– Нет, мне ничего не нужно, – холодно сказал Дин, отдергивая руку. Он даже не взглянул на Энрике.
– Как пожелаете, сэр.
Он снова поклонился. Пока Дин дожидался начала встречи, которая никогда не произойдет, Энрике пересек зал и медленно провел пальцами по лицу и шее. Все его тело наполнилось теплым покалыванием, и в следующее мгновение его кожа и одежда начали менять цвет, а затем и форму, полностью перенимая облик посла Ву Ван Дина.
Благодаря зеркальной пыли, покрывавшей кончики его пальцев, теперь Энрике было невозможно отличить от вьетнамского посла.
Много лет назад зеркальная пыль была запрещена и конфискована, так что Орден не рассматривал ее как реальную угрозу. Они не знали, что Северин дружил с главой таможенного контроля.
Энрике торопливо протискивался между гостями аукциона. Зеркальная пыль была действенной, но недолговечной.
Энрике сбежал вниз по главной лестнице. У ее подножия находилась дверь – тескат, которая относилась к тем временам, когда Падший Дом еще не был исключен из французской фракции Ордена. На ее раме можно было увидеть символы всех четырех французских Домов: полумесяц Дома Никс, шипы Дома Ко́ры, кусающая свой хвост змея Дома Ванф и, наконец, шестиконечная звезда Падшего Дома. Из четырех остались только Дом Никс и Дом Ко́ры. Орден официально заявил, что наследная линия дома Ванф прервалась. А Падший Дом… что ж, он пал. Предположительно главы этого Дома нашли западный Вавилонский Фрагмент и с его помощью попытались заново построить Вавилонскую башню. Они надеялись, что таким образом смогут получить не только крупицу божественной силы, которую являло собой Творение, но и всю ее мощь. Их попытки могли стереть существующую цивилизацию с лица земли… Северин никогда не верил в эту версию. По его мнению, это Орден уничтожил Падший Дом, чтобы обрести больше силы и влияния, – Энрике же в этом уверен не был. Из всех четырех Домов Падший Дом был наиболее продвинутым. Даже тескаты, сотворенные Падшим Домом, были не просто маскировкой для входа в какое-нибудь секретное помещение. Ходили слухи, что их зеркала могли переносить людей на огромные расстояния, как порталы. Конечно, теперь уже никто не мог с уверенностью сказать, какими чудесами Творения обладал Падший Дом. На протяжении многих лет Орден пытался выяснить, куда пропало фамильное Кольцо и несметные сокровища Дома, но найти так ничего и не удалось.
Но сегодня все могло измениться.
Сквозь тескат Энрике видел сверкающие коридоры, нарядно одетую толпу и огромные хрустальные люстры. Мысль о том, что люди на другой стороне не видят ничего, кроме гладкого, отполированного зеркала, всегда приводила его в замешательство. Он чувствовал себя изгнанным богом, наделенным даром всевидения.
Он мог отчетливо видеть весь мир, хотя сам был сокрыт от посторонних глаз.
Энрике прошел сквозь тескат и оказался в одном из пышных залов оперы Гарнье – самой известной оперы в Европе.
Один из посетителей оперы поднял глаза и обомлел от удивления. Он уставился на зеркало, медленно перевел взгляд на Энрике и, наконец, принюхался к своему бокалу с шампанским.
Остальные не обратили на Энрике никакого внимания. Они не знали о пропитанном силой Творения аукционном зале, который Орден держал в строжайшем секрете. Вообще все, что касалось Ордена, держалось в строжайшем секрете. Даже их приглашения открывались только после того, как гость проливал на него каплю своей крови. Если бы такое приглашение попало к кому-нибудь по ошибке, он не увидел бы ничего, кроме пустого листа бумаги.
Для несведущей общественности Вавилонский Орден был всего лишь французской исследовательской организацией, чья деятельность была направлена на сохранение исторического наследия. Люди ничего не знали об аукционах и сокровищах, спрятанных глубоко под землей. Большинство из них даже не верило, что Вавилонские Фрагменты действительно существовали: по мнению многих, Фрагменты были лишь библейской метафорой.
Энрике пробирался сквозь толпу, на ходу дернув лацкан своего пиджака. Форма слуги начала изменять свой вид, становясь более яркой и нарядной, пока наконец не превратилась в модный вечерний костюм. Молодой человек слегка постучал пальцем по своим сотворенным часам, и тонкая полоска кожи превратилась в шелковый цилиндр, который он ловко водрузил на голову.
Перед выходом на улицу Энрике замешкался, опасаясь вери́тового каменного бюста, стоявшего у самого выхода. Такие бюсты были не просто украшением интерьера: они также выявляли любое скрытое оружие. Одна унция вери́та по стоимости могла посоперничать с целым килограммом бриллиантов, поэтому такой камень могли приобрести только владельцы дворцов и банков. Энрике удостоверился, что не взял с собой складной нож, и только после этого переступил через порог.
В Париже было слишком сыро для середины апреля. Ночь явно пожадничала, спрятав все звезды. Через дорогу уныло поблескивал черный двухколесный экипаж. Энрике забрался внутрь, и Северин поприветствовал друга кривой усмешкой.
Он постучал костяшками пальцев по потолку, и кони сорвались с места, унося экипаж в непроглядную ночь. Северин достал из кармана пиджака свою незаменимую коробочку с засушенными бутонами гвоздики, и Энрике сморщил нос. Сам по себе аромат гвоздики был довольно приятным, но за два года работы на Северина этот запах превратился в особый сигнал. Запах гвоздики свидетельствовал о том, что Северин обдумывает какой-то план: он, конечно же, обещал быть захватывающим или опасным. Или же и захватывающим, и опасным одновременно.
