкости и красоте писали во всех газетах. Многие и цирк приходили, чтоб только увидеть ее лучезарную улыбку. А за что она полюбила некрасивого клоуна, который к тому же на десять лет был старше ее, так он и не узнал. Погибла она потому, что владелец цирка, итальянец Круцци, не сменил вовремя шелковые потертые шнуры на трапеции под куполом. И еще рассказал Кубышка, что каждое седьмое января, в день рождения Ляси, он приносил ей красную розу: не так легко достать живую розу в лютый крещенский мороз.
Заскрежетал засов, и в камеру в сопровождении смотрителей вошел начальник тюрьмы. Он сипло сказал:
— Выходи по одному.
Потом поднял керосиновый фонарь до уровня лица, так что отчетливо обозначились вздрагивающие над глазами черные мохнатые брови, и все тем же простуженным басом стал читать фамилии.
Кубышка был вызван одним из первых.
Когда в камере осталось человек десять, начальник молча повернулся к двери. Коренастый заключенный, все время говоривший товарищам, что он умирать не собирается, но если уж придется, то и тюремщика хоть одного захватит с собой, с вызовом спросил:
— Нас поведут двумя партиями?
— А тебе дело? — окрысился тюремщик.
— Да уж, наверно, большее дело, чем тебе, мерзавец! — с гадливостью ответил заключенный.
Артемка шагнул вперед.
— Не разлучайте меня со стариком. Мы вместе пойдем, — сказал он требовательно.
Начальник угрюмо глянул на него из-под нависших бровей:
— Поперед батька на шибельницю суешься?
— Мерзавец и есть! — подтвердил Артемка. С полным равнодушием к брани смертников начальник вышел из камеры.
Разделить заключенных на две партии было решено лишь час назад. Контрразведка сделала это для того, чтобы сбить с толку рабочих, если бы они попытались освободить приговоренных. Первую партию высели из ворот тюрьмы и повели налево, в степь. Вслед затем вывели вторую партию и повели направо, в порт.
Наблюдавший это из соседнего двора подпольщик последовал за второй партией и, поняв, куда ее ведут, побежал через дворы к месту, где залегли двадцать вооруженных рабочих.
Когда Герасим узнал об этом маневре контрразведки, он невольно разразился проклятиями. Но перестраиваться уже было поздно: к месту засады приближалась партия. Смертники шли толпой в кромешной тьме, посредине улицы. Шлепая сапогами по жидкой грязи, покрывшей мостовую, их окружали конвоиры с винтовками наперевес. Впереди, позади и с боков ехало по два конника. Вырваться из такого кольца не было никакой возможности.
Вдруг обе лошади, шедшие впереди, одновременно споткнулись, заскрежетали подковами о булыжник мостовой и свалились в грязь, подмяв всадников. На лошадей наткнулись пешие конвоиры и тоже повалились, грохоча винтовками о мостовую. Стальной трос, перетянутый через улицу, приподнялся и ударился по задним лошадям. Лошади вздыбились. Все смешалось в беспорядочную кучу.
Покрывая неистовую ругань конвоя, чей-то резкий голос крикнул из соседнего двора: