Золотые ворота. Черное солнце — страница 3 из 10

I

…Вдали медно запела труба. Надрывно, призывно. Через мгновение с противоположной стороны ей откликнулась другая. Потом к этому дуэту присоединилась третья. А вскоре весь Броварской лес наполнился перекличкой десятков горнов. Было ясно: объявлялась боевая тревога.

Сводный коммунистический батальон она застала на отдаленном, недавно оборудованном полигоне над придеснянскими оврагами. С раннего утра и до позднего вечера под ливнями и палящим солнцем разравнивали вчерашние студенты своими запавшими животами глинистую почву, овладевая соленой солдатской наукой. Но как только прозвучал призывный клич трубы, стремглав бросились к лагерю, привычно выстраиваясь на ходу в колонну. Спотыкаясь о пни и корневища, мчались по косогору в мокрых от пота гимнастерках, с черными, как у трубочистов, лицами. Скрипел песок на зубах, трещал под ногами лесной сушняк, глухо стонала земля…

Военный лагерь напоминал потревоженный улей. С многочисленных полигонов сюда спешно стягивались учебные стрелковые подразделения. Вдоль линеек, где строились бойцы, носились запыхавшиеся связные, в автопарках ревели заведенные моторы. Громко, словно намереваясь перекричать друг друга, отдавали распоряжения командиры.

Прихватив в палатках вещевые мешки, фляги, подсумки для патронов, комбатовцы вышли на линейку. Не успели как следует приладить на себе войсковое снаряжение, как раздалась команда:

— Коммунистический, за мной бегом!..

Рванулся с места первый взвод. За ним — второй, третий. Рота за ротой потянулись по пыльной песчаной дороге. Бежали споро и молча. Слышалось лишь натруженное сопение, поскрипывание ремней и позвякивание металла. Никто из этих вчерашних пытливых философов и не подумал поинтересоваться: куда бегут они из последних сил, почему так спешат? Тревога никого не удивила. Сколько их было уже, этих тревог! За время учебы в Броварском летнем лагере все привыкли к неспокойным солдатским будням с их постоянными тревогами, ночными марш-бросками нередко под проливным дождем и громобоями.

Но когда лес и прилегающие к нему пустыри остались позади, а до железнодорожного полустанка оставалось не более полутора-двух километров, забеспокоились. Куда же их гонят? По предварительным данным, их коммунистический батальон готовился к боевым действиям в тылу врага, и предполагалось, что перебрасывать его через линию фронта будут в глубокой тайне, А какая же это тайна, если несколько сот вооруженных комбатовцев с полной выкладкой бегут днем на виду у всех к полустанку?..

Неизвестность всегда порождает самые невероятные фантазии. И у вчерашних студентов тоже возникло немало фантастических догадок о цели этого стремительного дневного марш-броска.

— Видно, нас в Киев передислоцируют…

— С чего бы это в Киев? Что, там без нас не обойдутся?

— На обед зовут. Разве не слышали, что в ресторане «Континенталь» для нас заказали шампанель с устрицами?

— Перестань, Мурзацкий! Вечно ты зубы скалишь.

— А может, фашисты где-то крупный десант выбросили?.. Но почему же тогда нам не объявлено?

— Побоялись, что кое-кому придется преждевременно исподнее менять.

Приглушенный, недружный хохот сразу же прокатился по колонне.

— Прекратить разговоры! И — не растягиваться!

На крохотном пригородном полустанке уже стоял под парами эшелон, наверное собранный в большой спешке, так как были в нем и мягкие вагоны, и товарные, и платформы. Часть состава уже заняли ранее прибывшие подразделения из соседних лагерей. Комбатовцам приказали грузиться в «телятники».

Андрей с Мурзацким первыми влезли в вагон. Устроились прямо у дверей возле своего невозмутимого командира взвода Пятаченко. Солдатский мундир стер, ликвидировал между ними и Пятаченко ту условную межу, которая всегда отделяет студенческую парту от профессорской кафедры. Попав в военный лагерь, все они стали равными перед самым строгим и требовательным экзаменатором — Родиной. И только тогда хлопцы вдруг открыли для себя душевное обаяние и духовную прочность человека, над которым еще недавно единодушно посмеивались. В суровую годину испытаний любому коллективу нужен вожак, которому бы все безгранично верили, следовали за ним, охотно подчинялись. Таким вожаком и стал для бывших студентов бывший доцент Пятаченко. С ним легко было и на привалах, и в тяжелых походах. Прошедшему гражданскую войну с винтовкой вдоль и поперек всю Украину, вчерашнему преподавателю литературы было чем поделиться с зеленой молодежью. Правда, он, как и раньше, был внешне флегматичным, малословным, но теперь эти черты казались хлопцам значительными и даже привлекательными.

Комбатовцы еще размещались в «телятниках», а командиры уже докладывали по инстанции начальству, что их подразделения готовы в путь. Все это делалось крайне поспешно и нервозно. Даже поезд тронулся как-то неожиданно, без предупредительных гудков. И покатил, быстро набирая скорость, на запад. Бойцы мечтательно смотрели на Броварской лес, где они прослужили почти три недели и не подозревали, что оставляют его навсегда.

Вскоре на горизонте в мутно-сиреневой мгле замаячила златоглавая Печерская лавра.

— Киев! Хлопцы, едем в Киев!

Студенты гурьбой сбились у распахнутых дверей «телятника», замахали пилотками, всматриваясь в знакомые силуэты днепровских круч.

— Интересно, пустят нас хоть на часок в город?

— А что, если вообще в Киеве оставят?

— Пляжи охранять, что ли?

— А может, война уже кончилась…

Ливинский не участвовал в этой словесной «перестрелке». Всегда жизнерадостный, задиристый, охочий до шуток, он был сейчас мрачным, насупленным. И все потому, что перед глазами неотступно стояла Светлана. Улыбающаяся, разрумянившаяся, в белых босоножках и дымчатом платье, в котором он видел ее в последний раз — в день ее именин. В тот вечер на его сокровенное предложение она произнесла слова, больно ранившие ему сердце: «Поговорим после экзаменов…» Ну, кто после этого не поймет, что ему отказали, как говорят в народе, «поднесли гарбуза!». Деликатно, тонко, по-интеллигентному. Именно так и истолковал Андрей ее ответ. И больше ни разу не появлялся на Печерске в доме Крутояров. И считал такое свое поведение вершиной собственного достоинства. Считал, пока не наступило 22 июня…

Надев военную шинель, человек как-то по-иному начинает смотреть на окружающий мир. Короткими солдатскими ночами Андрей вновь и вновь пытался разобраться в своем чувстве к Светлане, старался посмотреть на собственные поступки беспристрастными глазами постороннего человека. И — странное дело! — они, эти поступки, казались ему теперь по-мальчишески мелочными и противоречивыми, часто недостаточно мотивированными. Смешила та горячность и поспешность, с которой делал выводы, та непоколебимая уверенность в своей правоте, с которой решал самые сложные жизненные проблемы.

«Как много времени понадобилось мне, чтобы увериться в подлинности своего чувства и предложить ей руку и сердце. Так почему же требовал, чтобы Светлана решила это в один вечер? Наверное, ей тоже нужно было время, чтобы проверить свои чувства. И она откровенно об этом сказала. Я же истолковал ее ответ как отказ. Чудак! Почему я поступил так нечутко и эгоистично? Почему?..»

И вдруг ему подумалось, что душа Светланы схожа со скрипкой. Скрипка остается мертвой и безмолвной, пока не попадет вдохновенному музыканту. Лишь в чутких и умелых руках она просыпается, оживает и дарит чарующие мелодии. И тот, кто мечтает стать хорошим скрипачом, должен обладать огромной силой воли и великим терпением: нетерпеливые никогда не познают всю прелесть и очарование музыки. «А всегда ли я был достаточно терпелив? Нет и нет! Так чего же сваливать вину на других… Неужели счастье навсегда выпорхнуло из моих рук? Неужели оно никогда не вернется?» — не раз с замиранием сердца спрашивал себя Андрей. А что мог ответить? Решился попросить Светлану помочь ему найти ответы на эти вопросы. Написал из лагеря письмо. О бессонных ночах, о своих думах, о горьком раскаянии. И когда отослал эту щемящую исповедь, вдруг почувствовал, что с души будто камень свалился. Потом с нетерпением ждал почтальона. А тот каждый день приносил письма в роту, но только не ему. Так и оставил сегодня лагерь, не дождавшись ответа. Где уж тут быть хорошему настроению?..

Эшелон как-то внезапно нырнул в узкий коридор мощных мостовых ферм. Громом загромыхало над головой металлическое кружево балок, замельтешило перед глазами. Андрей встрепенулся, выглянул через головы хлопцев из вагона: далеко внизу серебрился в солнечных лучах широкий и могучий Славутич, а по обоим берегам расстилались золотистые горячие пляжи. Хоть бы на часок туда! Вот промелькнули первые домики в зелени садов на правом берегу. Небольшие, с яркими наличниками и красными железными крышами. Это уже был Киев. Война, казалось, еще не прошлась черной метлой по его тихим улицам. Лишь кое-где оставила свои грозные отметины в виде пепелищ, заложенных мешками с песком витрин магазинов, закамуфлированных в защитный цвет стен и крыш общественных зданий.

Поезд остановился в Протасовом яру между Байковой и Батыевой горами. Бойцам был отдан суровый приказ не оставлять вагонов до особого распоряжения, а командиров сразу же вызвали к представителю штаба Юго-Западного фронта.

В небольшой комнатке какого-то неказистого фабричного строения их встретил полковой комиссар Остапчук. Выслушав рапорты, он предложил всем сесть и открыл совещание. Охарактеризовав обстановку на фронтах, перешел к главному:

— Девятого июля, прорвав фронт в районе Новоград-Волынского, танковые части генерала Клейста внезапно овладели Житомиром. Десятого июля немецкие моторизованные дивизии при поддержке штурмовой авиации развернули стремительное наступление на столицу Украины. Противнику удалось смять наши заслоны по Житомирскому шоссе, и вчера вечером он вышел к дальним подступам Киева. — Голос комиссара был усталый, но спокойный. — Наспех собранным воинским подразделениям и отрядам народного ополчения, вступившим в бой, ценой неимоверных усилий удалось остановить вражеские танки на рубеже реки Ирпень. Перед вами, товарищи, Центральный Комитет партии и правительство Украины ставят тяжелую, но священную задачу: любой ценой сдержать наступление гитлеровцев до подхода регулярных армейских частей.

Пока командиры получали боевое задание на оборону, бойцы теснились у дверей вагонов, не теряя надежды побывать в городе. Поодаль, несколько женщин-железнодорожниц тянули рельс к развороченной бомбой колее. Хлопцы к ним:

— Ну, как тут вы? Часто фашисты город бомбят?

— Всяко бывает.

— Не слышали, университет цел?

— Да вроде бы цел. Только никого там уже нет: эвакуировались.

— Куда? Когда?

Высокая, стройная девушка с насмешливыми карими глазами покачала головой:

— У вас что, кочаны под пилотками? Ну, кто же вам скажет, куда он эвакуировался? Военная тайна!

— Брось, Оксана, тары-бары разводить! — закричали ей подруги и под счет «три-четыре» потащили по гальке рельс. Но не успели ступить и десятка шагов, как в разных концах города отчаянно завыли сирены.

— Черт бы их побрал, снова летят! — выругалась кареглазая путейщица, которую подруги называли Оксаной. — Прямо передохнуть не дают.

— И часто они так?

— Сегодня четвертый раз.

Женщины нехотя поплелись к бомбоубежищу за пакгаузом, а комбатовцы топтались у вагонов, задирая головы, высматривая в небе самолеты. Это была их первая встреча с врагом.

— По вагонам! — вдруг пронеслась вдоль эшелона команда.

Поезд тронулся. Вскоре Киев остался позади. Молчаливый, затаившийся, мрачный. В вагонах политруки наспех рассказывала бойцам об авантюрной попытке гитлеровцев с ходу захватить Киев, о жестоком вчерашнем бое с немецкими танками на Брест-Литовском тракте у моста через Ирпень, разъясняли задание, которое поставило перед ними командование. Известие о появлении фашистов на ирпенском рубеже ошеломило всех. Кто бы мог предположить, что уже на двадцать первый день войны бронированные армады Клейста нацелят стволы своих пушек на Киев! Странным показалась и сегодняшняя сводка Совинформбюро, в которой сообщалось, что на Новоград-Волынском направлении советские войска успешно ведут оборонительные бои и за последние сутки существенных перемен на фронте не произошло. А оказывается, направление направлением, а гитлеровские танки уже стоят под стенами Киева. Три недели жили комбатовцы мыслью о поединке с врагом, три недели неутомимо готовились к ратному делу, а когда этот час настал, им даже не верилось, что вот так просто, буднично, прямо с учебного плаца они окажутся с ним лицом к лицу.

На пригородной станции Тарасовка закончился маршрут коммунистического батальона. На участок обороны у села Белогородки вчерашних студентов спешно выводил представитель штаба обороны Киева. Суровый, измотанный, молчаливый, он быстро шел впереди колонны, держа на груди забинтованную левую руку. Юношам конечно же не терпелось узнать про вчерашний бой на Ирпене, и кто-то несмело спросил:

— Это вас не возле моста ранило?

— Там. Именно там.

— Ну, а как было дело?

— Не сладко.

— А им хоть всыпали?

— Четыре танка наши курсанты-артиллеристы подожгли на поле боя.

— Четыре танка… Слыхали, вчера у моста через Ирпень четыре немецких танка подбито!

Весть эта ветром пронеслась над колонной и словно бы придала каждому сил. Четче стал шаг, посветлели взгляды, и скатки не такими уж тяжелыми показались. Если немногочисленное армейское подразделение из курсантов артучилища в первом же бою подбило четыре вражеских танка, значит, фашиста можно бить!

Стемнело, когда батальон вышел на обрывистые окраины села Белогородка, за которым внизу расстилались приирпенские луга. Над широкой поймой плыли пушистые туманы-поволоки, в заводях мирно квакали лягушки. Тихо, сонно, спокойно. И если бы эхо не доносило отзвуков далекой перестрелки, трудно было бы поверить, что в этот край уже пришла война.

— Вот здесь отныне будет ваш оборонительный рубеж, — показал сопровождающий на эскарпы, опоясывающие село по косогорам. — Отсюда для вас дороги назад нет! Враг не должен здесь пройти в Киев!

II

Всю ночь добровольческий коммунистический батальон вгрызался в землю.

Только теперь бывшие студенты киевских вузов поняли, какой бесценной оказалась наука, усвоенная ими в Броварском лагере. Натренированные руки легко нарезали дерн, умело насыпали брустверы, маскировали ветвями окопы. До утра батальон полностью зарылся в землю, скрыл следы своего присутствия. Только местный житель мог заметить, что за селом, по косогорам, появилось множество странных холмиков, похожих на кочки. Перед восходом солнца была отдана команда оставить на переднем крае наблюдателей, а всем остальным отойти в Белогородку на отдых.

Взвод Пятаченко расположился на дневку в клуне ближайшего подворья. Как подкошенные, свалились хлопцы на сено и, даже не разувшись, уснули. Но коротким был их сон. Разбудили громкие взрывы: где-то неподалеку разгорелся бой. Без промедления разбежались комбатовцы по окопам, стали ожидать появления врага. Но противоположный берег Ирпеня был нем и спокоен. Час сидели в окопах, другой. Уже и солнце молодо поднялось над деревьями, а они не выпускали винтовок из одеревеневших рук. Ждали первого боя с таким волнением, с каким больной ожидает сложную хирургическую операцию.

Лишь в полдень напряжение несколько спало. После того как по боевым порядкам пронеслась добрая весть: на Житомирском шоссе курсанты киевских военных училищ и народные ополченцы отбили очередную танковую атаку гитлеровцев. Весть радостная! Но и она не принесла полного успокоения: в любой момент перед фронтом их батальона можно было ждать появления врага. Не верилось, что фашисты так легко смирятся с неудачей на Ирпене. Нет, они непременно попытаются прорваться к Киеву в другом месте. А поскольку танкам никак не пройти через болотистые ирпенские плавни, противник станет искать через реку ближайший мост. Такой мост был именно в обороняемом батальоном селе Белогородка.

Командир батальона, из бывших пограничников, майор Кострыба, раненный еще под Перемышлем в первый день войны, лучше других понимал, в каком положении оказалось его слабо вооруженное и малообученное подразделение. После вчерашнего изнурительного марша и бессонной трудовой ночи комбатовцы еле держались на ногах. Без поддержки артиллерии, без минных заграждений бой с танками Клейста мог оказаться для них первым и последним. Но иного выхода не было.

На противоположный берег Ирпеня Кострыба выслал усиленную разведку, старшины рот спешно получали только что подвезенные из Киева бутылки с зажигательной смесью, политруки проводили с бойцами беседы. И все без исключения чего-то напряженно ждали. Но клонило к вечеру, а враг не появлялся. Разведчики не обнаружили его и в окрестных заирпенских селах. Правда, в Игнатовке колхозники рассказывали, что вчерашним вечером к ним заскакивали чужаки на бронемашинах, но, осмотрев окружающую местность в бинокли, сразу исчезли. Тревога стала понемногу спадать.

Вдруг раздался крик воздушного наблюдателя:

— Самолет! Немецкий самолет!

Сотни глаз впились в хищника с черными крестами на крыльях, который низко летел со стороны Житомирского шоссе, рассеивая за собой белые лепестки.

— Листовки разбрасывает!

На другом конце Белогородки хлестко заговорили спаренные пулеметные установки. Били долго и упорно, захлебываясь, без передышки. Когда самолет подлетал к участку обороны коммунистического батальона, из него неожиданно вырвался черный шлейф густого дыма.

— Ура-а-а! Ура-а-а! — прокатилось над берегом.

Но вот в небе вспыхнул белый купол. Парашютист! Пулеметчики выпустили еще несколько очередей, словно договаривая свой приговор, и замолкли. В тот же миг тишину разорвал глухой взрыв: то воздушный пират, врезавшись в землю далеко за мостом через Ирпень, сделал свой последний вздох. А немецкий пилот вскоре опустился на сельских огородах невдалеке от окопов. Его уже поджидали там комбатовцы. Осторожно, с винтовками наперевес, приблизились к нему.

— Да он же мертвый!

Пятаченко нагнулся над немцем. Когда переворачивали его на спину, тот застонал. Хлопцы заметили на его комбинезоне кровь.

— Ранен… в предплечье… Воды!

Плеснули студеной водой на худое, угреватое лицо. Чужак застонал сильнее, затем открыл глаза. Увидел вокруг себя людей со звездочками на пилотках, вскрикнул, будто его пырнули ножом в живот, заморгал быстро-быстро безресничными веками. Попытался было подняться, но не смог.

— Лежи уж, — успокоительно махнул рукой Пятаченко. — Ты свое, можно сказать, отвоевал, — и неторопливо вынул свой индивидуальный санитарный пакет, вытащил из-за голенища нож.

Лицо у немца побледнело, зрачки расширились от ужаса.

— Объясните, что хочу ему рану перевязать.

Перевели. Летчик оцепенел: откуда эти солдаты так прекрасно знают его язык? А толпа вокруг него все росла и росла. Комбатовцы с удивлением и интересом разглядывали немецкого летчика. Это был первый враг, которого они видели не на газетных страницах, а прямо перед собой, воочию. Враг… Только никто из юношей не ощутил к нему ненависти, желания уничтожить его, а тем более мучить. Смотрели, пытаясь понять: зачем пришел этот человек на их землю?

После перевязки помогли немцу встать.

— А теперь пошли к командиру!

Тот вздрогнул. Залопотал что-то быстро-быстро, будто спешил на пожар.

— Что он лепечет?

— Молит о пощаде. Говорит: никого не убивал. В Дортмунде у него старая мать, жена и двое детей. Говорит, что он Эрнст Кергафт, рабочий…

— Ну и олух же ты, Эрнст Кергафт! Неужели думаешь, что мы на твоего психа-фюрера похожи? Переведите, что расстреливать его никто не собирается. Еще скажите: в нашей армии самосуда над пленными не совершают.

Андрей на ходу перевел слова Пятаченко. Но летчик резко замотал головой:

— Нет, нет! Нам говорили, что большевики никого в плен не берут. Сам командующий генерал Лёр так говорил…

— Дурень твой командующий!

— Ну и начинили же тебя твои генералы брехней, как пирог фасолью. А ты, темнота, так всему и поверил?

Видя добродушные лица юношей, Кергафт немного успокоился. Охотно рассказал, что сызмалу работал в авиамастерских, но после первой мировой войны оказался безработным, потому что победители в Версале запретили Германии иметь свой воздушный флот. И только с приходом к власти Гитлера ведомство Геринга дало ему, Кергафту, постоянную и хорошо оплачиваемую работу. Правда, это была не совсем «чистая» работа, но он не мог от нее отказаться. Не умирать же семье с голоду! Вот так и стал военным летчиком. Но сам он не хотел никого убивать, он делал это только по принуждению начальства.

— Что его упрекать? Голодного за кусок хлеба легко купить. Этим и воспользовались фашисты…

— Глупо! А разве нашим отцам было легче в гражданскую? Разве они не голодали? Но ведь не дали надеть на себя кандалы за миску похлебки. Умирали, а рабами не стали!

— Выходит, у тебя мозги набекрень, Эрнст, — обратился кто-то из хлопцев к нему. — А еще Европа…

— Ты что, может, распропагандировать его хочешь? Тщетная затея! Такому помажь губы маслеными обещаниями, он что хочешь сотворит!