– Вуаля, – сказал Северин, протягивая ему компас.
Энрике провел пальцами по холодному металлу, осторожно обводя серебряные узоры. Древние китайские компасы не были похожи на западные. Это были намагниченные чаши с углублением в центре, где крутился похожий на ложку указатель. По венам Энрике пробежала волна чистого восторга. Этот компас был создан тысячи лет назад, и он держал его в руках…
– Не стоит пытаться соблазнить неодушевленный предмет, – вставил Северин.
– Я просто любуюсь.
– Ты его ласкаешь.
Энрике закатил глаза.
– Это – бесценный исторический образец, и относиться к нему следует со всей бережностью и нежностью.
– Сначала ты должен хотя бы угостить его ужином, – сказал Северин, прежде чем указал на металлические края компаса. – Ну что? Он оправдал наши ожидания?
Энрике взвесил компас в руке и еще раз изучил его очертания. Прощупав край, он обнаружил, что по бокам металл немного деформирован. Он постучал по поверхности компаса и поднял глаза.
– Он полый, – прошептал Энрике.
Он сам не понимал, что его так поразило. Энрике и так знал, что компас пуст внутри, но надежда обнаружить в нем карту казалась такой реальной. Он не знал, к чему она вела, но если Вавилонский Орден приложил все усилия, чтобы ее спрятать, это точно было что-то ценное. Энрике был почти уверен, что карта вела к сокровищам Падшего Дома.
– Ломай его, – сказал Северин.
– Что? – Энрике прижал компас к груди. – Ему же тысячи лет! Должен быть другой способ достать карту, осторожно открыть его…
Северин резко подался вперед. Энрике попытался увернуться, но ему не хватило ловкости. Одним быстрым движением Северин выхватил компас и сжал его с обеих сторон. Прежде чем Энрике успел что-либо понять, он услышал этот ужасный звук. Короткий, безжалостный…
Треск.
Из компаса выпал какой-то предмет и со стуком упал на пол экипажа. Северин добрался до него первым и в течение минуты рассматривал его в тусклом освещении, пока легкие Энрике сжимались от волнения. Предмет, спрятанный в компасе, совершенно точно являлся картой. Оставался только один вопрос: куда же она ведет?
4Зофья
Париж больше всего нравился Зофье по вечерам.
Днем на улицах города было слишком много шума, запахов, грязи и людей.
Закат приглушал все яркие цвета и звуки. В таком виде город становился более-менее сносным.
Возвращаясь в «Эдем», она крепко прижимала к груди письмо от своей сестры. Хела была бы в восторге от Парижа. Ей бы понравились стройные липы, выстроившиеся вдоль улицы Бонапарт. Всего их было четырнадцать. Она бы нашла деревья конского каштана очаровательными. Каштанов было девять. Но ей не понравилось бы обилие запахов. Их было слишком много.
В эту минуту Париж не казался ей красивым. Булыжную мостовую покрывал слой навоза, а люди справляли нужду прямо под уличными фонарями. И все же город был наполнен жизнью: все здесь находилось в постоянном движении. Даже горгульи, украшающие фасады зданий, выглядели так, словно собирались вот-вот взлететь в воздух. Ничему здесь не было свойственно одиночество. Плетеные стулья составляли компанию верандам, а ярко-фиолетовая бугенвиллея обвивала каменные стены. Даже Сена, проходящая через Париж как чернильная полоса, не казалась заброшенной. Днем по ней ходили лодки, а ночью на ее поверхности танцевали отражения уличных огней.
Зофья украдкой посматривала в письмо сестры каждый раз, когда проходила под очередным фонарем. Она читала по нескольку предложений за раз и понимала, что не может остановиться. Каждое слово отзывалось в ее голове голосом Хелы.
Зося, пожалуйста, скажи, что ты пойдешь на Всемирную выставку! Если не пойдешь – я все равно узнаю. Поверь, сестренка, тебе не обязательно постоянно сидеть в лаборатории. Иногда не помешает выйти из классного кабинета, вдруг научишься чему-то новому? Кроме того, я слышала, что на выставке будет проклятый алмаз и принцы из дальних стран! Может, ты привезешь одного из них домой, и тогда мне больше не придется изображать гувернантку перед нашим жадным дядюшкой. Как этот человек может быть братом нашего отца – одному Богу известно. Пожалуйста, сходи на выставку. В последнее время ты посылаешь так много денег, что я волнуюсь: вдруг ты ничего не оставляешь для себя? Ты здорова? Счастлива? Пожалуйста, Огонек, ответь мне поскорее.
Хела знала не все. Зофья не училась в школе. И все же она действительно многому научилась за пределами классной комнаты. За последние полтора года она научилась изобретать вещи, о которых в Академии Высоких Искусств даже не подозревали. Она выяснила, как открыть накопительный счет, который очень скоро мог ей пригодиться, если карта, добытая Северином, оправдает их ожидания. У нее будет достаточно денег, чтобы оплатить медицинскую школу Хелы. Самым ужасным уроком, который ей неукоснительно пришлось познать, была ложь, пропитавшая ее письма к сестре. Когда она впервые соврала, пусть даже на бумаге, ее стошнило. Ее переполняло чувство вины, и она проплакала целый час, пока ее не нашла и не утешила Лайла. Зофья не могла взять в толк, как Лайла поняла, что именно ее беспокоит. Она просто знала. Зофья, которой всегда было сложно вести разговоры, чувствовала облегчение и благодарность за то, что ей не пришлось ничего объяснять.