— Долго придется его парить, чтобы фашистскую грязь хоть немного смыть, — Пятаченко вынул из кармана кисет, протянул пленному. — Но это дело будущего, а сейчас закурим.

Немец закивал головой. Попробовал свернуть цигарку одной рукой, но не смог.

— Довоевался… Цигарку скрутить не может, — добродушно засмеялся кто-то из комбатовцев. — Давай помогу соорудить козью ножку…

Сколько лет их учили любить человека, делать для него только добро. Поэтому науку ненависти эти юноши осваивали с большим трудом. И хотя уже вылиняли под солнцепеком, пропитались потом и солью их гимнастерки, густо покрылись мозолями, словно заклепками, ладони, но души их все еще оставались добрыми, чистыми, доверчивыми. И пройдет немало дней и недель, пока сердца их ожесточатся, очерствеют, научатся ненавидеть врага люто и беспощадно.

Закурили. Кергафт осмелел, расстегнул комбинезон, и комбатовцы вдруг заметили блеск на его груди.

— Эге, так ты, паршивец, на словах Гитлера недолюбливаешь, а в его бандитской своре не последний живодер, — кивнул на ордена Мурзацкий. — Вишь сколько нахватал!

— Я честно выполнял солдатский долг.

— Да видим, видим… Этот крест за что?

— За Дюнкерк.

— А второй?

— За Париж.

— А тот, третий?

— За Крит.

— Значит, в России на четвертый рассчитывал?

Пилот засопел, опустил голову.

— Я не хотел воевать против России. Нас совсем недавно перебросили сюда из Африки. Я не сбросил на вашу землю еще ни одной бомбы. Я только вылетал на рекогносцировку…

— Чтобы потом показать дорогу бомбардировщикам?

Вдруг послышались гневные голоса:

— Прикончить гада!

— Вручить березовый крест!

— В штаб его! Там разберутся!.. — приказал Пятаченко.

Понуренного Кергафта под усиленным конвоем повели в Белогородку.

III

Ирпенская пойма в районе села Белогородка — древней резиденции киевских великих князей Рюриковичей — чем-то напоминает гигантское корыто, по дну которого среди буйнотравья вьется, выискивая путь к Днепру, капризная, быстротечная речка. По обеим сторонам болотистых лугов поднимаются крутые, местами довольно высокие, изрезанные оврагами берега. На правом рассыпались среди роскошных садов хатки Белогородки, на левом, от Житомирского шоссе и до Боярских лесов, тянутся одно за другим богатые села: Гореничи, Игнатовка, Лука, Музычи. Каких-нибудь два или три километра отделяют эти села от Белогородки, но преодолеть это расстояние напрямки, по болотистой местности, в весенний паводок или дождливым летом было делом нелегким даже для местных жителей. Приирпенье и Заирпенье соединялись между собой лишь одним мостом, через который из Киева на Бышев пролегал старый шлях. С этого-то шляха в ждал многоопытный командир коммунистического батальона появления гитлеровцев. По нему, согласно ориентировке разведки, должны были пробиваться из окружения на восток и советские войска. Поэтому командование фронта отдало приказ: любой ценой до последней возможности удержать мост в Белогородке.

…Уже который час всматривается рядовой Андрей Ливинский в противоположный берег: не поднимется ли вдалеке пыль на дороге, не появятся ли на ней вражеские танки? Он, как азбуку, уже выучил заирпенские пейзажи, мог с закрытыми глазами безошибочно определить и мост, и каждое из сел, и самые большие кусты ивняка над рекой.

Душно в окопе, жарко. Единственное спасение — голову прикрывали от палящего солнца ветви калины. Гимнастерка на плечах у Андрея давно промокла от пота и уже покрылась на швах солью, щемило, будто натертое шиповником, тело, по лицу стекал соленый пот. А совсем неподалеку игриво поблескивала серебристой чешуей прохладная речка, которая так и манила, так и влекла к себе. Каким терпением надо было обладать, чтобы париться в каске, в сапогах, исходить десятым потом у воды — и не искупаться!

Андрей облизывает воспаленные сухие губы и отводит взгляд в сторону от серебристой ряби на воде. Мертвый шлях, безлюдные луга, сонная тишина. Даже легонький ветерок не потревожит сонных трав. Но вдруг Андрею то ли показалось, то ли действительно в одном месте над Ирпенем слегка зашевелились ветви ивняка. С чего бы это? С замершим сердцем он пристально всматривался в чащу, но ветви больше даже не дрогнули. Наверное, показалось, решил он и успокоился.

Минуты тянутся каплями расплавленной на огне смолы. Андрею кажется, что не будет конца-края этой нестерпимой жаре. Его мучила жажда, начинал донимать голод. А сразу же за мостом виднелся роскошный огород. Там, в густых зеленых плетях, уже дозрели, наверное, душистые, сочные огурцы. Точнехонько такие, какие вырастали дома на огороде над задумчивой Грунью. И в его памяти начинают всплывать видения давнопрошедшего, прожитого, неповторимого.

…Уютная хата под шатром ветвистых вязов. На подворье — едва заметные сизые вечерние тени. С миской пупырчатых огурцов пришла с грядок мама. Она расстилает на спорыше у крыльца рядно, ставит чугунок со сваренной молодой картошкой — семья собралась в круг на вечерю. Отец берет в руки житную паляницу, аппетитно поблескивающую подрумяненной корочкой, и режет ломоть за ломтем. От пьянящего запаха свежего хлеба, сочных огурцов у Андрея даже голова начинает кружиться. Сплюнул сердито, чтобы избавиться от видений, и снова пробежал взглядом по ивнякам. А воспоминания о доме вьются и вьются, точно мотыльки вокруг ночного фонаря. Милые, дорогие воспоминания о родных местах, о батьке и матери. Что там с ними?

И вот в памяти вдруг всплывает яркий зимний день. Накатанная до блеска дорога из села. Он идет с чемоданом в руках к Полтавскому шляху: каникулы кончились, пора в Киев на учебу. Рядом семенит опечаленная мать. Маленькая, ссутулившаяся, незаметная. Когда прощалась, в глазах ее заблестели слезы. Но он не пытался ее утешить. Пошел с каким-то щемящим предчувствием, не оглядываясь, а она еще долго-долго стояла на краю дороги, глядя ему вслед. Видно, чуяло ее материнское сердце безысходное горе. А он даже не вытер на прощанье ее слез…

Треск сушняка вспугнул его видения.

— Андрей, еду тебе принесли, — услышал приглушенный голос.

Спустя мгновение из-за поворота хода сообщения, который вел к замаскированному наблюдательному пункту, показался согбенный Пятаченко. За ним — курносенькая, белокурая девчушка лет двенадцати в белой кофточке и в красненькой в мелкий горошек юбчонке.

— Кто такая? — с деланной строгостью спросил Андрей.

— Это кухарочка наша, — ласково погладил девочку по голове Пятаченко. — С мамой трапезу нам приготовила.

— А как зовут эту кухарочку?

— Катрусей…

— Хорошее имя. Ну, а меня — Андреем. Будем знакомы!

— А я вас знаю.

— Знаешь?.. Откуда?

— Вот дядя сказал. А картошку в мундире вы любите?

— Больше всего на свете!

— И татусь наш очень любит…

— А где твой татусь?

— На войне…

— Садись, Андрей, полдничай. А я на посту побуду, — предложил Пятаченко. — Ничего подозрительного на той стороне?

— Все спокойно.

Снял каску, вытер рукавом пот с лица, но, глянув на свои грязные ладони, обратился к Катрусе:

— Ну, а воды у тебя не найдется, кухарочка?

— Воды?.. Забыла… — всплеснула руками девочка. — Но я сейчас… Дайте каску, — и, не ожидая согласия, схватила каску, помчалась вниз по косогору.

— Ты куда? — испуганно крикнул Андрей. — Туда запрещено!

— Так это ж вам. А мне можно.

— Стой!

Но было уже поздно.

— Как ветер, непоседа, — усмехнулся Пятаченко. — Смотрю на нее и словно Наталочку свою вижу…

Прошло с минуту. Вдруг — выстрел! А затем — крик. Надрывный, отчаянный крик ребенка. Первый выстрел и первый предсмертный крик войны над этими мирными лугами.

Андрей бросился к кусту калины. Упал грудью на бруствер — лучше бы лишиться глаз, чем видеть такое. Почти у самого Ирпеня, неподалеку от ивняка, на котором совсем недавно шевелились ветки, недвижно лежала Катруся.

— Кто стрелял? — крикнул Андрей.

— Из ивняка, — губы Пятаченко белые-белые, словно вымочены в воде. — Я сейчас… Заметь, откуда стреляют…

Не успел Андрей понять смысла этих слов, как Пятаченко уже зигзагами мчался по косогору к реке.

Ивняки сначала молчали. Вдруг несколько выстрелов одновременно разорвали полуденную тишину. И началось! Над лугом точно засвистели десятки исполинских кнутов. А Пятаченко будто не слышал их — бежал и бежал. Тот косноязычный, молчаливый, неуклюжий Пятаченко, над которым так подтрунивали студенты. Расстояние до Катруси уже было совсем небольшим. Но удастся ли его одолеть? Удалось! Вот Пятаченко распластался возле белой кофточки. А выстрелы еще более участились. Кто же эти нелюди, что стреляют в ребенка?

Андрей кусает от бессилия губы. А сердце точно в барабан стучит, стремясь вырваться из груди. Но вот он видит: тоненькие ручки охватывают шею Пятаченко. Бывший университетский преподаватель поднялся на согнутые ноги и бросился назад, к окопам, прижимая к груди девчушку. Но шаг его теперь тяжелый, спотыкающийся. Сердце Андрея, казалось, вот-вот разорвется от отчаяния: как им помочь? Схватил винтовку и начал стрелять по ивнякам, пока и обойма не кончилась. А Пятаченко уже едва бежал, хотя до окопов было рукой подать. Какая-то сотня с небольшим метров. Андрей не выдержал, выскочил из окопа на помощь. Но властный окрик командира взвода остановил его:

— Назад, Андрей! Назад, приказываю!

Скрипя зубами, он вернулся. А Пятаченко двигался из последних сил. Когда поднимался по склону, неожиданно остановился. Выпрямился, поднял глаза к небу и медленно стал оседать на колени, будто уходя в землю.

Как ножом, полоснула Андрея страшная догадка. Он бросился к своему учителю:

— Что с вами?

— Катрусю… Катрусю бери! Она ранена… Я сам…

Андрей выхватил из его рук девочку, побежал на гору. За кустами его ждали друзья. Передал им девочку, а сам с Мурзацким — снова к Пятаченко. Но смерть к нему пришла раньше них.

…Как с силой брошенный диск, опускалось по небосводу солнце. Оно словно стремилось поскорее скрыться за далеким горизонтом, чтобы не видеть на высоком берегу Ирпеня свежей могилы, над которой поникли в немой скорби вчерашние студенты. Ударившись о толщу туч, с трех сторон обложивших горизонт, солнце разбрызгало последние кровавые лучи и утонуло в мягких перинах. И сразу же чья-то невидимая могучая рука раскатала по земле серый рулон сумерек.

Стемнело, когда бойцы двинулись от могилы. Двинулись, раздавленные горем, опустошенные. Еще в Киеве, когда писали заявления с просьбой побыстрее отправить на фронт, знали: многим из них никогда не вернуться на студенческую скамью. Но тогда смерть на поле боя казалась им какой-то светлой, романтической, красивой. И вот первая тяжелая утрата, первое безутешное горе развеяло эти наивные юношеские представления. Студенческий взвод сразу стал похож на часовой механизм, из которого вдруг выпала шестеренка. Пока она вертелась, выполняя свою скромную, малозаметную работу, ее словно бы и не замечали, но как только ее не стало, все вдруг поняли, какой необходимой и важной была она для механизма.

Среди однополчан Пятаченко не выделялся ничем. Всегда молчаливый, незаметный, вечно чем-то озабоченный. Однако его присутствие всегда вселяло в бывших учеников спокойствие и уверенность. Комбатовцы сами того не замечали, как в тяжкие минуты невольно льнули к неразговорчивому, но доброму сердцем университетскому учителю. И вот когда его не стало, вдруг почувствовали себя как бы осиротевшими цыплятами, не знающими, под чье крыло спрятать головы, почувствовали себя глубоко виноватыми перед ним.

Тяжелее всех переживал гибель Пятаченко Андрей, считая себя главным виновником трагедии. Это ведь он просмотрел, как пробрались к ивнякам гитлеровцы. Это он побудил несмышленую Катрусю бежать к Ирпеню по воду, он позволил Пятаченко броситься за раненой девчушкой на луг… Доплелся до оборонной линии, опустился на дно своего окопа, охватил голову руками и глухо застонал. Раскалывалась от тупой боли голова, захлебывалось болью сердце, нечем было дышать. Андрею казалось, он сходит с ума.

Вылез из окопа, но облегчения не почувствовал. В этот безветренный вечер стояла адская духота. По небу гигантскими бурунами наперегонки плыли темные тучи, отчего тьма казалась не только густой, но и липкой, как деготь. Где-то за горизонтом тяжелой поступью ходили громы, всякий раз освещая край неба подслеповатыми молниями. Какое-то время Андрей стоял, закинув руки за голову, точно прислушиваясь, как трещат корни кустарников под лопатами однополчан, копавших ходы сообщения. Потом достал лопатку и принялся за работу. Копал остервенело, без передышки, чтобы заглушить боль. И действительно она понемногу начала отступать. Пока не услышал приглушенное:

— Да, нелегко, ох как-нелегко это сделать! А написать надо.

Насторожился: кому и о чем хлопцы собираются писать?

— Может, лучше будет, чтобы до конца войны не знали? Наплакаться всегда успеют. А в такие дни убить надежду…

— Все равно узнают. Из штаба сообщат.

— И то верно. А знаете, ребята, что? Предлагаю ежемесячно посылать ей хоть немного денег. Организуем такую складчину…

Теперь Андрей все понял. И от этого еще звонче застучали в висках молоточки, еще сильнее сжало грудь. Изо всех сил он стал вгрызаться в землю, как, бывало, делал на плацу перед майором Кострыбой, чтобы уложиться в норму времени, отведенную на рытье окопа.

Некоторое время хлопцы молчали. Потом послышалось:

— А кто же напишет ей письмо?

— Как кто? Ливинский!

— Ливинского не трогай! Видел ведь, он как с креста снятый, — властно прозвучал голос Мурзацкого. — Наверное, казнит себя за случившееся. Сами напишем!

Разговор снова оборвался. Слышно было, как скрипели, врезаясь в сухую землю, лопаты и недовольно ворчали вдали громы. Но добрые слова товарищей как бы сняли с головы Андрея тесный железный обруч.

«Милые, хорошие мои! Спасибо за вашу сердечность, за вашу заботу. Но я сам обо всем напишу жене Пятаченко… Я должен это сделать!» И он с болезненной поспешностью стал мысленно слагать страшное письмо. И не замечал ни слепящих молний, вспарывавших над головой небо, ни грома, будто сотнями гаубиц ревевшего вокруг. Лишь когда поднялся ветер, загарцевал да косогорах, срывая пилотки, засыпая пылью глаза, Андрей очнулся. Близилась буря.

Через несколько минут вдруг стало тихо-тихо. Только вдали слышался недовольный могучий рокот. С каждым мгновением он усиливался, нарастал, приближался. И вот на водной глади Ирпеня зазвенели первые крупные капли. И сразу же на спины комбатовцев с поднебесья хлынул ливень. Обильный и теплый, как материнские слезы.

Копать сразу же стало невозможно: разрыхленная земля мгновенно превращалась в грязь. Последовала команда занять окопы, первая команда, которую комбатовцы не выполнили. Раздевшись донага, они всласть плескались под небесным душем. Это была как бы скромная награда за многокилометровые переходы, за бессонные ночи и постоянные тревоги. Под слепящими молниями хлопцы натирали пучками травы друг другу спины, подставляли ливню пригоршни. И лишь когда холод гусиной кожей стал проступать на теле, принялись натягивать на себя промокшее до нитки обмундирование.

Гроза вскоре прошла, но дождь не переставал. Изжаждавшаяся земля сначала горячей сковородой шипела под небесными потоками, напившись досыта, стала покрываться лужами, а еще через некоторое время по ней покатились настоящие волны. Вода стекала за солдатские воротники, наполняла окопы. Бойцам все время приходилось вычерпывать ее касками и выливать за бруствер.

Накрывшись шинелью, Андрей в сотый раз составлял мысленно текст скорбного письма: «Уважаемая товарищ Пятаченко! Обращаюсь к вам…» Нет, не то! Слишком деревянно. Чем, собственно, будет отличаться мое послание от немногословного официального сообщения из воинской части? Не лучше ли начать так: «Нелегко нам, однополчанам Григория Ильича, писать Вам, дорогая Людмила Николаевна…» Но зачем ей знать, как мы писали? Понятно же, что не с радостью! Как-то многословно, по-газетному выходит… Проще, искренне надо!» Андрей старался представить себе подругу жизни своего университетского учителя, но перед глазами почему-то возникало бледное лицо его матери. В руках у нее письмо, написанное незнакомым почерком, она смотрит в безвестность, но не плачет. Ему хочется, чтобы она была сильной, мужественной и не плакала о нем, случись и ей получить такое извещение…

«Вот с этого и нужно начать… — вдруг приходит решение. — Именно так: «Людмила Николаевна! Большое горе поражает только слабых. Муж Ваш был сильным человеком, и в этом Вы, наверное, похожи на него… Сообщаем, что 14 июля 1941 года близ села Белогородка на берегу Ирпеня, спасая ребенка, погиб Григорий Ильич. Это не только Ваша утрата, это — тяжелая утрата для нас, его учеников, для всей Родины. Ведь именно такие люди являются ее гордостью и украшением. Вражеская пуля оборвала его жизнь, но он всегда будет жить в делах и помыслах боевых соратников. Просим Вас принять нашу глубочайшую любовь, которая принадлежала Григорию Ильичу…»

…Было уже далеко за полночь, когда на противоположном берегу внезапно ударил вражеский пулемет. В небо одна за другой выпорхнули три желтые ракеты. А пулемет, захлебываясь, все строчил и строчил, пока, видимо, не кончились патроны.

Комбатовцы всполошились. Дрожащими от волнения руками дослали в затворы патроны, грудью навалились на раскисшие брустверы. Каждого беспокоила мысль: что произошло на том берегу?

Прошло много нескончаемо длинных минут. Немецкий пулемет молчал, но комбатовцы не выпускали из рук оружия. То ли им послышалось, что внизу, на лугу, подозрительно плескалась вода, то ли там действительно кто-то ходил… И тогда по окопам молнией пронеслось предупреждение: немцы за «языком» идут! И не одному из бойцов вдруг представилась гестаповская камера пыток, где многоопытные палачи вырывают у своих жертв ногти и отрезают языки, медленно ломают кости и выжигают раскаленным железом глаза. И уже не холод, а нервная лихорадка трясла людей. И так почти до самого утра.

Когда начало рассветать и темнота стала понемногу рассеиваться, снова послышалось подозрительное чавканье. Было ясно: кто-то приближается к окопам. Но кто — немцы или окруженцы? Некоторым хлопцам даже померещились внизу тени. Но окликать неизвестных было строго запрещено. На боевом посту боец может разговаривать только винтовкой. И то с разрешения командира. А все получили строгий приказ: не стрелять! Но попробуй удержаться, когда от напряжения пальцы сами тянутся к спусковому крючку. Комбатовцы от нетерпения кусали губы, вглядывались до рези в глазах в темноту и ждали. Если на лугу вражеская разведка, она должна непременно наткнуться на замаскированную проволочную сетку, которую вчера вечером саперы выбросили за передний край обороны.

Действительно, через некоторое время стало ясно, что в сетке кто-то основательно запутался. «Для встречи» нежданных гостей майор Кострыба выслал группу захвата в составе Мурзацкого, Бережного и еще нескольких бойцов, отличавшихся сноровкой и большой физической силой. Прошло пять, может, десять минут, и вот они приволокли к окопам человека со скрученными за спину руками. Это был худощавый, невысокого роста, вымокший до нитки старик. Он пытался вырваться из цепких рук хлопцев, огрызался, угрожал:

— Отпустите меня, говорю! Слышите? Пустите, не то беды не оберетесь! Что вы, ироды окаянные, как ворюгу меня волочите?

Командир сурово обратился к старику:

— Кто такой? Почему по ночам тут шастаете?

— А ты кто, позволь узнать.

— Отвечайте, когда спрашивают. Чего тут слоняетесь?

— Дело, стало быть, есть.

— Поближе к сути, я до шуток не охоч. А не то…

— Вишь какой щетинистый! Пугать меня собрался… Да я не раз на своем веку смаленого волка нюхал, меня не запугаешь.

— Так будете говорить?

— Только с Красной Армией.

— Да мы же и есть красноармейцы.

— Красноармейцы?.. Тьфу! А кто же вас научил руки честным людям выкручивать? Не видно разве, что я не фашист?

— Темно было, дедуля, — скалил зубы Мурзацкий. — Не присматривались. Но скажите спасибо, что хоть кляп в рот не забили.

— Прикусил бы ты лучше свой язык, сучий сын, чем такое болтать.

— Так о чем вы хотели рассказать красноармейцам?

— Я не знаю, кто вы такие, а потому никакого разговора у нас не получится. Ведите к своему начальнику, ему все и расскажу. Только быстро: дело спешное. Очень даже спешное и важное!

IV

Утром в расположение коммунистического батальона из Киева прибыла колонна ополченцев. Были в ней седоусые старики и розовощекие подростки, крепкие и хлипкие, веселые и мрачные. В форменных кителях железнодорожников, вышитых украинских сорочках под пиджаками, в брезентовых плащах. Казалось, эти киевляне явились сюда прямо из кинотеатра или с места работы. Винтовки они держали на плечах неумело, будто колья, но никто из комбатовцев и не подумал подтрунивать над прибывшими. После успешных боев на Житомирском шоссе у моста через Ирпень, где гитлеровцы потеряли сразу четыре танка, никто не считал рабочие дружины второстепенными боевыми подразделениями.

Усталые, голодные, посиневшие от холода комбатовцы встретили пополнение хмуро. Лишь после приказа оставить окопы и отправиться в Белогородку на отдых они немного оживились:

— Из какого района, люди добрые, будете?

— Из Железнодорожного. А вы откуда?

— Большинство из Киева. В основном из университета.

— Выходит, земляки. Так разрешите потеснить вас на передовой.

— Да хоть и совсем вытесняйте, обижаться не станем.

Ополченцы дружно начали занимать за селом участок, выделенный им для обороны, а комбатовцы потянулись к хатам, где их ждал горячий завтрак. Получали добрые порции пахучего кулеша и валились вповалку на сено по клуням и хлевам.

Но многим из них долго спать не пришлось. Перед обедом их разбудил посыльный майора Кострыбы. Бесцеремонно перешагивая через спящих бойцов, словно через колоды, он толкал то одного, то другого и кричал над самым ухом:

— Кто тут Бережной?.. Где найти Ливинского?.. Мурзацкий есть?.. Немедленно всем в штаб!

Бойцы всполошились: что случилось?

Штаб батальона размещался в центре Белогородки, в здании школы. Когда вызванные явились туда, то увидели в длинном коридоре нескольких молодых, крепких ополченцев, среди которых выделялся мощным торсом плечистый здоровяк с густыми, мохнатыми бровями. Он сидел просто на полу, опершись локтем о колено, и сосредоточенно сосал окурок. Андрею сразу понравилось волевое лицо ополченца, от которого веяло спокойствием и уверенностью.

— Вы не в курсе, для чего тут собрали столько народа? — спросил его, как старого знакомого.

— Погоди, скажут.

Ждать пришлось недолго. Через несколько минут всех прибывших пригласили в просторный класс, стены которого были занавешены школьными географическими картами, а у окон мирно стояли парты. Не успели разместиться на них, как вошли майор Кострыба с комиссаром батальона, а за ними — представитель штаба обороны Киева с перевязанной рукой на груди.

— Больные есть? — спросил майор.

В ответ — тишина.

— Кто не умеет плавать?

«Не спортивные ли соревнования собирается провести майор? — удивился Андрей. — Зачем эти дурацкие расспросы?»

Снова молчание.

— Что ж, это хорошо, что все здоровы и умеете плавать.

Майор снял фуражку, обнажив гладко выбритую, загорелую, очень похожую на каленый лесной орех, голову и примостился на подоконнике. Пригласил садиться и бойцов. Какое-то время внимательно смотрел на них, точно не решаясь начать разговор, потом стремительно встал, сунул руки в карманы галифе, прошелся туда-сюда по классу.

— Так вот, товарищи, перед нами возникла невероятно сложная задача: любой ценой сорвать наступление фашистов на позиции батальона до подхода наших регулярных частей.

Он подошел к классной доске, взял мел и энергичными взмахами что-то стал чертить. На черном квадрате появилась волнистая жирная линия, которую пересекали две ровные полосы, сходившиеся лучами в одной точке внизу доски.

— Это река Ирпень, — показал комбат на волнистую линию. — Справа — Житомирское шоссе, а левая полоса — Бышевский шлях. В Киев, — его рука коснулась точки внизу, в которой сходились обе полосы, — в Киев фашисты могут попасть только по одной из этих дорог. На Житомирском шоссе мост уже подорван, так что вряд ли они будут его атаковать. Очень маловероятно, чтобы они попытались форсировать там болотистую пойму реки вброд. Для танков это гиблое дело. Вывод один: гитлеровцы попытаются прорваться в Киев на нашем участке обороны по Бышевскому шляху. До подхода регулярных армейских частей наша оборона в районе Белогородки, мягко говоря, слишком уязвима. Отбить танковую атаку, не уничтожая моста, без артиллерии практически невозможно. Остается единственный выход: сорвать наступление немцев. Вы спросите: что я имею в виду? — Он положил мел, вытер ладони. — Нам стало известно, что вчера гитлеровцы перебросили с Житомирского шоссе через село Гореничи к Бышевскому шляху группу танков. Видимо, они имели намерение уже сегодня утром атаковать наши позиции. К нашему счастью, им помешал ливень. Сейчас эти танки стоят в овраге за Кучерской горой, готовые в любой момент двинуться на Белогородку. Выход один: не ждать этого момента, а первыми напасть на врага…

Бойцы даже дыхание затаили: как можно идти в атаку на танки с одними винтовками да еще средь бела дня?.. Отдает ли себе отчет майор Кострыба в том, что говорит?

— Конечно, это крайне рискованная операция, — наверное, понял сомнения присутствующих комбат. — Но иного выхода у нас нет, друзья. О концентрации немецких танков вблизи Бышевского шляха мы донесли командованию еще на рассвете. Но в распоряжении штаба обороны Киева сейчас нет ни авиации, ни артиллерии, чтобы сорвать намерение противника. Нам предложено действовать по своему усмотрению и полагаться только на собственные силы. Так что выбора нет, нужно невозможное сделать возможным. Задача состоит в том, чтобы, как только стемнеет, незаметно проникнуть через сторожевую охрану фашистов, вплотную приблизиться к оврагу и забросать танки бутылками с горючей смесью. Повторяю: задача крайне сложна и в тыл врага пойдут только добровольцы. Кто по каким-либо причинам не может принять в этой операции участие, прошу сообщить без стеснения. Подумайте.

В классе установилась звенящая тишина.

Андрей огляделся вокруг. Суровые, решительные лица. Значит, нет здесь нытиков и слабаков. Но вот над головами робко поднялась пухленькая, выхоленная рука.

— Слушаю, — кивнул бритой головой комбат.

— Я хочу, чтобы меня правильно поняли… Я рад и очень благодарен, что мне доверили столь почетное дело. Но для этого… у меня, понимаете ли, одышка… Я просил бы в другой раз… — заикаясь, лепетал лысоватый, пудов на шесть мужчина со свежим, как яблоко, румяным лицом.

— Вы можете быть свободны!

— Товарищи, я только прошу правильно понять меня… Если бы не проклятая одышка…

Присутствующие, как по команде, опустили головы. Было стыдно смотреть на этого ничтожного человека. Возможно, они в самом деле был нездоров, может, и вправду страдал одышкой, но ему не поверили. Никто не поверил.

— Вы можете быть свободны! — резко повторил командир.

Сутулясь, толстяк оставил класс. И никто, решительно никто даже не взглянул ему вслед.

…Смеркалось, когда сорок смельчаков, согласившихся принять участие в дерзновенной боевой операции против танков Клейста, выстроились во дворе школы. Комиссар батальона, который должен был возглавить этот отряд, в последний раз проверял на бойцах снаряжение, экипировку. С собой брали только ножи, бутылки с зажигательной смесью и винтовки.

На крыльце появился комбат.

— Вот ваш проводник, — указал на худощавого старичка с посошком в руке.

Тот придирчиво осмотрел добровольцев, которых собирался провести за Ирпень, и вдруг брови его сердито нахмурились.

— А этот, — указал он на Мурзацкого, — этот тоже пойдет на ту сторону?

— Пойдет. А в чем дело?

— Да он, окаянный, чуть мне руки на рассвете не выкрутил…

Шеренги ответили приглушенным смехом.

— Придется вам забыть прошлые обиды, — посоветовал комиссар. — Мурзацкий отличный боец, а рука у него действительно крепкая, надежная. С ним лучше в мире жить.

Старик переминался с ноги на ногу, ковыряя посошком вязкую землю, потом хитровато усмехнулся:

— Да оно конечно, худой мир лучше доброй ссоры. Я сам страх люблю людей, у которых лапы — хоть подковы ими разгибай, — и, почесав затылок, дружелюбно протянул Анатолию узловатую, темную от хлеборобской работы руку.

И вот настала минута прощания. Отряд без команды застыл, как перед полковым знаменем, подтянулся.

— Помните, товарищи, в ваших руках судьба Киева, — коротко сказал представитель штаба обороны города. — Сам командующий фронтом генерал Кирпонос ждет сведений о вашем рейде…

— Счастья вам, соколята! — пожелал комбат, пожимая каждому руку.

Без лишних слов выступили в необычный ночной рейд добровольцы. Узкая речка Ирпень, но всем ли суждено переправиться через нее туда и обратно? Молча движутся бойцы в глубь ночи. Что ни говори, а страх, как тень, плывет за каждым. Один лишь проводник шагает бодро впереди. За ним едва успевают. Земля после дождя вязкая, да и темень хоть глаз выколи. Если кто-нибудь спотыкается, на него недовольно шикают, напоминают об осторожности.

— Да какого черта мы летим словно наперегонки? — проворчал кто-то из замыкающих, потеряв терпение.

— Чтобы от дедули не отстать, — сразу же откликается Мурзацкий.

— Ему хорошо, он на трех ногах…

— Эй, старина, куда торопишься?

— Как куда? Домой. Мою корову, по-вашему, Иван Иванович выдоит? Старуха уже неделю с постели не встает, а разве должна скотина из-за войны страдать? Вот поэтому так и тороплюсь.

Кто знает, в самом ли деле беспокоился старик о невыдоенной корове или просто пошутил, но его слова разорвали обруч молчания.

— Что ж, хлопцы, тогда поспешим: причина уважительная, — послышался приглушенный смех.

Вышли на луг. Потянуло сыростью, застоялым болотом. По пояс в траве осторожно приблизились к реке. Прислушались — тихо на противоположном берегу. Слышно только, как монотонно журчит вода между оголенными корнями ивняка.

— А ну, снимайте штаны: сейчас вброд пойдем, — вдруг скомандовал проводник.

Бойцы заколебались — этого только не хватало!

— Чего раздумываете? Мокрая одежда лопочет при ходьбе, — и старик первым снял с себя ветхую одежонку. — А теперь дай-ка мне, командир, двух хлопцев, я с ними на тот берег переберусь. Если все ладно, вернусь за вами.

С проводником пошли Андрей и могучий, как медведь, густобровый ополченец. Перебрались вброд по илистым наносам через быстрый Ирпень, крадучись обошли берег — ничего подозрительного.

— Одевайтесь, а я за остальными пойду, — шепнул старик, и Андрею почудились в том шепоте тревожные нотки.

Оставшись вдвоем в дозоре, оделись, сели на траву. Страх понемногу охватывал Андрея: а что, если старик отправился не на противоположный берег, а к немцам? Что, если он подослан гитлеровцами? Вдруг совсем рядом — хрусь! У Андрея даже сердце остановилось: неужели немцы? Огляделся — нигде никого.

Проходят минуты, томительные минуты ожидания, а отряда нет и нет. Что могло с ним случиться? И разные невеселые мысли лезут в голову, от которых ползет мороз по коже. Нестерпимо хочется стремглав броситься к своим. Когда все вместе, то и опасность не так страшна.

— И чего это их так долго нет? — шепчет Андрей, превозмогая нервную дрожь.

— Придут, — лениво выплевывает пережеванную травинку ополченец. — Когда боишься, время всегда словно бы останавливается.

— Я вовсе и не боюсь. С какой стати?

— А мне страшно… Сам не знаю почему, но на душе кошки скребут…

Андрею стало стыдно за свою браваду. И чтобы замять неловкость, дружески предложил:

— Давайте хоть познакомимся. Меня Андреем зовут.

— А меня Миколой окрестили. Но все Ковтуном по фамилии величают.

Наконец невдалеке захлюпала вода, послышались осторожные шаги. Дозорные притихли, насторожились.

— Где вы тут? — узнали приглушенный голос проводника. — Ничего подозрительного? Ну и слава богу!

Подошли бойцы с узлами в руках, стали торопливо одеваться. А вскоре отряд, миновав луга, двинулся полевой тропинкой через жито. Впереди своеобразная разведка — старик проводник, Ковтун, Андрей, Мурзацкий и Бережной. Шли буквально на цыпочках, чтобы невзначай не нарушить тишину. Время от времени останавливались, прислушивались к ночным шорохам.

— Далеко еще до того оврага?

— Как большак пересечем, версты три останется.

И снова неслышно плывут они, как призраки, меж буйными хлебами. Вот и через Кучерскую горку перевалили. Жито здесь пошло еще выше и гуще, двигаться стало труднее и опаснее. Когда приблизились к полевому большаку, неожиданно услышали лязг металла. Застыли, как перед пропастью. Что за шум? Через минуту-другую снова — дзень-дзень… и приглушенный гомон на чужом языке. Поняли: на дороге немцы. Комбатовцы сразу же послали старика известить об этом комиссара, а сами, согнувшись в три погибели, стали пробираться к большаку. Осторожно, без малейшего шороха. Выглянули из жита. Поодаль в ложбине, откуда долетала чужая, лающая речь, на тускло-серебристом фоне огромной лужи чернело что-то громоздкое, напоминающее копну. А что именно — разобрать трудно.

Не произнеся ни слова, Микола Ковтун выскакивает на дорогу и падает в заросший бурьяном кювет. За ним бросаются остальные: комиссар должен точно знать, что происходит на пути вверенного ему отряда. Не сговариваясь, поползли вперед, размешивая локтями и коленями грязь. У каждого главная забота: только бы не кашлянуть, только бы не нарушить тишину!..

Вдруг Ковтун останавливается. Бойцы поднимают головы, выглядывают из кювета и чуть не вскрикивают от удивления — перед ними, посреди лужи, танк. Самый натуральный немецкий танк. Даже в темноте нетрудно разглядеть огромный крест на его башне. Возле танка копошатся какие-то фигуры, сердито переругиваются, звенят железом. Хлопцы замерли: как быть? Возвратиться назад и сообщить комиссару об обнаруженном танке?.. Но одно неосторожное движение, малейшая случайность может сорвать всю операцию. Ждать указания комиссара в придорожном кювете тоже опасно. А вдруг танк тронется с места и осветит кювет? Да и можно ли оставлять у себя за спиной вражеский танк, идя на столь важное боевое задание?

У разведчиков одновременно созрело дерзкое решение.

— Ножи! — прошептал Ковтун и ужом пополз к луже.

Андрей передал приказ Мурзацкому и пополз за Ковтуном. Когда до танка оставалось не более десятка шагов, Ковтун замер. Дальше ползти невозможно — начиналась лужа. Но и лежать в такой близости от врага — удовольствие небольшое. Кажется Андрею, что он чувствует на спине брызги, поднятые немцами. И в голову, словно острые буравчики, лезут непрошеные мысли: а стоит ли пускаться в такую авантюру? Не сорвут ли они операцию своим поступком?

Вдруг немцы зачавкали сапогами совсем рядом, протягивая трос к танку. Ковтун рывком поднялся на ноги и, сделав несколько прыжков, прильнул к лобовой броне. За ним, не раздумывая, все остальные с зажатыми в руках ножами. Стычка была молниеносной. Не успели прицеплявшие трос танкисты разогнуться, как точные удары свалили всех троих с ног. Пока комбатовцы оттаскивали трупы, Ковтун мгновенно взлетел на башню танка и исчез в люке. А через несколько секунд вытащил оттуда за воротник еще одного фашиста. Хлопцы быстро обезоружили его. И тут Мурзацкий увидел на его погонах какие-то знаки различия:

— Что, офицер, наверное?

Но тот не отвечал. Видимо, никак не мог уразуметь, что с ним стряслось, кто эти люди.

— Не трогайте его! Он, пожалуй, еще нам пригодится. Зовите быстрее комиссара, — загудел Ковтун из башни.

Бережной молнией метнулся в жито. Ковтун снова нырнул в люк, видимо желая получше рассмотреть незнакомую машину. А Ливинский с Мурзацким решили, безопасности ради, связать пленнику руки. Но оказалось, связывать было нечем. Отправляясь в рейд, никто не додумался прихватить на всякий случай веревку или хотя бы кусок провода. Не взяли и тряпья для кляпов. А вдруг этому немцу вздумается бежать или крикнуть! Пришлось снимать с мертвых танкистов пояса.

Пленный не сопротивлялся. Можно было подумать, что он совершенно смирился со своей судьбой. Но когда его отвели и посадили на обочине дороги, Андрею показалось, что тот все время норовит шмыгнуть в жито. А в нескошенных хлебах попробуй среди ночи поймать его! Поэтому Андрей то и дело ощупывал узел на его связанных руках: не развязался ли?

— Что, нервы не выдерживают? — иронично хмыкнул Мурзацкий. — В кулак их зажми. Будь спок: этот от нас уже не сбежит.

Внезапно вдали прокричал перепел. Раз, другой. Это был сигнал: подходят свои. Вскоре зашуршали колосья, послышались шаги. Комиссар не подошел — подлетел к Андрею. И еле сдерживая гнев:

— Вы что тут натворили? Где Ковтун? В танке? Зовите сюда немедленно!

Из вражеской машины грузно вылез широкоплечий Микола.

— Кто позволил вам своевольничать? Зачем захватили танк? Приказ слышали?

— Ну, слышали…

— Значит, сознательно нарушили?

— Ну, сознательно…

— А вы знаете, что полагается за срыв операции?

— Ну, знаем…

— Ты долго будешь «нукать», самовольщик?

— Жду, пока выговоритесь. А потом поясню, почему решились на этот риск.

— Объясните. Только коротко!

— Можно и коротко. На это дело хлопцев подбил я. Подумал так: танк застрял на дороге, которую нам при возвращении обязательно нужно будет пересекать. Если его не обезвредить, он перекроет ее пулеметным огнем, и путь к своим после боя нам будет отрезан. Это раз. А во-вторых, мы ведь точно не знаем, где сейчас расположены немецкие танки и сколько их. Ведь за день они запросто могли переменить позиции. Значит, хочешь не хочешь, а придется вступать в бой вслепую. А пленный точно может указать дорогу…

Да, в словах этого сугубо гражданского человека была логика. Даже комиссар не смог ничего возразить. Он только приказал:

— Приведите пленного!

— А он здесь, — отозвался Андрей с обочины.

— Кто такой? — обратился комиссар к немцу.

— Я офицер вермахта и привык разговаривать стоя, — ответил тот через переводчика, которым вызвался быть Ливинский.

Ему помогли подняться на ноги.

— Из какого полка? Что за дивизия?

Офицер выпятил грудь, вскинул голову и решительно заявил:

— Я буду отвечать только при условии, что мне развяжут руки.

— Черт с ним, развяжите его. Только переведите ему, чтобы без фокусов!

От пленного стало известно, что, согласно приказу командующего 6-й немецкой армией фельдмаршала фон Рейхенау, завтра утром усиленный танковый полк 13-й мотодивизии должен атаковать оборонительные укрепления русских у села Белогородки, овладеть мостом через Ирпень и с хода занять западные окраины Киева. С этой целью командир полка майор Штайнгель вывел свои боевые машины на исходные рубежи, но, возвращаясь с рекогносцировки местности, застрял в грязи.

— А где же этот Штайнгель?

— Он пересел в машину командира первого батальона.

— Далеко исходные рубежи?

— Совсем близко. В ложбине между кустарниками.

Однако словоохотливость пленного насторожила комиссара.

— Вы что же, всю ночь собирались здесь просидеть?

Офицер замялся. Ему еще раз перевели слова комиссара. Ответа, однако, не последовало.

— Да что там с ним чикаться: в лужу головой! Врет он все! — не вытерпел до сих пор невозмутимый Микола Ковтун.

Немец по тону понял, о чем шла речь.

— Я говорю правду. Я все скажу… С минуты на минуту сюда должен подойти тягач…

Так вот почему он так охотно разглагольствовал о планах своего командования! Затягивал время, надеясь на скорую подмогу. Не выйдет! Но как обезвредить тягач?

— Комиссар, хочу поделиться одним соображением, — нарушил тишину Ковтун.

— Слушаю!

Ополченец переступал с ноги на ногу, видимо что-то обдумывая. Потом неторопливо заговорил:

— Понимаете, я неплохо разбираюсь в моторах. Только что осмотрел танк и уверен: смогу его повести. Вот и выходит, что надо захватить тягач, вытащить вот эту махину и двинуть на ней в расположение немцев. Дорогу покажет офицер… Ох и жаркую карусель можно там завертеть! Представляете? Фашисты никогда и не додумаются, кто сидит в командирском танке. И при отходе будет легче…

Комиссар мгновенно оценил смелый замысел Ковтуна. Положил ему на плечо руку:

— А танк точно поведешь? Машина ведь сложная, ненашенская.

— Не такая уж и сложная. Обыкновенный дизель с рычаговой системой управления. Но сначала позвольте мне с хлопцами тягач накрыть. Чтобы без шума, без крика… Мы уже, так сказать, набили на этом руку.

Вместо ответа комиссар на глазах всего подразделения обнял своего мудрого советчика.

— Желаю успеха!

Комбатовцы залегли в жите по обеим сторонам полевой дороги, чтобы при необходимости прийти на помощь группе захвата Ковтуна, которая осталась возле танка. Залегли и начали прислушиваться к биению собственных сердец. А ночь стояла по-прежнему тихая и теплая. Над полями сонно висли мягкие туманы, а над головой мерцало мириадами звезд глубокое небо. Не с винтовками, а с любимыми бродить бы сейчас юношам по этой ржи. И не теряться в догадках: не солгал ли фашист про тягач, не обманул ли их, чтобы задержать в поле?

Но вот вдали натужно взревел мотор. Значит, не обманул! Через минуту меж стенами нескошенных хлебов появилась темная приземистая тень тягача, с урчанием поползла к луже. Развернулась и встала. Грохнул люк. Вылезают! И в тот же миг застыли, остановились у хлопцев сердца. А что, если ковтуновцам не удастся справиться с экипажем? Что, если тягач повернет назад? Не остановишь же его голыми руками! А пустить в ход гранаты — значит безнадежно провалить операцию…

Но на обочинах дороги не успели даже опомниться, как группа Ковтуна сделала свое дело. Очнулись лишь тогда, когда к комиссару подбежал великан-ополченец и, вытирая ладони о полы грязного пиджака, коротко доложил:

— Ну, вот и все! Теперь попробуем танк вытащить…

Ковтун оказался на все руки мастером. С помощью Мурзацкого прикрепил к тягачу стальной трос от танка, на малой скорости вытянул его на пригорок. И остановился, любуясь собственной работой.

На коротеньком совещании было решено добираться до исходных позиций гитлеровцев на немецких машинах. Так и безопаснее и быстрее. Отряд разбили на два «экипажа». Танк взялся вести смекалистый Ковтун совместно с пленным офицером, а за рычаги тягача сел бывший колхозный тракторист Анатолий Мурзацкий.

— Помните, сынки, — сказал комиссар, когда бойцы облепили броню, — при подходе к расположению врага всем, кто находится сверху, залечь во ржи. Ковтуну быстро уничтожить сторожевое охранение. По сигналу все бросаются за танком и тягачом в расположение немцев. Вражеские машины забрасывать бутылками только с близкого расстояния. Отходить по этой же дороге. Отход прикрываю я с Ковтуном танковым пулеметом. Все понятно? Тогда в путь!

V

Тревожной была эта ночь на линии обороны у Белогородки. Не смыкая глаз сидели на батальонном наблюдательном пункте майор Кострыба и представитель штаба обороны Киева. Сидели, опустив головы, прислушиваясь, не прозвучат ли наконец долгожданные взрывы. Но время шло, а отряд добровольцев словно в воду канул.

Лишь далеко после полуночи страшный грохот расколол тишину. Казалось, где-то за Ирпенем глухо забухала порожняя исполинская бочка, стремительно покатившись с Кучерской горы. А вскоре зарево лизнуло горячим языком краешек неба и ну раскрашивать его огненной кистью. В этих кровавых отблесках комбат рассмотрел десятки сосредоточенных лиц, высунувшихся из окопов. Неизвестно каким образом, но бойцы узнали про рейд своих товарищей за Ирпень и не спали.

Далекие взрывы сменились неистовой пулеметной стрельбой.

Потом все вдруг стихло. Только зарево все разрасталось и разрасталось, образуя над Кучерской горой золотистый ореол.

На позициях батальона не слышно ни звука. Подобно нитке фосфорических бус, светятся в темноте глаза бойцов, точно стремятся пронзить, рассеять тьму, осветить своим светом путь отхода друзьям. Только придется ли их снова когда-нибудь увидеть?

Но вот до слуха комбата из-за Ирпеня донесся рокот мотора. С каждым мгновением он становился все громче и громче. Похолодели сердца у бойцов: что значит этот шум? Не пошли ли фашисты в ночную атаку? Майор Кострыба выслал к мосту на Бышевском шоссе группу истребителей танков.

Но вот наблюдатели докладывают:

— От Ирпеня приближается группа неизвестных.

— Не трогать!

Пропустили через боевое охранение. Оказалось, это были свои. Двое ополченцев, ушедших в ночной рейд с комбатовцами. Запыхавшиеся, вспотевшие, подошли к командиру.

— Задание выполнено! Отряд возвращается на трофейном танке. Нас послали предупредить, чтобы не открывали огня…

Эта весть молниеносно облетела Белогородку. Вопреки уставам, вопреки приказам, ошалевшие от радости комбатовцы понеслись к мосту навстречу товарищам.

Серое неповоротливое чудовище со скрежетом миновало лилию окопов и, тяжело дымя смрадом, остановилось. Из него выскочили смельчаки, но им не дали выстроиться перед командиром. Потянулись десятки рук, послышались радостные восклицания.

Едва успел Андрей вылезти из люка, как тоже оказался на руках у товарищей.

— Ну скажи, как там было!

Он попытался сейчас вспомнить, как же там было, и не смог. В памяти не осталось ничего цельного, только разрозненные эпизоды, похожие на давно забытый кошмарный сон. Припомнил, как они захватили танк среди лужи, как направились на броне к рубежу сосредоточения врага, а дальше все расплывалось словно в дрожащем мареве. Как будто залегали в жите, как будто куда-то бежали… Помнил еще, как швырнул бутылку в замаскированное ветками металлическое страшилище, как выскакивал из пылающего перелеска…

— А где комиссар?

Минутная тишина. Затем скорбный голос:

— Погиб…

— И Прокопенко не вернулся…

— А Каленый где? Бережной? Князюк?..

Отряд начинал подсчитывать потери. Минутная радость сменилась безмолвной скорбью. Бойцы хмуро расходились по своим окопам. Но никто из них так и не сомкнул глаз до самого утра. Жгучая боль утрат отгоняла сон. Не оставляла и тревога: что принесет завтрашний день?

С недобрым предчувствием ждали комбатовцы появления солнца. Но оно в этот день, к счастью, не появилось. Еще на рассвете небо заволокли низкие тучи, пошел мелкий обложной дождь. И это ненастье хлопцы восприняли как подарок судьбы, как неожиданную помощь нежданного союзника, сорвавшего наступление врага. Но ошибались юноши, глубоко ошибались. Не дождь и не топкие дороги стали помехой фашистским генералам. И не в такую погоду громили они французские и польские армии, и не в такое ненастье утюжили гусеницами своих танков Данию и Норвегию. И на этот раз ни дождь, ни буря не помешали бы им уничтожить, втереть в землю коммунистический батальон, если бы на помощь ему не пришли части регулярной армии. Это они, перейдя в первой половине июля 1941 года в наступление в районе Новоград-Волынского, сорвали план молниеносного захвата столицы Украины.

А захвату Киева гитлеровское командование придавало первостепенное значение. В пресловутом плане «Барбаросса» оно рассматривало Киев как трамплин для дальнейших военных операций по разгрому Страны Советов. Овладев Киевом и мостами через Днепр, гитлеровцы надеялись окружить и уничтожить многочисленные советские войска на Правобережной Украине, молниеносно захватить Донбасс и весь промышленный Юг, открыть себе дорогу к кавказской нефти. Недаром же основные свои усилия группа армий «Юг» и сосредоточила на овладении магистрали Луцк — Житомир — Киев. Несмотря на героическое сопротивление соединений Советской Армии, сконцентрированные в единый кулак 6-я полевая армия и 1-я танковая группа гитлеровцев гигантским клином углубились на территорию Украины. 9 июля, овладев Житомиром, 3-й моторизованный армейский корпус генерала фон Маккензена начал наступление на Киев. Штаб Юго-Западного фронта бросил на защиту столицы Украины все наличные резервы. Оборонительные позиции на ирпенском рубеже заняли бойцы 4-го отдельного стрелкового полка, курсанты 2-го Киевского артиллерийского училища, народные ополченцы; на прикрытие Бышевского шляха был прямо с учебного полигона направлен сводный коммунистический батальон. В то же время командование 5-й армии, действовавшей в Припятских лесах, получило приказ Ставки немедленно перейти в решительное наступление и перерезать в районе Новоград-Волынского вытянутый клин гитлеровских войск. Когда передовые отряды 3-го немецкого мехкорпуса завязали бои на Ирпене, девять дивизий 5-й армии пробились у реки Случь к магистрали Ровно — Житомир и сковали основные силы наступающих немецких армий. Механизированный корпус генерала Маккензена, которому командование вермахта в директиве № 3 от 9 июля поставило задачу «овладеть в районе Киева крупным плацдармом на восточном берегу реки Днепр как базой для продолжения военных действий на Левобережье», сам, по сути, оказался в «мешке» советских войск.

Однако гитлеровские генералы были уверены: не пройдет и суток, как основные силы противника будут полностью разгромлены. Поэтому даже в столь критический для себя момент рассматривали штурм Киева необходимой предпосылкой успеха всей Восточной кампании. Но проходили дни, а 5-я советская армия под командованием генерала Потапова героически удерживала шоссе Ровно — Житомир. Лишь после того как передовые части 13-й немецкой танковой дивизии натолкнулись на стойкую оборону на Ирпене, командование вермахта издало приказ, в котором корпусу генерала Маккензена ставились, по существу, оборонительные задачи по обеспечению своих флангов от ударов советских войск из района Житомира и Киева. Однако даже в этом приказе указывалось, что «не исключена попытка захватить Киев ударом с ходу в том случае, если командир соответствующего соединения сочтет, что может и должен использовать благоприятную возможность для овладения городом, не подвергаясь опасности потерпеть поражение».

Командир мехкорпуса генерал фон Маккензен попытался было «использовать благоприятную возможность для овладения городом», но после неудачных боев у моста через Ирпень на Житомирском шоссе и после уничтожения комбатовцами танковой группы в районе села Белогородки отказался от попытки захватить Киев с ходу. Он вынужден был выжидать, пока подойдут основные силы 6-й армии фельдмаршала Рейхенау и 1-й танковой группы генерала Клейста.

А тем временем на оборонительные рубежи вокруг Киева прибывали все новые и новые регулярные части Красной Армии. Одни — из-за Днепра, из глубокого тыла, другие — потрепанные в нескончаемых боях, пропитанные пороховым дымом — с фронта. Прибывали, уплотняли боевые порядки защитников украинской столицы, окапывались надежно и надолго. В середине июля на ирпенских рубежах заняли оборону две бригады 2-го воздушно-десантного корпуса. А вскоре тут появились подразделения 161, 162, 193-го пулеметных батальонов, 20-го погранотряда, 1-го Киевского артиллерийского училища, полки 175-й и 147-й стрелковых дивизий, истребительные батальоны и отряды народного ополчения.

Крепла, насыщалась людьми и огнем, эшелонировалась оборона вокруг Киева. И затерялся на этом рубеже сводный студенческий коммунистический батальон, которому выпало одним из первых встать на защиту родного города. Уже через неделю-другую его позиция сократилась почти втрое. Соседи налаживали взаимодействие, совершенствовали систему заградительного огня, саперы возводили новые укрепления, минировали танкопроходимые места. Киев становился мощной, неприступной крепостью.

VI

Передовая всегда слухами полнится. Одни из них простые и суровые, как сама окопная жизнь, другие — теплые и лирические — о мирном и уже таком далеком прошлом, но чаще всего это рассказы о легендарных подвигах «хлопцев из соседней роты». Именно такие слухи особенно дороги фронтовикам, поскольку они согревают сердца и вселяют в них уверенность. Ведь ничто так не укрепляет боевой дух, как безграничная вера в соседа. Когда знаешь, что рядом надежный товарищ, который в нужный момент может прийти на помощь, силы будто удесятеряются.

После успешной ночной операции, в результате которой была уничтожена штурмовая танковая группа 13-й немецкой дивизии, коммунистический батальон, по общему признанию, стал наиболее надежным соседом для всех подразделений центрального сектора обороны Киева. В каждом окопе, в каждой землянке в этот июльский день только и разговоров было что о добровольцах-комбатовцах, осуществивших героический рейд за Ирпень. С восторгом на все лады пересказывали бойцы, как смельчаки захватили без единого выстрела танк самого немецкого генерала, как проникли на нем в расположение гитлеровцев, утюжили и в упор забросали бутылками с горючей смесью вражеские боевые машины, а потом, отстреливаясь, отошли на трофейном танке к своим позициям.

Эта весть еще на рассвете долетела до Киева. А уже в полдень из штаба обороны города был получен приказ направить в столицу Украины на митинг храбрейших из бойцов, принимавших участие в необычной ночной вылазке. Майор Кострыба решил заодно отправить в Киев для массового осмотра и захваченный ночью фашистский танк.

…Вечерело, когда на бульваре Шевченко удивленные киевляне увидели необычную процессию, медленно двигающуюся к центру города. Статный молодой красноармеец, для смеха набросив на ствол пушки веревку, словно волу на рога, вел за собой трофейный танк с белым крестом на башне. На броне сидело пятеро улыбающихся героев ночной операции в выгоревших до желтизны гимнастерках. За три недели войны киевляне успели наглядеться и на пленных фашистов, и на сбитые вражеские самолеты, а вот танков на поводу им видеть еще не приходилось. Поэтому и рассматривали с таким удивлением необычную процессию, подходили к комбатовцам, спрашивали:

— Где вы взяли эту «тварюку»?

— У Гитлера выкрали.

— А куда ведете?

— В Киев напоказ…

Было как раз то время суток, когда люди возвращались с работы. Поэтому с каждым кварталом толпа, следовавшая за танком, все увеличивалась и увеличивалась, а когда приблизились к Софийскому собору, она превратилась в многотысячную манифестацию. Возле памятника Богдану Хмельницкому посланцев о передовой уже ждали представители штаба обороны Киева. И как же были удивлены студенты, когда увидели среди них своего бывшего преподавателя, а затем первого секретаря райкома партии Антона Филимоновича Остапчука. Правда, его сейчас нелегко было узнать. Жилистый, подтянутый, в ладно подогнанной военной форме, он больше напоминал кадрового военного, чем вчерашнего воспитателя студенчества. На рукаве у него золотилась комиссарская звезда, лицо было обветренно, сурово, и только большие серые глаза светились, как и прежде, добротой и теплом.

Пока хлопцы челомкались со своим любимым учителем, на площадь прибыло несколько легковых автомашин. По толпе пронесся шепот:

— Секретарь обкома приехал…

— Командующий армией…

Комбатовцы оглянулись. К ним спешил моложавый генерал с группой командиров. Выслушав рапорт Андрея, который был назначен старшим в группе сопровождения пленного вражеского танка, командарм сказал:

— От имени командования, от имени всех киевлян поздравляю вас с блестяще выполненным боевым заданием! И от всего сердца благодарю за подвиг! — Он сделал шаг вперед и по очереди обнял каждого из комбатовцев.

На глазах у многотысячной толпы генерал по очереди расцеловал юных героев.

По окончании митинга к комбатовцам, окруженным киевлянами, протиснулся Кушниренко.

— Счастлив пожать руки новоявленным героям! — еще издали громко воскликнул он, сияя, как новая копейка.

Андрей как-то особенно остро почувствовал наигранность, неискренность, позерство и в широкой усмешке, и в напыщенных словах Ивана. Зачем все это в такое время? Поэтому точно по принуждению поздоровался с бывшим однокурсником.

— Быстро же вам посчастливилось схватить фортуну за юбку, — изо всех сил тряс Иван руки хлопцам. — Теперь о вашем подвиге вся страна узнает. Газеты вмиг разнесут. Я когда на окопах был, в этом убедился… Кстати, вы читали обо мне в «Комсомолке»? Там такой панегирик — закачаешься!

— До нас газеты доходят с опозданием.

— Жаль. А меня там так расписали, что и сейчас проходу нет — всюду героем величают. Даже неловко как-то! Кстати, а где же ваши ордена?

— Кто помышляет об орденах, тому на передовой делать нечего, — хмуро процедил сквозь зубы Мурзацкий.

— Ну, так рассказывайте о своем житье-бытье. — Источающий радость Кушниренко сделал вид, что не расслышал реплики Анатолия.

— А что говорить? Живем, как все. — Это уже Ливинский примирительно. — Ты лучше проинформируй о здешних новостях. Одичали ведь за эти недели…

— Ну, новостей сейчас в Киеве как воды в Днепре, — утонуть в них можно. Кстати, знаете, что университет наш уже в Харькове? Да, уже больше недели, как эвакуировался… Видели бы, что теперь на вокзале творится… Киев становится на колеса! Эвакуируются заводы, фабрики, учреждения, все ценности и сырье. Враг не должен получить на нашей земле ни одного килограмма хлеба, ни одного литра горючего. Все имущество вывозится! — провозглашал Иван все это таким тоном, точно его слушали не трое однокурсников, а огромная аудитория.

Андрей заметил, что в манере держаться у Ивана появились новые черты. Он старался изобразить из себя человека, который знает нечто очень важное, но вынужден скрывать это от других ввиду особой секретности.

— Из наших никого не встречал?

— Кого теперь встретишь? Разбрелись, разлетелись университетчики. Одни на фронт отправились, другие эвакуировались. А девчата почти все в госпиталях медсестрами… Кстати, слышали историю с Мукоедом? Так и знал: не слыхали. А Федь такое отмочил… Противно даже вспоминать! Чтобы на фронт не послали, выдул бутылку чернил. Еле откачали в госпитале. Говорят, трое суток его сифонили… Кстати, Химчука еще видел… — продолжал Иван, явно довольный впечатлением, произведенным на хлопцев его рассказом.

— Чем же он занимается?

— Не расспрашивал. По-моему, старыми делами. Для таких, как он, война — всегда мать родна…

Его резко прервал Анатолий Мурзацкий:

— А ты?.. Скажи: чем ты занимаешься?

— В Киеве сейчас рабочие руки на вес золота. Вон видите, — Иван кивнул на обшитые досками купола Софии. — Если бы не наши усилия, давно бы взрывной волной их уничтожило. Знали бы вы, как это опасно — лазать…

— Что и говорить, опасность невероятная, — не скрывая иронии, бросил реплику Андрей. — За такие «подвиги» нужно бы в первую очередь ордена давать. Ты бы добивался, Иван!

Хлопцы дружно рассмеялись.

Брови Ивана нервно задергались, щеки мгновенно налились кумачом. Нет, он был не из тех, кто мог безропотно стерпеть подобное зубоскальство. Но что ответить этим липовым героям? Чем пронять их примитивные души?

— Меня наградят, когда сочтут нужным, — процедил сквозь зубы со змеиной усмешечкой. — А вот тебя, пиит доморощенный, за сегодняшнюю публичную речь обязательно в школьные учебники включат. Лекции косноязычного Пятаченко выглядят литературными шедеврами по сравнению с твоей сегодняшней словесной абракадаброй…

— Слушай, ты! — рванулся к Ивану взбешенный Мурзацкий, выплюнув чуть не в лицо ему окурок. — Еще одно слово про погибшего Пятаченко — и я вот этим кулаком расколю тебе черепок!

Хлопцы схватили Анатолия за руки:

— Да брось ты с ним связываться! Зачем руки марать?

— Вы что, озверели на своем Ирпене или окончательно рехнулись? — попятился Кушниренко. — Или черная зависть гложет, что я здесь важные дела ворочаю, а вы там вшей кормите? Только советовал бы, очень советовал не забывать, что каждый из нас занимает то место в жизни…

— Да пошел ты ко всем чертям со своими угрозами и поучениями! — не выдержал добродушный Андрей Ливинский. — Хватит! По самое горло сыты ими! Три года, как из соски, кормил ты нас звонкими лозунгами, но почему первым забыл их, когда дошло до того, чтобы подтвердить их делами? Выходит, ты убеждал нас в том, во что сам не верил? Когда другие пошли умирать на огненные рубежи, чтобы остановить врага, ты устроился здесь насыпать песок в мешки. И я больше чем уверен: после победы ты первым вскарабкаешься на трибуну и будешь колотить себя кулаком в грудь, распинаться и доказывать, что больше всех сделал для разгрома врага…

Как гневное обвинение звучали слова Андрея, но Кушниренко не стал их слушать. Сердито сплюнув, он демонстративно повернулся и неспешно пошел прочь, всем своим видом показывая, что его нисколечко не тронула перепалка с бывшими однокурсниками. Но если бы кто знал, какое зловещее пламя лизало Иваново сердце в эти минуты! Он брел, не видя ничего вокруг себя. Обида туманила взор, отравляла рассудок. Разве мог он раньше представить, что за все его труды и старания одноклеточные мурзацкие станут открыто шельмовать и ненавидеть? За что?

— Вы еще горько раскаетесь! Я припомню вам все! — посиневшими губами шептал Иван. — Вы еще увидите, кто такой Кушниренко! Я докажу… Я всем вам докажу!..

И представилась ему в воображении площадь Богдана Хмельницкого, запруженная народом, в праздничном убранстве. Тысячи кумачовых полотен! Сотни портретов! Море сияющих лиц! Это Киев празднует День Победы. Это Киев приветствует своих героев.

Вот они, красивые, величавые, с печатью исторической миссии на лицах, с Золотыми Звездами и орденами на груди, появляются на площади. И первым среди героев шагает он, Иван Кушниренко. Идет не спеша, с достоинством, и толпа почтительно расступается перед ним, восхищенно глазеет на самую высокую награду Родины на лацкане его пиджака…

Увлекшись, Иван выпячивает грудь, одергивает полы пиджака, невольно тянется рукой к лацкану, чтобы поправить Золотую Звезду, и… приходит в себя. Стыдливо опускает голову, горько усмехается своим мечтам. О, как еще далеко до их осуществления!

«Ты чего это раскис, распустил нюни? Да еще ударился в мечты? — вдруг, как суровый судья, спросил себя Иван и невольно остановился. — Ведь наслаждаться иллюзиями — удел ничтожеств, а ты должен всегда быть сильным и собранным. Нашел занятие — спорить с какими-то озлобленными пентюхами. На твоем месте надо бы их поздравить с совершенными подвигами, более того — пригласить на стакан водки, а ты… Стыдись! Не исключено, что это была последняя встреча с однокурсниками: они ведь не к теще на блины, а на передовую отправлялись…»

Кушниренко мгновенно принял решение и со всех ног бросился на площадь Богдана Хмельницкого. Но, к великому своему огорчению, хлопцев там не застал.

…Летнее солнце только-только закатилось за крыши многоэтажных зданий, а по зеленым тоннелям улиц, по днепровским склонам уже текут шумливые и пестрые потоки киевлян. Смех, песни, веселый гомон. Что-то торжественное, праздничное ощущалось в том неторопливом многотысячном человеческом движении… Именно таким остался в памяти недавних студентов последний предвоенный субботний вечерний Киев. И вот теперь, через какие-то три недели, они не могли узнать любимый город.

Часы показывали только половину восьмого, а уже закрылись кассы кинотеатров, опустились жалюзи на витринах магазинов. Несмотря на чудесную погоду, совершенно безлюдными были улицы. Лишь изредка прогромыхает где-то полупорожний трамвай, просеменит по тротуару озабоченный прохожий да группа девушек в защитных комбинезонах проволочет толстенную пепельную сигару аэростата. И снова всюду мертво и пустынно, как после страшной эпидемии. Суровым и неприветливым стал древний Киев.

Юноши держат путь к родному университету. Подходят точно впервые, затаив дыхание, к красным колоннам: низкий поклон тебе, славный храм науки! Мрачный и молчаливый стоит университет. Как гнездо, из которого буря вышвырнула птенцов. Лишь бездомный бродяга-ветер привольно гуляет по опустевшим коридорам, шевелит обрывки бумаги. Постояли возле колонн, помечтали хлопцы и направились в парк, к гранитному Тарасу. Прежде они приходили сюда почитать Кобзарю свои первые стихи, поведать юношеские мечты. А что расскажут ему сегодня? Про кровь, про смерть, про муки?..

Поклонились памятнику Шевченко, потоптались: а куда же дальше? Без недели месяц не были в Киеве, мечтали о нем ночами, бессчетное количество раз видели его во снах, а вот приехали и со страхом увидели: никто их тут не ждет, чужие они в городе. Мало свободного времени было у них, но и его не знали куда девать.

— Каким остолопом был я раньше, — грустно молвил Мурзацкий. — Три года прожил в Киеве и не нашел себе хорошей подруги. Вот отвоююсь, такую девушку найду, такую выберу — сердце разорвется… Андрей, а что это ты среди нас торчишь? — спохватился после паузы Анатолий. — Пусть уж мы, холостяки малахольные, слоняемся как неприкаянные, а у тебя же есть любимая.

— Не знаю, в Киеве ли она…

— Так сходи узнай. Или, может, специального приглашения ждешь?

— Не уверен, что там меня ждут…

— Слушай, гордяк несчастный, если сейчас же не пойдешь к Светлане, я поговорю с тобой кулаками. Отправляйся побыстрее, пока черепок цел, а мы айда на Соломенку. Олеся Химчука проведаем…

VII

По мраморным ступенькам Андрей поднялся на второй этаж и остановился в нерешительности перед массивной дубовой дверью с медной дощечкой «Д. П. Крутояр». То ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения сердце у него стучало часто-часто. Какое-то мгновение постоял, переводя дыхание, затем постучал. Прошла минута, другая, а в квартире не было никаких признаков жизни. «А что, если они уже выехали из Киева? — со страхом подумал Андрей и почувствовал, как холодеет в груди. — Ведь университет эвакуировался…»

В отчаянии забарабанил кулаками. За дубовой дверью послышались неторопливые шаги. Звякнула цепочка, и на пороге появилась Глафира Дионисиевна. Настороженно глянула на военного:

— Чем могу служить?

— Да, собственно, ничем. Я к Светлане…

И тут на болезненно бледном лице женщины засияла улыбка.

— Боже милостивый, как вы изменились, Андрей! Я сразу и не узнала… — всплеснула руками. — Да проходите же, проходите, Светлана должна скоро прийти…

Андрей вошел в коридор. Глафира Дионисиевна суетилась возле него в радостном волнении.

— Митя, знаешь, кто пришел? — позвала мужа. — Ты только посмотри.

Стуча костылями, из кабинета показался Дмитрий Прокофьевич. Такой же, как и прежде, худой, сутулый, с взлохмаченными седыми волосами. Но почему на костылях?

— А-а, вояка явился! — Андрей никогда не видел, чтобы суровый Крутояр так искренне радовался. — Ну, проходи в мою обитель да покажись, каким героем стал.

В сопровождении Глафиры Дионисиевны Ливинский направился в кабинет Крутояра. Там все оставалось таким, как и до войны: раскрытые шкафы, столы, заваленные книгами, чертежами, обломками белой черепицы. Прибавилась только железная кровать со смятой постелью.

— Докладывай, вояка, откуда ветер занес?

— С Ирпеня, с линии обороны.

— О господи! — снова всплеснула руками хозяйка. — Это как же, отпуск или?..

— Скорее командировка. Трофейный немецкий танк пригнали.

— Вот оно что! Так ты, значит, с митинга, — понимающе закивал головой профессор. — Слышал, слышал про ваши дела. По радио только что передавали. Подумать только: сумели захватить грозный панцеркампфваген!..

— И вас… не ранило? — спросила Глафира Дионисиевна.

— Как видите, не успело. Если бы в одном бою да всех ранило, то и воевать было бы некому!

— Ой, как я боюсь ранений! — не унималась женщина. — К Светлане в госпиталь столько привозят раненых, не приведи господь. Без рук, без ног, слепые, контуженые… Если бы вы видели, как Светлана изменилась. Одни нервы! Умоляла ее эвакуироваться с университетом — и слушать не стала. Хоть бы вы на нее повлияли…

Дмитрий Прокофьевич нарочито громко закашлял, чтобы прервать монолог жены. Не помогло. Тогда он сказал строго:

— Мать, я же просил не заводить об этом речи. Дочка взрослая, пусть решает сама. А вы, Андрей, надолго?

— До утра. А вы почему на трех?

— Ногу сломал, как видишь. И на фронте не был, а инвалидом стал. Но нет худа без добра. Теперь хочешь не хочешь, а должен заниматься настоящим делом. Думаю в самом близком времени закончить давнишнюю свою работу. После военного опустошения мой вяжущий раствор…

Вдруг хлопнула входная дверь. В коридоре послышались быстрые легкие шаги. До боли знакомые, милые шаги! Андрей вскочил со стула, сжал в руках пилотку: как Светлана встретит нежданного гостя?

— Дочка, зайди-ка сюда.

— Сейчас, татусь, сейчас…

Сколько раз слышал из уст Светланы эти слова, но только сейчас заметил, какой у нее чистый и звонкий голос. Но почему она так долго возится в коридоре. Наконец вошла в комнату. Возбужденная быстрой ходьбой, розовощекая, с коротко постриженными под мальчика волосами. Увидела Андрея — покачнулась, как от нежданного удара, порывисто закрыла ладонями лицо и в смятении выбежала за дверь. Андрей — за нею. Вскочила было и Глафира Дионисиевна, но ее остановил голос мужа:

— Погоди, мать. Пусть они сами…

Андрей нашел Светлану в ее комнатке. Уткнувшись лицом в подушку, она неподвижно лежала на кровати. Только плечи вздрагивали под кофтенкой. Ошеломленный и растерянный, он распахнул дверь на балкон, прижался горячим лицом к косяку. Вот так встреча!

Наплакавшись, Светлана встала, вытерла глаза:

— Прости, Андрюша, это от радости. Веришь, уже не надеялась тебя увидеть. Я тут такого наслушалась… Откуда ты?

— С передовой. А если точнее — с Ирпеня.

— Боже мой, немцы на Ирпене! Неужели они будут и тут?..

— В Киев они войдут только через наши трупы! Так сказал маршал Буденный.

Светлана подошла к Андрею, положила ему руки на плечи, посмотрела в глаза, и сразу исчезли все его сомнения. Словно и не было между ними многодневной разлуки.

— Ты не забыл меня, Андрюша?

Огрубевшей ладонью он погладил ее волосы. Шелковистые, мягкие, как душа Светланы.

— Было время, когда хотел забыть… Очень хотел! Но не смог.

— Родной мой, хороший! Как странно у нас выходит, — она положила голову ему на грудь. — Знаю, сколько мук принесла тебе. Но довоенную Светлану забудь. Ее уже нет! Она была беззаботной и шаловливой, несобранной и немножко легкомысленной… Не суди ее слишком строго. Она ведь была доброй и искренней. Мечтала о большом счастье, бездумно тянулась ко всему чистому, яркому, прекрасному, подсознательно искала мужественного спутника, который до последнего вздоха не сошел бы с пути к россыпям солнечного камня за Золотыми воротами. Хотя ей мало что в жизни удавалось. Вернее, многое совсем не удавалось. Потому что не знала она толком ни себя, ни людей. И от этого путалась в своих чувствах и мыслях. И не видела выхода… Выход пришел с той коротенькой записочкой, которую она получила на второй день войны от своего Андрейки. Да, да! Это его скупые слова о последнем экзамене заставили по-новому задуматься над прошлым, посмотреть на себя со стороны… Вот тогда она и увидела, сколько погрешностей было на ее коротенькой жизненной тропе. И ей до боли захотелось начать все сначала. Так и появилась обновленная Светлана. Та, которую ты видишь перед собой… — Она еще сильнее охватила загорелую шею юноши, еще крепче прижала голову к его груди. — О, если бы ты знал, как я молила тебя написать хоть три слова. И ты, наверное, почувствовал мою мольбу… Никогда я не получала столь дорогих писем, как твое из Броварского лагеря! Получила и решила сразу ехать к тебе. Однако в госпитале было много работы, и меня не отпустили. Нужно было ждать воскресенья. Дождалась. Поехала. Но в лагере тебя уже не застала…

Ночь льнула к земле, а они все стояли посреди комнаты, обнявшись. И забыл Андрей, что его уже давно ждут на Соломенке у Химчука однополчане, что завтра утром нужно снова отправляться на позицию батальона. Он только ощущал горячее дыхание Светланы, нежный трепет ее тела и гулкие удары собственного сердца.

— Ты помнишь тот зимний вечер, когда мы после посещения Шнипенко стояли у Золотых ворот?

— О Андрюша, как часто вспоминаю я тот вечер! Вечер-праздник!

И снова молчание. И тихие минуты, когда уже не нужны слова. А только пожатие рук. Только горячие губы. И глаза любимой…

Эта ночь была самой короткой в жизни Андрея. Он любил летние рассветы и часто бродил до восхода солнца над тихой Грунью, но этот рассвет был ему ненавистен: с ним пришло расставанье.

Прощался со Светланой без клятв и заклинаний. Прижал ее горячие ладони к своим шершавым щекам, поклонился и пошел к двери.

— Хоть поцелуй меня на прощанье.

Он отрицательно покачал головой:

— При встрече. Хочу остаться твоим должником. Говорят, должников смерть обходит стороной…

VIII

— Что-то не пойму, куда ты гнешь. Яснее нельзя? — даже головы не повернув, оборвала Олеся сухопарая, долговязая женщина с желтушным болезненным лицом, жарившая на коптящем примусе гречневую крупу.

Олесь сконфуженно пожимал плечами, переминался с ноги на ногу на забрызганном, давно не мытом полу. Потом шагнул к столу, невольно потянул руку к спичечному коробку. Но хозяйка опередила его, схватила спички и сунула в карман вылинявшего, засаленного халата.

— Как же вам, Полина Андроновна, яснее сказать? Понимаете, мы хотели бы, чтобы Сергейка перешел жить к нам. Вы человек занятой, своих забот у вас предостаточно…

— То есть как это — к вам?

— Да как домой. Ну, насовсем.

— А зачем он вам?

— Как зачем? Помочь надо ребенку.

— Помочь, — передразнила хозяйка Олеся и высыпала со сковородки на стол горячую крупу чуть не на руку гостю. — Корми воробьев своими байками, а не меня. Хитришь, милый. Если бы все ни с того ни с сего друг другу стали помогать, то и горя бы на земле давно не было.

Олеся начинало выводить из себя ее разглагольствование.

— Клясться не стану, а повторить повторю: помочь хотим сироте!

— А как же квартира, разный там скарб Лящевских? Хотя что у них могло быть? Нищета…

— Квартира и вещи нас не интересуют.

Пожалуй, такого ответа она никак не ожидала, потому что круто обернулась, удивленно захлопала глазами:

— А чего бы вам и моим детям не помочь, если вы такие милосердные?

— Сергейка сирота, а Ольга была моим товарищем.

— Товарищем… Хе-хе! Так бы сразу и сказал. А то плетет черт знает что: помочь, помочь… Только Сергея я тебе за здорово живешь не отдам. Понял? А вдруг Виктор Лящевский явится? Впрочем, держать лишний рот в доме я долго не собираюсь, — и тут же, не переводя дыхание, заорала: — Сергей!

На кухню вбежал юркий мальчик.

— Полы в комнате подмел?

— Еще не домел…

— Ты что, языком их там вылизываешь? А ну бери ведро и марш на мусорник. Только живо!

Малыш послушно схватил за дужку переполненное кухонными отбросами ведро. Но оно было слишком велико и тяжело для него: Сергейке пришлось согнуться в три погибели, чтобы оторвать ведро от пола.

— А давай-ка вдвоем, Викторович, — взял Олесь из детских ручонок ношу и уже с порога сказал хозяйке: — Так будем считать наш разговор незаконченным. Через несколько дней я снова зайду, а вы подумайте тем временем.

— Подумаю, подумаю…

Во дворе мальчик вдруг потупился и тихонечко попросил:

— Дядя Олесь, возьмите меня с собой. Я умею и полы подметать, и посуду мыть, и дрова носить… — И было в его умных серых глазенках столько мольбы, столько надежды, что у «дяди» от жалости защемило в груди.

— А знаешь, это неплохая мысль, — сказал он неестественно бодрым голосом. — Нужно только у твоей мамы разрешения попросить. Верно?

Мальчик утвердительно кивнул головой:

— Угу! Но как ее спросить?

— Ну, это уже моя забота! Через одного генерала попробую с ней связаться.

— И я хочу с ней связаться. Очень-очень!

— Э, брат, ты об этом — ша! Никому ни слова. Это страшная тайна. Военная. Понимаешь?

— Понимаю, — сдвинул бровенки к переносице маленький Лящевский. — Только поскорее у нее спросите.

— Хорошо, Викторович! Ты только держись тут. Лады?

Они пожали друг другу руки, как взрослые, и разошлись.

Было еще рано. Лоснились железные крыши, а на листве еще сверкала утренняя роса. Выйдя из подъезда, Олесь остановился: чем заняться? Приняться за домашнюю работу он не мог — правая ладонь что-то уж слишком медленно заживала. От нечего делать поплелся к Золотоворотскому скверу. Этот тенистый скверик издавна был его любимым местом отдыха. Сколько раз приходил сюда в свободные часы, садился у древнего памятника и мечтал, мечтал… Но сегодня ему не мечталось. Всем недовольный, он сел на первую попавшуюся садовую скамью, закурил папиросу. Тихо, пусто вокруг. Лишь воробьи копошатся в песке на детской площадке да легкий ветерок ворошит первые опавшие листья. И в этом шорохе Олесю вдруг послышались слова: «Дядя, возьмите меня с собой… Я умею полы подметать…»

С Сергейкой он познакомился на второй день после возвращения с земляных работ под Витой-Почтовой. Пришел, чтобы сообщить соседям Ольги Лящевской об ужасной трагедии, и надолго задержался, разговорившись с мальчиком. Сказать ребенку правду он не осмелился, а выдумал легенду, что маму Сергейки сам генерал послал выполнять очень важное военное задание. Мальчик охотно поверил в эту сказку. Не заплакал, даже не стал расспрашивать Олеся, куда и на сколько времени послал генерал маму, лишь огорченно свел бровки, вздохнул и пошел в свой уголок. С тех пор Олесь почти ежедневно появлялся в квартире Полины Андроновны на Стрелецкой, приносил ее ребятишкам то игрушки, то лакомства. Играл с ними и не замечал, как осиротевший мальчуган все крепче привязывает его к себе. И все чаще Олесю стала приходить мысль забрать Сергейку насовсем. Поделился своим намерением с дедом, и вместе они решили пополнить свое семейство новым полноправным членом. Но каверзная соседка Лящевских даже с этого хотела иметь выгоду. Бывают же такие люди!

Олесь встал со скамейки, намереваясь пойти в депо за советом к Гавриле Якимовичу, и чуть было не сбил с ног пожилого мужчину в сером макинтоше, который, опираясь на трость, задумчиво шагал по аллее с низко опущенной головой. Олесь извинился и пошел было дальше, как вдруг внимание его привлекли знакомые кустистые брови, выпуклый лоб встречного. Да это же Шнипенко!

— Химчук! — остановился пораженный профессор. — Вот так встреча!

Да, Шнипенко никак не ожидал встретить тут этого юношу. После того как весной побывал в доме Химчуков и узнал, что Олесь — сын Григория Квачинского, считал его обреченным человеком. Правда, позже от студентов слыхал, будто бы отпрыск Квачинского каким-то образом избежал расправы, уехав в неведомые края. Но встретить его в такое грозное время, да еще в центре города средь бела дня… Что заставило Олеся вернуться в Киев? Или, может, его сюда прислали с тайным заданием? Отец-то, наверное, жив и в беде вряд ли оставил сына. А раз так… Профессор опасливо огляделся вокруг, точно боялся, как бы его не увидели вместе с этим человеком, словно подкрадываясь, шагнул к Олесю и спросил шепотом:

— Откуда вы, уважаемый?

— С окопов, — громко ответил тот и показал глазами на забинтованную руку.

— Забрали, значит. Тогда топтали, поганили, исключали, а теперь… — и презрительно усмехнулся уголками губ.

Олесь настороженно посмотрел на Феодала: что за новые песни?

— Послушайте, юноша, — Шнипенко силой потащил бывшего студента в самый глухой уголок сквера. — Я хотел понять, что в университете произошло с вами, я хотел бы…

Уже давно не вспоминал Олесь ужасные мартовские дни, уже давно жил другими мыслями, другими заботами и давно решил никогда не заводить разговора о прошлом. Поэтому холодно отчеканил:

— Простите, но я не хочу ворошить пережитое. Это ни к чему!

— Да вы меня не совсем правильно поняли. Я, собственно, хотел бы знать, куда вы так молниеносно исчезли? Почему не боролись, не обратились за помощью ко мне? Я ведь всегда так высоко вас ценил…

Сказал и стал пристально наблюдать за выражением лица юноши. Какое-то время Олесь шел задумавшись, а когда сели на скамью, сказал:

— Это длинная история, Роман Трофимович. Начало ее вы знаете, а потом… Потом я оставил учебу и уехал из Киева. В глухое-преглухое село над трубежской поймой. Собирался поселиться там надолго. Даже договорился с директором тамошней школы, что с осени приступлю к работе учителем немецкого языка, но началась война…

«Артист! Прирожденный артист! — подумал профессор. — Подобная легенда хоть кого за сердце тронет. Вот это образец конспирации!..»

— На экзамене зимой вы поразили меня своей обширной эрудицией, теперь же своей выдержкой и, так сказать, неафишированным мужеством! — патетически воскликнул Шнипенко. — Хотя другого я от вас и не ожидал. Человек, который не способен отплатить за надругательства над собой, не достоин уважения. А вы… Вспомните мои слова: скоро мир узнает, насколько вы были выше всех тех, кто привык взбираться на жизненные вершины по чужим спинам. К тому же вы владеете неоценимым сокровищем — умом. А ум — это алмаз, который не тускнеет даже в грязи. Чует мое сердце: плуг истории скоро распашет заросшую чертополохом ниву нашей жизни, благодатный ливень событий смоет с нашей земли наносный мусор — и тогда вспыхнут в лучах солнца свободы грани истинных алмазов. Пусть этот древний памятник будет свидетелем моих слов!

Олесь внимательно слушал профессора, но никак не мог взять в толк, о чем он говорит. Феодал всегда любил выражаться витиевато, велеречиво, но все же, хоть с трудом, его можно было понять, а на этот раз за пышными фразами стоял сплошной туман. «Про какой это плуг истории плетет Шнипенко? Что за благодатный ливень имеет в виду? Пожалуй, кумир наш потихонечку впадает в старческий маразм…»

— А вы, видимо, недомогаете? — поспешил Олесь переменить тему разговора.

— Да, недомогаю. Сердцем недомогаю, душой!

— А почему же не эвакуировались? Я слышал, что все киевские ученые…

— Куда? Зачем?.. Нигде никакого спасения для отжившего мира нет и не будет. Это я вам говорю!

— Неужели вы считаете положение столь безнадежным?

Шнипенко глянул на него насмешливо, стукнул тростью о землю, как делали во гневе средневековые феодалы:

— Довольно, молодой человек, в прятки играть! Это вам не к лицу! Меня вы можете совершенно не остерегаться… Развязка близка: вы это не хуже меня понимаете. Подумайте, сколько дней понадобилось немцам, чтобы от границы дойти до Киева?.. Сотни верст пройти! А от Ирпеня до Крещатика — для них раз плюнуть… Так что большевистский Киев уже — увы! — на ладан дышит. И тут не помогут заклинания комиссаров: «Остановим захватчиков у Золотых ворот!..» А почему же раньше не остановили? Кишка оказалась тонка? То-то и оно! У немца — автоматы, у немца — самолеты, танки, орудия, а у наших что? Одни громкие лозунги! Хе-хе-хе… А какой шум о своей непобедимости еще вчера поднимали! Сколько соков из нас выжали на оборону да на индустриализацию. А что выходит?..

Олесь пораженно таращился на собеседника. Зачем Шнипенко говорит все это ему, Химчуку? Неужели провоцирует, хочет выведать его мнение о фронтовых событиях? Что ж, скрывать свои мысли Олесь не собирался.

— Нет, профессор, как свидетельствует мировая история, могущество армии, а тем более государства определяется вовсе не количеством оружия. Мощь нашей страны я усматриваю в моральном здоровье народа, в его преданности великим идеалам. И если у нас сейчас и не хватает современного оружия, если мы переживаем временные затруднения, все равно преимущество на нашей стороне. Кстати, вы почитайте сводки Совинформбюро. Сколько этого хваленого оружия теряют гитлеровцы каждый день…

— Что читать?! Те побасенки для простачков! — Шнипенко прямо передернуло оттого, что Олесь явно не доверяет ему, хочет затуманить глаза газетными сентенциями, тогда как он откровенно изложил свои взгляды на события.

Этот разговор с профессором буквально ошеломил Олеся и долго потом не выходил из головы. Весь день он слонялся в состоянии человека, который хотя еще и не слег, но точно знает, что заразился тяжелой болезнью. За что ни принимался, все валилось из рук. «Развязка близка!.. От Ирпеня до Крещатика осталось каких-то тридцать километров… Развязка близка!» Нет, не мог Олесь смириться с подобной мыслью. Не для того советские люди годами недосыпали, недоедали, отдавали до последней капли свои силы, чтобы все раздавил сапог захватчика. А может, профессор паникует, может, у него просто расшатались нервы? Но зачем же говорить такие вещи? Ведь за такие слова…

Загадкой остался для Олеся и вопрос Шнипенко, когда они прощались:

— Простите, а у вас университетские бюристы об отце ничего не спрашивали?

— А что им за дело до моего отца? Он давно погиб.

— Счастье ваше. А относительно того, что он погиб… Случается иногда, что и мертвые воскресают!

— А вы знали моего отца? Кто же он был? Куда девался?

— Простите, я мало знал его. От других о нем слышал, — ушел от прямого ответа Шнипенко. Поклонился и быстро зашагал прочь, оставив в душе юноши смятение.

«Кто же был мой отец? Почему и домашние всегда упорно избегают разговоров о нем?» Прежде Олесь думал, что дед с матерью не хотели такими разговорами бередить ему душу, но Шнипенко своими намеками рассеял это убеждение. Но почему и он не захотел поведать правду? Что Шнипенко знал ее, Олесь не сомневался. «Значит, с отцом связана какая-то страшная тайна. В чем же она заключается? Как в нее проникнуть, как раскрыть?..»

Когда перед вечером в Мокрый яр нагрянули комбатовцы, радости Олеся не было границ. С жадностью слушал он рассказы о фронтовой жизни, о гибели Пятаченко, о кровавом боевом крещении за Ирпенем. Весь вечер проговорили хлопцы, дожидаясь Андрея. Но тот явился только рано утром, когда однополчане уже собирались в дорогу.

Олесь проводил недавних однокурсников до железнодорожного вокзала, откуда они должны были трамваем добираться до Святошина, а уже оттуда пешком до Белогородки. Шли прямиком, взобравшись у Соломенского моста на железнодорожную насыпь. Первым, с мешком яблок на плечах, считал шпалы Мурзацкий, за ним — Олесь. Он видел, что Андрей все время старался отколоться с ним от остальных, но не подавал вида, что понял. Наконец Ливинский взял его под руку и сказал:

— А дорога осталась такой же, как и полгода назад. Помнишь, Олесь, как мы тут бродили, когда собирались на Полтавщину?

«Дорога-то осталась такой же, а вот те, кто ходил по ней, давно уже переменились», — хотел было ответить Олесь. Но смолчал.

Уже на остановке святошинского трамвая Андрей обратился к нему опять:

— Я знаю, Олесь, ты глубоко презираешь меня. Что ж, я заслужил это презрение. Но поверь, сам давно и тяжко раскаиваюсь в своей ошибке. Скажи, чем я смогу искупить свою вину перед тобой? Я так хочу, чтобы мы снова стали друзьями…

— Вон трамвай подходит. Будь здоров!

Попрощались. Скоро трамвай тронулся в далекий путь. И только тогда Олесь опомнился: а что, если он в последний раз видится с однокурсниками? Ведь на передовую ушли. Почему же он так сухо простился с Андреем, не сняв с его сердца тяжкий камень? Ему стало невыносимо стыдно и больно.

IX

В эту ночь вражеские пулеметы особенно старательно прошивали темноту огненными струями трассирующих пуль. А когда перед рассветом разведчики переправились через Ирпень, фашистов на левом берегу не обнаружили. Противник бесследно исчез в неизвестном направлении, даже не оставив огневых заслонов. Вслед за первыми лучами солнца это известие облетело позиции комбатовцев. Бойцы поздравляли друг друга, в полный рост ходили вдоль линии окопов, кричали от радости «ура». Произошло наконец то, о чем они столько мечтали, чего ждали с таким нетерпением! Наверное, наши войска сломали под Радомышлем и Новоград-Волынским хребет фашистскому чудовищу — и вот настал час коренных перемен на фронтах.

В сердцах юношей жила надежда, что именно из-под стен Киева Красная Армия погонит зарвавшегося врага аж до самого Берлина…

Но проходили часы, а приказа о наступлении не было. Не получили его защитники Киева и на следующий день. Как и раньше, командиры отдавали распоряжения рыть ходы сообщения и траншеи, устанавливать на переднем крае капканы и проволочные заграждения, как и раньше, на запад отправлялись группы дивизионных разведчиков. Правда, в состав этих групп теперь входило не по два-три человека, а по крайней мере по десять и даже пятнадцать. И своими дерзкими действиями они нередко напоминали партизанские отряды. Пробравшись в глубокий тыл врага, совершали внезапные налеты на штабы воинских частей гитлеровцев, устраивали на дорогах засады, выводили из строя мосты и железные дороги, уничтожали телефонные и телеграфные линии. Пошарив таким образом по Киевщине и Житомирщине, возвращались с трофеями «домой», а на смену им отправлялись все новые и новые разведгруппы. Прибывшие день-другой отдыхали, отсыпались, купались в Ирпене, часами жарили под палящим солнцем спины. Но большую часть времени они проводили возле агитземлянки коммунистического батальона.

В последнее время эта землянка под старыми тополями на краю Белогородки превратилась в некое подобие фронтового клуба. Туда сходились в свободные минуты бойцы из разных подразделений, чтобы послушать сатирические куплеты студенческих юмористов, узнать свежие новости с фронтов: там, у детекторного радиоприемника, сконструированного умельцами с физмата, постоянно дежурил кто-нибудь из добровольцев с карандашом в руке. Иногда из землянки доносились лирические мелодии под грустный аккомпанемент гитары, мягко плыли над притихшими вечерними садами, трогали измученные болью утрат и горечью разлук солдатские сердца. Однако не только новости и песни влекли сюда воинов, больше всего в землянку манили горячие дискуссии, нередко устраиваемые студентами, а также фронтовые стихи Андрея Ливинского. Соберутся, бывало, бойцы под тополями и к Андрею:

— Почитай-ка свои стихи, отведем душу…

Он доставал из-за голенища помятую тетрадь и охотно выносил на суд боевых побратимов свои творения. Про незаплетенные девичьи косы и опечаленные очи, растоптанную розу и разоренные гнезда, про лебедя, потерявшего подругу и камнем ринувшегося с неба на землю… А бойцы мысленно видели перед собой жен и невест, вспоминали родной очаг и погибших товарищей, и каждому казалось, что услышанные стихи именно о нем, о его горестях и страданиях. А когда Андрей заканчивал свою лирическую исповедь, завязывался задушевный разговор. И не было случая, чтобы в те разговоры бывшие истфаковцы мимоходом не вплетали рассказы о былых войнах и великих полководцах прошлого. Бойцы узнавали о тысячекилометровых военных походах египетских фараонов и завоеваниях жестоких персов, про опустошительные набеги татаро-монгольских орд и борьбу римских императоров с гуннами… С каждым днем в памяти слушателей все длиннее и длиннее становилась бесконечная цепь войн.

— Боже, какая ужасная история у человечества! — не выдержал как-то пожилой подслеповатый ополченец. — Войны и войны, резня да ненависть… А ради чего? Вот вы народ ученый, всякие науки проходили. Почему, скажите, история так обагрена кровью?

Студенты переглянулись между собой: попробуй ответить несколькими словами на подобный вопрос!

— Весь корень зла вот здесь, — не дожидаясь, пока студенты соберутся с мыслями, ударил себя в грудь молодой, но уже поседевший боец с забинтованной головой. — Червь ненасытный извечно точит сердце человеческое…

У Андрея от удивления поползли кверху брови. Уже не раз привлекал его внимание этот мрачный, не по летам суровый, молчаливый человек, хотя в землянку стал наведываться совсем недавно. Комбатовцы не знали ни его имени, ни истории с ранением. Говорили, якобы он вышел с группой однополчан из окружения, что его должны были отправить в госпиталь, но он наотрез отказался и присоединился к пулеметной роте, стоявшей в обороне между Белогородкой и Тарасовкой. Наверное, из-за ранения его не очень загружали служебными делами в части, поэтому он ежедневно приходил в студенческую землянку под тополями, забивался в дальний уголок и сидел молча часами, попыхивая цигаркой. И никто за все время не услышал от Великого Немого, как прозвали его комбатовцы, ни единого слова…

— Не в червяке дело, — решительно возразил кто-то из историков. — Все причины в классовой борьбе!

Великий Немой скептически покосился на оппонента. И Андрей вдруг заметил, что у молчуна под нахмуренными бровями очень выразительные и красивые глаза.

— Не в червяке?.. А скажи мне тогда, мил человек, почему люди навыдумывали столько самолетов, танков, бомб и пушек, а за тысячи лет не смогли создать такую науку, которая бы научила их жить в мире и согласии? Почему мозг человека направлен на то, чтобы укорачивать жизнь себе подобным, а не удлинять ее?

— Это неправильный взгляд на историю. Так думать…

— А я эти мысли ни у кого не занимал!..

Назревала ссора. Студенты горой стояли за те постулаты, которыми обогатились в университете, но и заговоривший Великий Немой был не из тех, кто легко отступается от своих убеждений. Андрей не хотел, чтобы между комбатовцами и этим человеком пролегла борозда неприязни, поэтому поспешил загасить пламя:

— Хлопцы, хватит теорий! Айда, кто свободен, на речку.

За ним отправились только Мурзацкий и двое ополченцев, остальные стали медленно расходиться по своим подразделениям. Как только из землянки выбрался Великий Немой с белым тюрбаном бинтов на голове, Андрей обратился к нему:

— Пойдем с нами, друг. Мы не хотим, чтобы ты обижался…

Тот взглянул на простодушного и искреннего парня широко открытыми глазами и благодарно улыбнулся:

— Что ж, пойдемте.

Пока спускались с косогора к речке, комбатовцы узнали, что зовут их нового знакомого Кость Приймак, что родом он из-под Черкасс, в предвоенные годы работал на шахтах Донбасса, а в армии служил на западной границе.

— Выходит, ты в боях с первого дня войны?

— Точнее: с первых часов.

— Так ты от самой границы пешедралом чесал? — удивился Мурзацкий.

— Оттуда и чесал.

— Сколько же тебе пришлось топать?

— А ты подсчитай. На вашем рубеже я пятый день…

Комбатовцы качают головами — вот это кросс! Разделись, но в воду никто не спешит. Трутся возле Приймака, смотрят на ступни его ног, сплошь покрытые бугристыми мозолями, точно облепленные перекисшим тестом.

— Ну и как там, под фашистом?

Приймак вытянулся на траве и ничего не ответил. То ли не услышал вопроса, то ли предпочел не отвечать. Андрей лег с ним рядом и после некоторого раздумья спросил:

— Слушай, ты человек бывалый, расскажи, как все это начиналось. Почему мы прозевали нападение гитлеровцев?

— А что говорить? Об этом когда-то потом правду скажут, а сейчас… Наше дело молча тянуть лямку войны!

— Нет-нет, ты все же расскажи, — дружно стали просить хлопцы. — Или, может, нас боишься? Так заверяем: все тут и умрет.

— Да что вы! Из меня уже весь страх вышел. Просто не хочу вам души растравлять. Да и что я знаю? Простому солдату из окопа ох как мало видно!

Хлопцы с еще большей заинтересованностью:

— Вот и расскажи, что из своего окопа видел.

Приймак вздохнул. Долго ерошил цепкими, привычными к тяжелому труду пальцами седые волосы и наконец заговорил:

— Мало хорошего вы от меня услышите. Врать не стану, а нынешняя правда… Она сейчас неутешительна. Служил я на самой границе. Батальон наш считался отдельной частью спецназначения и с прошлой осени квартировал километрах в двадцати от расположения полка, в бывшем помещичьем фольварке, расположенном на взгорье. Мимо фольварка проходила шоссейная магистраль к границе, а дальше, по другую ее сторону, начинались припятские леса и болота. Так что в случае чего наш батальон и должен был крепко взять на замок эту магистраль… Служба у меня была хорошая: высокое начальство тревожило редко, бойцы свое дело знали отлично, а командир батальона оказался человеком на редкость умным и сердечным. Кадровик, из питерских пролетариев. Справедливым был, а главное — душу рядового понимал. Одним словом, жили мы там словно отдельным государством. Я был при командире связным, все время мотался как белка в колесе — то в полк, то из полка, то на полигон, то на погранзаставу… По роду службы многое мне довелось увидеть и услышать. Особенно весной, когда над нами почти ежедневно немецкие самолеты стали появляться. И когда слухи о скором начале войны с немцами саранчой понеслись. Не моего ума дело, откуда они брались, но говорило и население, и пограничники, и в войсках: быть войне! В штабе полка даже ждали со для на день распоряжения занять оборону вдоль границы. Но войска получили другой приказ: направить зенитчиков на какие-то сборы не то в Проскуров, не то аж в Белую Церковь, а всех связистов послать куда-то на строительство армейского узла связи, К тому же большая часть техники из войск была изъята под предлогом замены, а новой нас не обеспечили. Вот так и встретили мы войну. Трудно сейчас понять, как это произошло, что в самый критический момент наши войска почти безоружными оказались. Или там, в верхах, у кого-то ума не хватило, чтобы проверить слухи о войне и своевременно привести армии в боевую готовность, или, может… Короче, история когда-нибудь во всем разберется. Но сколько людей теперь кровью за это расплачиваются!.. Двадцать второго июня еще солнце не всходило, во всем мире никто еще не знал о вероломном фашистском нападении, а наш батальон уже тяжело расплачивался. Мы спали, когда фашисты ударили из дальнобойных орудий. Медсанбат сразу же в щепки разнесло, казармы загорелись, про убитых и раненых я уж и не говорю. Одним словом, не вступая в бой, батальон потерял за какие-то полчаса половину своего личного состава. Хорошо еще, что бойцы поспешили ползком в доты, а то бы…

— Почему же вы не ответили огнем на огонь? — вырвалось у Андрея.

— А из чего отвечать-то? Из матушки-винтовки образца одна тысяча восемьсот девяносто первого года? Батальон имел на вооружении только несколько стволов мелкокалиберной артиллерии, но ею врага за Бугом не достанешь. А вся корпусная и дивизионная артиллерия, как я потом узнал, проводила учебные стрельбы на отдаленных полигонах…

— Так надо бы в рукопашную…

— Ливинский, не мешай! — зашумели хлопцы. — Дай послушать.

— Так вот, переждали мы этот ужасный первый артналет. А в душе черт знает что творится! Батальонный посылает меня: иди собирай ротных и взводных командиров, кто в живых остался. Как я увидел, что натворили гады, сердце оборвалось. Всюду руины, трупы, кровь… С горем пополам собрал к комбату всех, кто остался в живых, ротных и взводных. Попытались они со штабом полка связаться — дудки. Кто-то постарался перерезать провода. А тут наблюдатель докладывает: танки немецкие! Даже раненые бросились на свои боевые места. Ждем. Наконец видим: идут фашистские танки ровным строем прямо по дороге. Наверное, были уверены, что никто не встанет им на пути. Батальонный кусает губы: «Ну, погодите, сволочи! За все заплатите…» И заплатили. Как врезали наши из «секретов» прямой наводкой, так три танка юлой завертелись. Короче, первую атаку отбили. Но мы знали: ненадолго. Потому что никак не обойти им стороной болото. Батальонный предупреждает бойцов и командиров: когда пехота врага двинет на приступ наших позиций, огня без его команды не открывать. А тем временем послал пулеметный взвод в засаду, чтобы ударить фашистам в спину…

Не помню, сколько времени прошло после первой атаки, как наблюдатели сообщили: на дороге немецкие танки! Командир сам не свой, нервничает: как-то поведут себя немцы на этот раз? Вскоре из лощины показались вражеские бронетранспортеры. Штук семь или восемь. Из них посыпались зеленые фигурки. Развернулись в цепь и прут скопом. А с нашей стороны — ни выстрела. Тут как раз лейтенант связи из штаба дивизии прибыл. Вручает батальонному пакет и ждет, пока тот прочитает. И что же вы думаете, там было написано? Свыше сообщили, что 22 и 23 июня не исключена возможность провокаций со стороны противника на границе, но в категорической форме предписывалось не поддаваться ни на какие провокации… Батальон уже третий час истекал кровью, недосчитывался многих бойцов, а тут — не поддаваться на провокации!

А немцы тем временем приблизились почти к самому подножию высоты. Казалось, пора бы уже и огонь открывать по их левому флангу, чтобы засада смогла прижать фашистов к болоту, пусть бы там в грязище поквакали. Но приказ есть приказ. Комбат зовет меня к себе, знакомит с содержанием депеши и говорит: «По долгу службы я вынужден приказать пулеметчикам вернуться. Но было бы хорошо, если бы они до отражения атаки… не получили этого приказа. Ты понял меня?» Ну, чего ж тут не понять! Помчался я перелесками и канавами, дополз до пулеметчиков и говорю: «Нужно любой ценой загнать немцев в болото! И там прикончить!» Ну, пулеметчики — народ, ясное дело, понятливый. Чисто выполняли распоряжение. Ни один гад оттуда не выскользнул!

Приймак закурил, с наслаждением затянулся табачным дымом. И снова повел суровый рассказ:

— В тот день мы еще три массированные атаки отбили. Но на следующее утро вражеские самолеты так проутюжили наши позиции, что от батальона разве что треть осталась. И все же мы удерживали высоту. Надеялись, что вот-вот подойдет подкрепление, в штабе полка ведь знают о нашем отчаянном положении. Да и отдавать врагу такой выгодный рубеж нельзя никак. Пока он находился в наших руках, дорога была на надежном замке. Мы тогда даже не предполагали, что давно уже находимся в окружении, что фашисты по другим дорогам прут танками на Луцк.

На другой день под вечер созвал батальонный командиров, чтобы посоветоваться, как быть. Ведь в строю насчитывалось около сорока человек, мы остались без единой пушки, во время бомбежки взлетел на воздух склад боепитания, вышли из строя почти все пулеметы. Одним словом, положение было хуже не придумаешь. А из штаба полка — ни звука. Словно о нас забыли. Комбат уже нескольких связных туда послал, ни один не вернулся. Так вот, после этого совещания подозвал он меня и говорит: «Вверяю тебе и свою судьбу, и судьбу батальона. Проберись, хоть под землей, к командиру полка и расскажи, как тут у нас. Проси от моего имени подкрепления. Скажи, что без посторонней помощи… Ну, да не мне тебя учить. Иди, мы ждем твоего возвращения». Поцеловал меня, и я пошел. Конечно, не по главной магистрали, а в обход, глухими лесными тропками, которые в довоенное время хорошо успел изучить. За ночь прокрался до райцентра, где квартировал полк. А там — фашисты. Куда деваться? Вскочил в какую-то усадьбу, стучу в окно хаты. Выходит старушка. Глянула на меня и стала белее полотна. Спрашиваю, где наши, а она безнадежно на восток показывает. Ну что ж, думаю, не стану больше полк искать: у него одна дорога, а у меня — десять будет. Решил возвращаться назад. А старушка мне на ухо шепчет: «Берегись, хлопче, хуторов. Убьют там тебя из-за угла». Я поблагодарил, но так и не понял, кто станет в меня из-за угла стрелять. Поспешил назад. Иду лесом — прохлада утренняя, как вино, бодрит. А у меня на сердце так муторно, точно кто пепла туда насыпал. Как же это нас бросили на произвол судьбы полковые командиры? Почему не предупредили о своем отходе? Почему не прислали связных?.. И тут вспомнил слова старушки про выстрелы из-за угла. «А может, те выстрелы оборвали жизнь полковых связных?» И уже иду осторожнее. К счастью, вовремя спохватился.

В овражке, где тропа пересекала лесную просеку, услышал я гомон. Прислушался — наши. Но все же не показываюсь из кустов, выжидаю. И что же, вы думаете, я увидел? Сказать страшно! Гурт вооруженных мужчин в гражданской одежде ведет под конвоем двух красных командиров. Избитых, связанных по рукам, с накинутыми на шеи петлями. Не знаю, как я не бросился на тех выродков, как сдержался. Да и что мог я поделать с одной винтовкой против целой банды? А батальон так и не дождался бы моего возвращения…

До фольварка я добрался только к вечеру. Добраться-то добрался, но батальонного уже не застал. Убило его еще днем осколком снаряда. Не нашел и других командиров. Все полегли! Бойцы, оставшиеся в живых, засели в дотах и оборонялись разрозненно. Просто не знаю, как и чем они отбивали фашистов. Наверное, одна только надежда на подмогу держала их на ногах. Позиций — не узнать. Все вокруг, как в ступе, перетолочено. Обстрел высоты немцы не прекращали ни на минуту. К тому же ближний лес, гады, подожгли, дым глаза разъедает. Поглядел я на все и думаю: «Какой смысл кровью поливать этот участок земли, когда фашист уже далеко за нашей спиной? Умереть всегда успеем». И решил на свой страх и риск подать команду на отступление. Когда совсем стемнело, собрал бойцов — человек двадцать. Говорю: пора, хлопцы, отходить на новые рубежи. А они качают головами: пока бьются наши сердца, враг не пройдет по этой дороге! Это, мол, завет покойного комбата. Вот тут-то я и сказал, что таков приказ командира полка. Впервые в жизни сказал неправду. И они поверили. Подорвали уцелевшие доты и пошли через магистраль в болота…

Затаив дыхание слушали притихшие комбатовцы повествование Приймака. Каким малозначительным показалось их сидение в окопах над Ирпенем по сравнению с подвигом безымянного батальона! Не укладывалось в голове, что, пока они ехали в Броварские лагеря, уже погибло столько прекрасных людей. Но седые виски Приймака — красноречивое свидетельство. Да, большие трудности выпали на его долю, на долю армии!

— Очутились мы, значит, в лесу, — продолжал Приймак. — Усталые, голодные, подавленные. Куда идти? Где искать своих?.. Страшно вспомнить, что это была за дорога. Столько всего нагляделись, что и во сне такое не приснится. Десятки разбомбленных наших самолетов на аэродромах… Колонны брошенных на дорогах автомашин… Кладбища сгоревших танков… Одним словом, дорого, очень дорого стоили нам километры на восток.

Не успел Приймак закончить свою суровую повесть, как где-то на юге глухо загрохотало, как будто донеслось эхо далекого грома. Все подняли головы, переглянулись понимающе — нет, это не гром.

— Наверное, Киев бомбят…

— Разве Киев в той стороне?

Прошла минута, другая, третья. Отдаленный грохот не стихал. Тогда, не сговариваясь, бойцы поспешно натянули на себя обмундирование — и к окопам. Запыхавшиеся, потные примчались на позицию. Но там никто даже внимания не обратил на далекое громыхание. Да и как могло быть иначе, если только что прибыла почта и комбатовцы прилипли к газетам и письмам.

— Мурзацкий, с тебя магарыч! — объявили хлопцы и вручили Анатолию письмо-треугольничек.

Он повеселел, зачем-то вытер о гимнастерку ладони, точно собирался брать ими по меньшей мере стерильный хирургический инструмент. Андрею на сей раз не повезло на письмо, поэтому он со свежей газетой в руках поплелся к роскошному кусту шиповника. Примостился в тенечке, стал просматривать газетные полосы. «Подвиг лейтенанта Марата Савченко», — так и стрелял с первой страницы набранный жирными буквами заголовок. Андрей пробежал глазами первую колонку и закрыл глаза. Сколько подвигов! Сколько людей гибнет, чтобы спасти Отчизну, а фашист все наступает! В чем же дело? Вдруг в памяти всплыли горькие слова Приймака: «Дорого, очень дорого стоили нам километры на восток…»

— Андрей, слышишь, Андрей! — подбежал Анатолий. — Ты только послушай, какую политинформацию накатала мне моя старушка… — Он присел на корточки и стал читать: — «Здравствуй, мой единственный сын, моя радость и надежда! С низким поклоном пишет тебе твоя мать Секлета. Получила я от тебя вчера открытку, за которую и я, и сестры твои очень благодарны. Теперь мы знаем, что ты служишь в армии, и очень переживаем за тебя. Берегись там, сынок, не суй голову куда не следует. Ты ведь один мужчина во всем нашем роду остался… Мы живем по-старому. Девчата в колхозе, а я по домашности. Урожай этим летом, хвала богу, хороший. Беда только, что дожди часто выпадают да рук работящих мало. А то бы хлеба было… Одним женщинам и девчатам выпало его убирать. Днем косят, вяжут, а ночью снопы в стога носят. Но ты о нас не волнуйся…»

Дальше, верно, говорилось о сугубо семейных делах, потому что Анатолий умолк. Потом любовно сложил листочек и сунул в карман гимнастерки над сердцем.

— Скажешь, неважнецкое письмо?.. О, мать у меня идейная. А она ведь совсем в школу не ходила, от нас грамоте училась. Мама у меня золото человек! Отца моего, двух братьев схоронила, а не согнулась… — Странно звучали эти нежные, проникновенные слова в устах задиристого, всегда грубоватого Анатолия, который в горячих спорах не раз прибегал к запрещенным аргументам — показывал кукиши, не стеснялся стукнуть обидчика публично по башке. — Я свою мать чту, как богиню. Если бы не она, сто лет бы мне университет снился. Пахал бы поле, сеял хлеб — это моя стихия. А мать, вишь, захотела на профессора выучить своего сына. И я подчинился ее воле. Знал, как душа ее ко всему светлому тянется, пусть, думаю, мечты ее хоть в детях сбудутся. И не каюсь! Раз это радостно для нее, чего же каяться… Слыхал, пишет: «Бейте немца, хватит отступать!» Не знает моя старушка, что перед нашими позициями его уже давно след простыл…

Но ошибался Анатолий Мурзацкий — след фашиста не простыл. Еще до захода солнца стало известно, что гитлеровские полчища перешли в наступление на Киев по Белоцерковскому шоссе, что возле села Вита-Почтовая завязались тяжелые, кровопролитные бои.

Всю ночь далекое зарево раскрашивало кровавыми радугами небо. Всю ночь не стихал надсадный гул канонады. Комбатовцы настороженно вслушивались в грозный диалог, который вела наша 147-я стрелковая дивизия с целым армейским корпусом противника. И опять, как и в первый раз, основной удар приняли на себя регулярные армейские части. Опять сводный коммунистический батальон волей судьбы оказался на второстепенном направлении.

Весь следующий день гремела канонада. Не стихла она и на третьи сутки. Но прошла неделя, а ударному 29-му армейскому корпусу противника так и не удалось овладеть мощными укреплениями в районе Виты-Почтовой. Тогда гитлеровское командование приняло решение начать наступление на Киев с юга. 2 августа отборные мотополки их 55-го армейского корпуса панцирным клином врезались в нашу оборону на берегу Днепра. После двухдневных боев преобладающим силам врага удалось прорвать оборонительные рубежи у пригородных сел Пирогово и Мышеловка и отдельными частями выйти на ближнюю окраину города — в Голосеевский лес.

Над Киевом сгущались тучи…

X

Почти месяц провел коммунистический батальон в обороне на ирпенском рубеже. Уже возле Виты-Почтовой развернулось ожесточенное сражение, уже на берегу Днепра, южнее Киева, поредевшие красноармейские роты и отряды народного ополчения не первый день сдерживали бешеный натиск бронированных гитлеровских полчищ, а в районе Белогородки царила тишина.

Зарывшись в землю, изнывающие от безделья комбатовцы со дня на день ждали приказа о передислокации на новые рубежи. И такой приказ наконец поступил в начале августа. Первыми были спешно сняты с позиций артиллерийские подразделения, потом стрелковые и пулеметные роты, а во второй половине дня седьмого августа и добровольческий коммунистический батальон вышел ускоренным маршем к ближайшей железнодорожной станции Тарасовке. Там уже ждали отправки красноармейцы и ополченцы с других участков центрального сектора обороны Киева. Но куда именно, никто не ведал. Да не очень и допытывались: знали, что не на отдых.

Когда прибыл из Киева эшелон, тысячи вооруженных людей устремились в вагоны, на платформы. Кому не хватило места, взбирался на крыши, устраивался на буферах и на подножках. Так и уехали в направлении Днепра, со страхом поглядывая на небо.

В Киеве эшелон встретили представители из штаба обороны города, и бойцов прямо с вокзала развели на самые угрожающие участки оборонительного рубежа. Коммунистический батальон получил приказ немедленно окопаться за Плодоягодным институтом в районе Голосеевского леса. Однако в пути его вдруг повернули на Соломенку. Лейтенант для особых поручений при штабе обороны Киева привел ошарашенных комбатовцев в тенистую рощицу около заброшенной трехкупольной церкви и приказал ждать дальнейших распоряжений. Хлопцы улеглись на запыленной траве между оплывшими холмиками давних могил и словно бы не замечали, как сотрясается земля от грохота близких боев. Даже бодрились, не подавали виду, что на сердце кошки скребут.

— Ну, братва, отсюда самая краткая дорога в рай, — пробует кто-то шутить.

— Погоди малость с раем. Сначала пусть архангелы проверят, сколько на твоей шее висит грехов. Гляди, твое место в аду и окажется…

— Чудак ты, ей-богу. Ну, что за резон меня в ад отправлять, когда на земле я сквозь такое пекло пройду, где и чертям стало бы тошно.

Раздается смех. Но смех недружный, вялый, какой-то вымученный. Каждого сверлит мысль: а что дальше? Ответа хлопцам не пришлось долго ждать. Примерно через полчаса к причудливой, сплетенной из железных прутьев церковной ограде подкатила серая от пыли «эмка». Из нее легко выскочил военный с комиссарской звездой на рукаве. Студенты сразу узнали в нем бывшего преподавателя истории партии Антона Филимоновича Остапчука. Худой, загоревший, с запавшими глазами и покрасневшими от бессонницы веками, Остапчук нисколько не напоминал того солидного, всегда тщательно выбритого доцента университета, с которым они не раз отправлялись на прогулки к гирлу Десны и на Салтановское озеро, на Рославльские острова и в Боярские леса.

— Становись! — раздалась команда майора Кострыбы.

Бойцы вскочили, привычно выстроились поротно. Застегивая на ходу воротник гимнастерки, навстречу комиссару бросился командир батальона. Коротко отрапортовал.

— Вольно! Садитесь… — и Остапчук тоже опустился на мраморную могильную плиту. Снял фуражку, чтобы вытереть платком вспотевший лоб, и хлопцы увидели: волосы его стали совсем седыми. — Друзья мои! Я прибыл сказать, что командование поручает вам чрезвычайно трудное и ответственное задание. Как стало доподлинно известно, Гитлер придает захвату Киева исключительно важное значение. Не случайно же столько раз приказывал он своему любимцу фельдмаршалу фон Рейхенау овладеть столицей Украины. И столько же раз его приказы не выполнялись. Киев — первый город во всей Европе, у стен которого вот уже почти на месяц остановлены бронированные немецкие полчища. Те полчища, которые в считанные дни ставили на колени целые страны, сокрушали отборнейшие армии. Киев — первый город в Европе, который, оказавшись в осаде, не дрогнул. Недаром фашистский генштаб стянул сюда лучшие дивизии вермахта. Положение, однако, создалось сейчас тяжелое, как никогда. За прошедшие сутки отдельным подразделениям противника удалось проникнуть на окраины города. Сейчас бои идут в районе аэропорта и на Голосеевских высотах. Враг не жалеет сил, бросает в бой все новые и новые резервы, чтобы расчленить нашу оборону и прорваться в центр города. Только что получено донесение: какому-то подразделению гитлеровцев удалось просочиться сквозь наши боевые порядки и выйти на Батыеву гору. А это — стратегический ключ к Киеву. Если враг закрепится там и получит артиллерийское подкрепление, города нам не удержать. Вот командование и поручает вам совместно с ополченцами трамвайно-троллейбусного депо выбить фашистов с Батыевой горы. От выполнения этого задания зависит, как долго Киев будет в наших руках…

Тишина. Взгляды бойцов обращены к горе, высившейся в полукилометре над распадком Мокрого яра. Сегодня именно там будет решаться судьба Киева — их личная судьба.

— В бой я пойду вместе с вами…

После захода солнца, когда тьма размыла очертания деревьев, зданий, коммунистический батальон оставил церковное кладбище на Соломенке. Одна рота была направлена через Мокрый яр в обход Батыевой горы, чтобы отрезать фашистам путь к отступлению, две другие получили приказ занять исходное положение у ее подножия. Взвод за взводом осторожно пробирался узенькими соломенскими улочками. Вот уже и глинистые склоны горы. Комбатовцы разворачиваются в цепь, шаг за шагом продвигаются садами и огородами по косогору. По команде залегают. Дальше идти опасно — фашисты могут их заметить. А задача была такая: между домами и кустарниками, по пустырям и огородам подобраться незамеченными к самой вершине и внезапно ударить в штыки. С западной стороны — комбатовцы, с восточной — ополченцы, с юга, когда бой разгорится, — рота прикрытия. Удастся ли выполнить этот замысел? А что, если враг заметит опасность? А может, он давно ее заметил и ждет, пока они поднимутся во весь рост, чтобы резануть пулеметным огнем?..

Хлопцы задирают головы, пытаются прикинуть на глаз, сколько метров до вершины.

— Как думаешь, до тех кустов доберемся незамеченными? — толкает Андрей локтем Мурзацкого в бок.

— Поживем — увидим… — сонно отвечает Анатолий.

Вдруг оба вздрагивают: где-то в Мокром яру, возле деревянного мостика через ручей, ударили молотком по железу. Гулкое эхо тягуче покатилось по округе. Вскоре внизу забухало еще несколько молотов. Потом послышалось глухое уханье, будто с воза сбрасывали тяжелые камни. Не иначе как дорогу надолбами перегораживают, решили комбатовцы. Но для чего? Неужели в штабе собираются держать оборону в столь невыгодных условиях?..

Коротки летние вечера в Киеве. Не успела поблекнуть на небосклоне заря, как на город опустилась легкая сизая дымка. Со склонов Батыевой горы хлопцам казалось, что перед ними расстелилась над домами не вечерняя мгла, а бескрайнее море, среди которого одиноким маяком возвышалась софийская колокольня.

«Вот это вид! Недаром хан Батый перед штурмом Киева выбрал для своего шатра именно эту гору, — глядя на пепельную дымку, думал Андрей. — Это воистину ключ к городу. Достаточно поставить здесь несколько пушек и… Мы должны любой ценой выбить отсюда гитлеровцев!»

Прищурившись, рассматривает Андрей крутые склоны, будто пытается угадать, где сделает он свой, может, последний шаг в жизни. Думал ли раньше, ежедневно проезжая от студенческого общежития к университету мимо Батыевой горы, что именно здесь его будет подстерегать смерть? Нет, не верилось Андрею, что уже не взойдет для него солнце, что отсюда ему уже нет возврата. Такая ведь тишина вокруг, такой покой. Лишь издалека доносится отголосок ночного боя да в яру гремят молотами какие-то чудаки. Он засовывает руку в карман, долго шарит в нем и наконец протягивает сплющенную патронную гильзу Мурзацкому:

— Там адрес моих родителей. В случае чего напиши им после войны. Пусть знают… И Светлане сообщи…

Анатолий молча стискивает пальцами патронную гильзу, какие носили при себе почти все комбатовцы, почему-то скрипит зубами. Не раз уже приходилось ему посылать письма по запрятанным в гильзах адресам. Посылал с однополчанами жене Пятаченко, посылал матерям Степана Шульги, Юрка Байдаченко… Горькое это дело, но ведь в последнем желании человеку не отказывают.

— А я никому не оставляю адреса, — шепчет он после раздумья. — И знаешь почему? Не могу умирать, не имею права. Кто же мою неню на старости приголубит? Да и в роду последний я из мужчин остался…

Шепчет, но сам не верит своим словам. Его душу тоже переполняют недобрые предчувствия. Скорее бы уж атака, скорее бы все это кончилось!

Казалось, минула целая вечность, пока по цепи ветром прошелестела команда: вперед, к вершине! И сразу же комбатовцы ужами поползли вверх. Медленно, осторожно, метр за метром. Не раз, будучи студентами, бродили они по этим склонам вечерами, но никто из них тогда и не догадывался, сколько здесь чертополоха, репьев и колючек. А сейчас они до крови царапали лица, раздирали колени, впивались в кожу. К тому же едкая, стряхнутая с травы пылища забивала дыхание. Душил кашель, а он в эти минуты — первый союзник фашистов.

Закусив губы, ползут комбатовцы, ползут. А вершина молчит. Это и радует, и настораживает. А что, если фашисты уже давно следят за ними?.. И начинают хлопцы в мыслях корить комиссара, которому почему-то вздумалось, чтобы они штурмовали Батыеву гору на животах. А почему бы не в полный рост пойти на врага, как ходили на половцев и татар под этой горой прадеды? Стоя ведь даже умирать легче…

Ползут бойцы, ползут. А в яру чьи-то неутомимые руки все бьют молотами по железу и бьют. И кому пришло в голову среди ночи строить оборонительный рубеж под самой горой?..

Наверное, так думали и фашисты на вершине. Услышав звон металла в яру, они сначала всполошились, стали думать-гадать, что бы это значило. А потом, видимо, решили — это большевики сооружают баррикады для уличных боев — и успокоились. Гречкосеи, варвары, пусть вбивают поперек улиц рельсы: те баррикады солдаты фюрера все равно штурмовать не станут! Это только примитивные азиаты за полтора месяца войны никак не могут понять, что немецкие армии никогда не наступают на укрепления в лоб. Они обходят их, разрубая оборону противника на куски. Ведь разорванная оборона — не оборона! Единственный раз пришлось в лоб пробивать себе путь через мощные укрепления — это под Киевом. Но Киев — исключение! Киев — это ключ к победе! Но даже и тут цивилизованный солдат не полезет на первое встречное проволочное заграждение. Он сначала перестреляет большевиков, как куропаток, с чудесного плацдарма на Батыевой горе, а потом преспокойненько победным маршем войдет в город. Что ж, пусть большевики строят уличные укрепления — это дело глупцов! Так думали гитлеровцы, даже не догадываясь, что склоны их плацдарма в промежутках между вспышками ракет уже не первый час шевелятся от сотен солдатских спин.

Когда комбатовцам до вершины оставалось каких-нибудь полтораста или двести метров, вдруг всполошенно ударил вражеский пулемет. Не то пулеметчик услышал подозрительный шум, не то спросонок нажал на курок, но на Батыевой горе поднялась тревога. Десятки ракет с гадючьим шипением прыснули в небо, чтобы прощупать каждую выемку на склоне. Теперь фашисты не могли не заметить атакующих. Пока враг не опомнился, нужно было вихрем рвануться к его позициям. И в тот же миг бойцы услышали зычный голос Остапчука:

— За Киев впере-о-од!..

Поднялись ряды и дружно побежали, побежали по взгорью к месту, откуда срывались с пулеметных стволов ослепительные вспышки. Стрельба, рев атакующих разбудили город. Кто из киевлян в ту ночь не поднялся с постели? Но пока добежали до окон, крик прервался. Прижатые горячим свинцом, комбатовцы залегли. Пули ковыряли землю, прошивали тела. Казалось, никто не останется в живых под этим смертоносным ливнем, никто не выстоит. Не выдержали и комбатовцы. Дрогнули и один за другим стали скатываться вниз.

— Ни шагу назад! — надрываясь, кричали взводные командиры. — Перестреляют всех! Вперед! Только вперед!

Снова бойцы ползут навстречу пулям, целуя сухую шершавую землю. Угасли все мысли, исчез страх, перед глазами каждого — лишь частые слепящие блестки на вершине. И вдруг на ней прогремело несколько гранатных взрывов. Словно бы захлебнулись пулеметы, умерили свой пыл. Комбатовцы еще быстрее орудуют локтями: ведь на гору, наверное, с востока ворвались ополченцы. Кто же еще мог дать знать о своем присутствии взрывами гранат? Быстрее им на помощь!

Без команды отрываются комбатовцы от земли, сжимают в онемевших руках винтовки и бросаются вперед неудержимой лавиной. Яростно били пулеметы, неистовствовала в буйном танце смерть, но даже она была не в силах сдержать этот разъяренный вал…

Только на рассвете утихла на Батыевой горе стрельба. Как воин после тяжелого похода, изнеможенно опустилась на землю тишина, сообщая живым, что кровопролитный бой наконец закончился.

От звенящей тишины пришел в себя и Андрей. Ощупал одеревеневшими руками голову, грудь — жив! И вдруг почувствовал, как переполняет сердце неудержимая, трепетная радость: задание выполнено, фашист уничтожен!

«А где Анатолий? — вдруг спохватывается он. — Что с Анатолием?» Стал припоминать, как они рядом взбирались по склону, как залегли под огнем… Дальше ничего не помнил, дальше все словно кануло в пропасть. «Боже мой, неужели Толи нет?.. — у Андрея даже сердце остановилось. — Он ведь и адреса матери намеренно не оставлял. Он должен выжить!»

Чем дольше Андрей плутал по полю боя, тем чернее становилось у него на душе. Дорого, очень дорого заплатил батальон за свою победу! Попробуй взобраться на гору, когда тебе в лицо смотрит добрый десяток пулеметов! Но иного выхода не было. И если бы не изобретательность комиссара Остапчука, кто знает, на чьей стороне был бы успех. Это он еще с вечера послал на территорию бывшего автопарка нескольких ополченцев с заданием отвлечь внимание немцев, создать у них впечатление, что внизу спешно возводят укрепления. Комиссар надеялся, что на Батыевой горе воспримут это как намерение советских войск перейти к обороне. И не просчитался!

Все до единого места наиболее ожесточенных боев обошел Андрей. И все тщетно. Спрашивал встречных комбатовцев о Мурзацком, но никто не мог сказать ничего определенного. Оставалась одна надежда — санитарный пункт. Направился к двухэтажному кирпичному зданию бывшей школы, во двор которой сносили раненых. Всматривался в искаженные болью лица бойцов, но Анатолия не было и среди них. И вдруг Андрея охватила такая усталость, что он прислонился к забору, смежил веки.

— Андрей! — внезапно раздался знакомый голос.

Оглянулся — к нему приближался Мурзацкий. В изорванной грязной гимнастерке, без пилотки, с залитым кровью лицом.

— Что с тобой?

— Пустяки. Фриц по черепу ножом полоснул, — и Анатолий скупо рассказал, как он заметил немецкого офицера, отползающего бурьянами к обрыву, как бросился за ним и сцепился в рукопашной. — Веришь, еле-еле справился. Здоровенный, черт, откормленный, натренированный. А это — мои трофеи. Возьми, глянь, что там.

Только теперь Андрей заметил в руке товарища лоснящуюся кожаную сумку-планшетку и офицерские погоны. Пока санитары бинтовали Анатолию голову, Андрей ознакомился с содержанием сумки. Топографическая карта, пластмассовая линейка с круглыми, квадратными, треугольными прорезями, несколько порнографических открыток, карандаши… Но внимание Андрея почему-то привлек конверт без единого штемпеля, на котором четкими латинскими буквами было выведено: «Бавария, Форстен-фельбрус, фрау Оберурзель Г.».

— Неотправленное письмо! Любопытно, что же пишет этот бандит своей фрау…

Разорвал конверт и стал читать:

«Дорогая Гертруда!

Прости, моя кошечка, что твой Вилли снова запаздывает с ответом. Поверь: было не до писем. Когда вспоминаю минувшие дни, волосы на голове шевелятся и встают дыбом.

Как и прежде, стоим под распроклятым Киевом. Вернее, уже над Киевом! Вчера моим храбрым солдатам удалось проскользнуть между укреплениями, которые большевики возводили вокруг города, наверное, на протяжении десятков лет. Мое подразделение ворвалось на Батыеву гору, господствующую над всей окружающей местностью. Теперь мы без бинокля созерцаем город. Я видел немало больших и малых городов в Европе, но подобного Киеву, поверь, не встречал. Это — солнечный, цветущий, самим богом созданный оазис, но… Три раза уже фюрер назначал сроки парада победителей наших полков на центральной площади Киева, а волю его мы пока не смогли выполнить. Большевистские фанатики оказывают упорное сопротивление. Но когда ты получишь это письмо, я буду шагать по главной улице Киева — Крещатику. Это будет наша самая громкая победа за полтора месяца такой тяжелой войны!

Только тот, кто увидит этот златоглавый город собственным я глазами, может понять, что значит он для Германии. Недаром же древние руссы назвали его Золотыми воротами своей земля. И вот в эти ворота, моя куколка, первым войдет твой Вилли. И фюрер наградит его рыцарским крестом. И отпустит к тебе на целых две недели. Здорово?

Ты спрашиваешь, чем богата Украина. Тут есть все, что господь подарил людям. И это «все» скоро будет нашим. Из Парижа я привез тебе шелковое белье и чудесное вино, из Греции — вкусные орехи и золотой сервиз какого-то античного олимпийца, а из Киева привезу вышитую блузку и украинское сало со шкуркой (если, конечно, не лишусь своей!). А что бы ты хотела еще?..

Так что поздравь нас с победой и жди своего Вилли в гости. Сто раз целую твою ножку! Я».

Даже тяжелораненые приподнимались на локти, слушая Андрея. На запекшихся губах дрожали улыбки — вот и вошел Вилли в Золотые ворота! Вот и прислал украинского сала со шкуркой!..

XI

Это был последний бой для коммунистического батальона. Тут, за Киевом, на опушке леса, выходившего на Васильковский мощеный тракт, и закончился короткий, но славный путь добровольческого подразделения. От красных университетских стен через военные Броварские лагеря и ирпенские оборонительные рубежи, через Батыеву гору вел юношей этот путь к тем далеким горизонтам, за которыми скрывалась победа, плутал полями, опаленными огненными валами, освещался кровавыми отблесками войны. Но все же судьба как будто щадила вчерашних студентов, отводила от них свои жестокие удары. По-настоящему хлопцы взглянули смерти в лицо лишь на Батыевой горе. И, пожалуй, этой старой ненасытной химере пришлись не по нраву бесстрашные юноши. Потому что в тот же день она заманила их в свою кровавую западню на край Голосеевского леса, ослепила, оглушила, не одного усыпила навеки.

Не успел батальон даже перевести дух после ожесточенного ночного боя, как из штаба обороны города передали приказ: немедленно выступить на подкрепление частей 147-й стрелковой дивизии, которая уже много дней и ночей держала оборону на Голосеевских высотах. Этого требовала обстановка.

Минувшим вечером, когда комбатовцы вместе с ополченцами брали в железное кольцо Батыеву гору, командование одной из немецких дивизий, почти месяц безуспешно топтавшихся под стенами столицы Украины, послало в штаб 6-й армии следующее донесение:

«Сегодня, седьмого августа, в 15.20 по местному времени передовые подразделения 324-го моторизованного полка овладели Батыевой горой — ключевым плацдармом в обороне Киева. Прорыв успешно расширяется. Отдельные немецкие части уже ведут уличные бои…»

Это долгожданное донесение было немедленно вручено фельдмаршалу Рейхенау, а уже он поспешил доложить радостную весть самому Гитлеру. Немецкие генералы настолько были уверены в своих силах, что даже разрешили себе намного преувеличить локальные успехи. Никакие немецкие части в Киев не вступали и уличных боев не вели, хотя, удерживая Батыеву гору, они, конечно, могли парализовать жизнь столицы Украины. Получив эту радиограмму, Гитлер отдал распоряжение провести на следующий же день на Софийской площади торжественный парад победителей в честь триумфа немецкого оружия. Но комбатовцы и ополченцы ценой своей крови за ночь внесли существенные коррективы в намерения Гитлера.

В штабе 29-го немецкого армейского корпуса, войска которого наступали на столицу Украины из района Василькова, о потере Батыевой горы стало известно уже на рассвете. Чтобы не допустить огласки об очередной неудаче и наконец-то выполнить приказ фюрера, командир корпуса генерал Феккенштедт распорядился немедленно начать генеральный штурм Киева, введя в действие все наличные резервы. Одновременно с 29-м армейским корпусом на штурм должны были пойти дивизии 55-го корпуса из района Обухова.

Ровно в шесть утра 8 августа немецкие войска перешли в решительное наступление на двух направлениях — с юга по Обуховскому шоссе на село Пирогово и с запада вдоль Васильковского тракта на Голосеево. Обескровленные тяжелыми многодневными боями, поредевшие красноармейские части не могли устоять перед мощным концентрированным ударом врага. Вот тогда штаб обороны Киева принял в разгар боя решение: направить к селу Пирогово бронепоезд киевских железнодорожников. Внезапное появление крепости на колесах вызвало панику в стане противника. Первая атака врага была сорвана. Но на Васильковском направлении обстановка усложнялась — фашистам удалось потеснить наши части вплоть до самых корпусов Лесотехнического и Плодоягодного институтов. К тому же из данных авиаразведки стало известно: из Василькова в район Голосеевских высот прибывает штурмовая эсэсовская мотобригада. Было ясно, что без дополнительных резервов на этом направлении не сдержать натиска преобладающих сил противника. А где срочно взять резервы? У штаба обороны города не было иного выхода, как бросить на укрепление Голосеевского плацдарма коммунистический батальон, только что вышедший из боя совместно с ополченцами и подразделениями военных училищ.

Средь бела дня занимали комбатовцы рубеж, который в приказе назывался «второй траншеей ближних подступов». Но попробуй занять траншею, которая уже более часа находилась в руках противника. Рубеж обороны пролегал по изрытому бомбами и минами, проржавевшему от гари плацу перед самыми институтскими зданиями. Оглохшие, до предела изнуренные, с забинтованными руками и головами, красноармейцы оборонялись прямо в воронках отдельными группами. Комбатовцы немедленно рассредоточились между ними.

Враг не заметил появления резервов и не ответил артиллерийским огнем. В сущности, ему сейчас было не до этого. Перед самым прибытием коммунистического батальона в Голосеево защитники Киева отбили третью, самую ожесточенную, вражескую атаку, после чего наступило кратковременное затишье — противник зализывал раны. Лишь злобно трещали пулеметы и сухо щелкали отдельные винтовочные выстрелы.

После ночного боя Андрей старался больше не разлучаться с Анатолием. Вместе перебегали изрытый воронками институтский двор, рядом ползли по закопченным кочкам к переднему краю. Несколько раз натыкались на раненых, которые, оставляя кровавые следы, с трудом тянулись в овражек к перевязочному пункту. Но чаще попадались убитые. «А где живые? — спрашивали себя хлопцы. — Где те, кто столько дней отражали удары бронированного кулака гитлеровских войск? На ком же держится этот рубеж?»

На противоположной стороне плаца, над крутым откосом лесного оврага, перед обширной опытной плантацией крыжовника, Анатолий вскочил в бомбовую воронку и стал готовить пулемет к бою. Андрей тоже опустился на дно соседней воронки. Опустился и увидел в ней бойца без пилотки, в разодранной на груди гимнастерке. Он лежал на спине, неестественно раскинув руки, и застывшими, будто стеклянными, глазами уставился в безоблачное небо. А по его закопченным, запавшим, давно не бритым щекам обильно катились слезы.

— Вам помочь? — Андрей тронул за плечо незнакомца.

Тот не ответил, не шелохнулся. Можно было подумать, что он крепко спит с открытыми глазами. «Наверное, контужен», — решил Андрей, глядя на расширенные зрачки красноармейца, в которых не было ни мысли, ни чувства.

По всему переднему краю слышалось шуршанье лопат в сухой почве. Комбатовцы зарывались в землю, готовились к бою.

— Толя, слышишь, Толя! — крикнул Андрей, оглядывая из воронки поле боя. — Ты погляди, тут же целое кладбище вражеских танков!

Между опушкой леса и Васильковским трактом на выжженном питомнике Плодоягодного института, уткнувшись стволами пушек в землю, застыли восемь обгоревших немецких танков. И все почти на одной линии метров за двести. Лишь девятый маячил перед самыми нашими окопами.

— Таким «урожаем» не стыдно похвалиться, — откликнулся Мурзацкий. — Славно поработала наша бутылочная артиллерия!

— А этот гад едва не прорвался, — показал Андрей на одинокую машину перед окопами. — Нашелся все же молодчина, подбил.

При этих словах боец, беззвучно плакавший на дне воронки, внезапно вскочил на ноги, прижал к потрескавшимся, запекшимся губам грязный, окровавленный палец:

— Не говори так! Тс-с! Это несчастье… Подбит наш танк…

Андрей с ужасом глянул на бойца: все ли в порядке у него с рассудком? Бывалые фронтовики рассказывали, что иногда в бою и такое случается. На танке четко виднеется черно-белый крест, а красноармеец твердит: танк советский!

— Не смотри на меня как на сумасшедшего… Я правду говорю: это наш танк. Водил его в бой против фрицев один отчаянный парень из ополченцев, — вдруг его надтреснутый голос прервался, щетинистый подбородок задрожал. Пересилив себя, боец продолжил свой рассказ про одну из самых трагических страниц голосеевских боев.

…После восхода солнца 8 августа перед земляными укреплениями советских частей появились немецкие танки. Они двигались, как на марше, без единого выстрела и не вдоль шляха, где накануне саперами были установлены мины, а через опытные поля Лесотехнического и Плодоягодного институтов, видимо рассчитывая ворваться на окраины города кратчайшим путем. Перед эскарпами защитники остановили их плотным артогнем. Танки отошли. Но тогда по всей опушке ударила немецкая артиллерия. Полчаса, не меньше, долбила она, рвала на куски, перемешивала землю на узкой полосе между рвом и лесом, явно готовя «ворота» для атаки. И как только утихли орудия, на этот участок ринулись тупорылые панцирные чудовища. А что могла противопоставить наша пехота этому неудержимому стальному потоку? Разве что свою ненависть, мужество да бутылки с горючей смесью. И именно этим оружием безымянные герои все же остановили закованных в броню гитлеровцев.

Примерно через час все началось сначала. Артналет, стремительная танковая атака. На этот раз поредевшим подразделениям защитников Киева пришлось отступать к институтским корпусам. А вскоре фашисты после очередного артналета бросились в третью, самую ожесточенную атаку. Защитники приготовились к смертельному поединку, сжимая в руках последние связки гранат, как вдруг на их глазах развернулась необычная картина: немецкие танки внезапно открыли стрельбу друг по другу. Да, да, они в упор расстреливали один другого, ошалело мечась по полю. Красноармейцы видели, как запылала одна машина, клюнула стволом пушки в землю другая, юлой завертелась третья… Остальные беспорядочно рассыпались кто куда в непроглядной пылище. Лишь один танк с крестом на башне на бешеной скорости мчался к нашим окопам.

— Он несся прямо на меня. Я уже видел, как траки вгрызаются в сухую землю, и решил… — дрожащим голосом исступленно вел свой рассказ контуженый боец. — Я прижал связку гранат к груди, твердо решившись броситься под гусеницы. Я не слышал, как по окопам передавалась команда: «Танк не подбивать!» Я ждал, ничего не слыша и ничего не видя, кроме бронированного чудовища. Но танк почему-то пошел не на мой окоп, а мимо. Когда же он поравнялся со мной, я что было силы швырнул гранаты… Танк содрогнулся и застыл, окутавшись дымом. А через несколько секунд из люка показалась залитая кровью голова. К танку бросились наши бойцы и вытащили из него раненого ополченца. Вы понимаете, что стряслось? Я погубил героев…

В отчаянии красноармеец обхватил голову руками и рухнул на землю. А пораженный Андрей, словно изваяние, застыл на коленях.

— А может, это ошибка. Может…

— Нет-нет, никаких ошибок! Я тоже помогал раненому ополченцу выбираться из люка. Когда его несли в медпункт, он просил, чтобы не сообщали о несчастье его отцу. Фамилия его Ковтун, а депо работает…

Андрей окаменел: так вот какая судьба Миколы Ковтуна, вот что случилось с немецким танком, захваченным комбатовцами за Ирпенем!

Тем временем обезумевший боец стал выбираться из воронки.

— Ты куда? Убьют ведь!

— В штаб. Я должен все рассказать… Я больше не могу… — будто привидение, красноармеец шел во весь рост.

Но не ступил и десяти шагов, как разразился артналет. Яростный, беспощадный. Уже от первых взрывов все вокруг заходило ходуном. Гром, огонь, смрад и страх прижали комбатовцев к шероховатому, израненному лицу земли. Она глухо стонала под испепеляющим огненным шквалом, стонала и дрожала как в лихорадке. Глыбы ее, опаленные и прокопченные едким дымом, взлетали высоко в небо и градом осыпались на спины бойцов. И казалось, не будет конца-края этому пеклу.

Но огненный шквал утих так же внезапно, как и начался. И ужасающе неправдоподобной показалась тишина тем, кто уцелел.

Андрей лежал, весь обсыпанный землей, и не хватало у него сил не то чтобы встать, но даже разомкнуть веки. Кружилась голова, больно звенело в ушах, казалось, он неудержимо падает, переворачиваясь, в черную пропасть. «А может, это смерть? Может, вот так и оставляет человека жизнь, когда тело перестает повиноваться разуму, а чувства медленно угасают в леденящей пустоте?..»

— Анатолий! — в ужасе крикнул Андрей изо всех сил и с трудом поднялся на ноги, пытаясь побыстрее выбраться из этой могилы.

Но было поздно. В нескольких сотнях метров от воронки он увидел густые цепи эсэсовцев, которые приближались короткими перебежками.

Оборона молчала, словно вымершая.

Не встречая сопротивления, эсэсовцы осмелели и пошли в полный рост. «Неужели они до самого Крещатика дойдут победным маршем?» — ужаснулся Андрей.

— Огонь! Разве не видите? Огонь! — завопил он.

Но бойцы, как ему показалось, откликнулись лишь недружными, одиночными выстрелами.

— Обходят! Окружают! — вдруг где-то рядом послышался неистовый крик.

Оборона дрогнула. Под ураганным огнем автоматов и пулеметов комбатовцы, ополченцы, красноармейцы бросились от институтских корпусов к ближнему лесу. Но сколько их, распластанных, неподвижных, осталось навсегда лежать на том коротеньком отрезке от окопов до кустарников за стенами Плодоягодного института!

Только здесь, лежа в зарослях изрядно иссеченного осколками и пулями орешника, Андрей узнал от своих однополчан, что во время последнего артиллерийского обстрела погиб майор Кострыба. Ротного командира они похоронили еще на Батыевой горе. Так что их добровольческий коммунистический батальон оказался обезглавленным.

— Хлопцы мои дорогие, ни шагу назад! Вы слышите меня, хлопцы? Коммунистический, ни шагу назад!..

Это был голос комиссара Остапчука. Откуда взялся Антон Филимонович в этом аду, понять было трудно. Однако его появление в столь критическую минуту на поле боя подняло дух бойцов.

— Как не стыдно, хлопцы? Танков не боялись, Батыеву гору отбили, а тут… Кому дорогу в родной дом открываете?

А цепи эсэсовцев подкатывались все ближе и ближе. Вот они уже миновали обезображенную снарядами и пулями кирпичную коробку института. Казалось, еще мгновение — и они опрокинут, растопчут поредевшие боевые порядки защитников Киева.

Но вдруг за их спинами: дук-тук-тук!.. Дук-тук-тук!..

Комбатовцы с удивлением подняли головы: родной, знакомый, такой желанный говорок отечественного «максима». В этот момент он показался бойцам чем-то вроде материнской песни. Но кто тот смельчак, что отважился чесануть в спины фашистам с институтской крыши? Нет, не разглядишь его за густым дымом, валившим из окон. Однако все хорошо видели, как пузырилась черными фонтанами земля под ногами эсэсовцев, как институтский плац покрывался, словно вороньем, неподвижными черными заплатами. Попав под разящий кинжальный огонь, вымуштрованные эсэсовцы заметались. Но пули, меткие пули с крыши горячими гвоздями навечно пришпиливали их к украинской земле.

— Хлопцы, вперед! Они уже бегу-ут!.. — вдруг донесся радостный крик с пылающего здания института.

— На крыше Мурзацкий! Наш Толя-пулеметчик! — не помня себя от радости, вскочил на ноги и бросился в атаку Андрей. — Быстрей на выручку Мурзацкого!

А пламя длинными оранжевыми полотнищами быстро подбиралось к институтской крыше. Без команды выскакивали из своих случайных гнезд комбатовцы, неровными рядами ринулись между кустарников по вражеским трупам к пылающему зданию. А призывно-захлебывающийся пулеметный говор «максима» как бы подбадривал их, дружески поощрял:

— Я ту-ту-тут… Я ту-ту-тут…

Но вдруг на их глазах с треском рухнула крыша. И в тот же миг оборвался неутомимый голос пулемета.

Лавина атакующих остановилась, словно окаменела.

— За Толю-пулеметчика! Вперед! — бросается первым Андрей.

— Вперед! — пронеслось от края и до края по линии обороны.

Неудержимый вал покатился по ярам и перелескам. Мчался в том неудержимом потоке и сводный коммунистический батальон. Сильно поредевший, обескровленный, он осуществлял свой последний, самый стремительный рывок. Ворвавшись на сданные утром позиции, бойцы залегли. На изрытых бомбами, снарядами и минами, прошитых невообразимым множеством пуль и осколков позициях на краю Голосеевского леса и закончил свой боевой путь добровольческий студенческий коммунистический батальон. Закончил, чтобы его продолжали другие.

Уже вечером 8 августа в Киев прибыли три отборные бригады десантников и с ходу ринулись в наступление. Их удар оказался настолько стремительным и неожиданным для врага, что на следующий день наши части вышли на рубеж сел Пирогово — Красный Трактир — Пост-Волынский. А тем временем новые соединения все прибывали и прибывали из тыла. Они продолжали оттеснять гитлеровцев все дальше и дальше от столицы Украины.

Понеся тяжелые потери, немецкие дивизии ударной 6-й армии фельдмаршала фон Рейхенау вторично были вынуждены перейти к длительной обороне.

Студенты-воины уже не принимали участия в этом успешном контрнаступлении. Обескровленное, потрепанное в жестоких схватках с превосходящим по численности врагом, их добровольческое подразделение после голосеевских боев было отведено с передовой и расформировано. Как ночной метеор, ярко вспыхнув, угасает в атмосфере, не долетев до земли, так и коммунистический батальон исчез, сгас в водовороте грозных событий сорок первого года.

Правда, бывших комбатовцев впоследствии встречали и в госпиталях, и в регулярных частях, и в партизанских соединениях. Одни из них были уже комиссарами или командирами, другие же так и остались рядовыми воинами. А студенческий поэт Андрей Ливинский попал в августовские дни сорок первого в разведывательный отряд особого назначения при штабе обороны Киева.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