I
Сквозь не утихающий ни на миг грохот мостовых кранов, лебедок, карусельных станков на все депо прозвучал отчаянный крик:
— Воды! Химчуку плохо!..
И сразу прервался металлический лязг. Десятки голов повернулись в тот конец цеха, где возле наполовину обшитого броней паровоза, уткнувшись головой в землю, стоял на коленях старый Химчук. К нему бросились слесари, подхватили под руки, брызнули водой в лицо. Он устало раскрыл веки.
— Что с тобой, Гаврило?
— Пустое, — попытался улыбнуться, но дрожащие губы лишь болезненно искривились. — Просто малость голова закружилась…
Однако это была простая отговорка. Сам он прекрасно понимал, что не простое головокружение свалило его с ног. Уже несколько суток тяжелый недуг гнездился во всем теле, как ни старался его пересилить. Не мог же Гаврило Якимович вылеживаться в постели, когда все вокруг забывали и про сон, и про усталость. В те дни коллектив деповцев заканчивал сооружение второго бронепоезда, и квалифицированные рабочие руки были нужны как воздух. По вечерам, когда поясницу так цементировало, что ни шевельнуться, ни согнуться не мог от боли, Химчук начинал молить извечную спутницу старости:
— Погоди-ка немного, хворобонька. Дай срок, кончим бронепоезд, а там уж я и сам на лопатки лягу…
Но болезнь осталась глухой к его просьбам. Несколько дней ползла от сустава к суставу, как бы прощупывая их крепость, а потом дождалась удобного случая и прямо в цеху свалила с ног. Гаврило Яковлевич понял: недуг так глубоко въелся в тело, что теперь придется с ним возиться не день и не два.
— Может, врача?..
— Не надо. Пройдет.
— Домой тебе надо идти.
— Да, придется…
— Проводить?
— Сам доберусь…
Встал на ноги, кивнул товарищам на прощанье и поплелся по шпалам к выходу. Был уже вечер, хотя солнце еще высоко висело над небосклоном. Глянул на небо — оно почему-то красноватое, все в странных лиловых разводах. И рельсы на шпалах какие-то неровные, волнистые. «Температура поднимается, — решил про себя. — Оттого и во рту так сухо и горько. Быстрее бы добраться до дому! Скажу Олесю, пусть липового цвету со зверобоем заварит да печеной картошкой попарит грудь. Поскорее бы лечь…»
Хотел ускорить шаг, но ноги сделались такие непослушные, такие тяжелые, словно налиты свинцом. И в голове, как на святки бывало, колокола на все лады вызванивают.
— Что за напасть? Придется теперь Олесю со мной возиться. Мало ему, бедолаге, забот: по ночам патрулирует, днем плакаты рисует… — бормотал Гаврило Якимович, чтобы на ходу не забыться. — Впрочем, хлопотать много и не надо, только запарить липовый цвет…
Но дома внука не застал. В кухне на столе нашел записку:
«Дедусь, меня не жди: несколько дней меня не будет дома. Выезжаю с агитбригадой в колхозы Полтавщины. Обо мне не волнуйся. Береги себя. Всего тебе доброго! До встречи».
— Вот тебе раз… — только и вымолвил Гаврило Яковлевич.
Еле дотащился до кровати, упал, как сноп, не раздеваясь. И долго, очень долго лежал вот так в полузабытьи. Очнулся от холода. Попытался подняться, чтобы достать одеяло, но не смог. Голова, словно чугунная гиря, тянулась к подушке, руки и ноги будто прибитые гвоздями к кровати. «Ну что ж, полежу немного, а потом укроюсь, — решил старик. — Не зима ведь — не замерзну».
Была уже поздняя ночь, когда он вдруг вспомнил, что не закрыл входную дверь. И Олесь почему-то не догадывается ее закрыть. Неужели не замечает, как знобит его деда? Забыл, как тот укрывал его маленького каждую ночь, забыл…
— Олесь! — позвал в отчаянии и вдруг вспомнил о записке на столе.
«Значит, я один тут… И Олесь не укроет меня, не заварит липового цвета со зверобоем. Потому что уехал на Полтавщину. А может, это и к лучшему. Увидел бы меня таким, извелся бы, а так он спокоен. И хорошо, что спокоен: на его век треволнений еще хватит…» Как облачка в ветреную погоду, проносились в голове старого Химчука отрывочные мысли. Но он даже не догадывался, что в это время его Олесь не на Полтавщине, а на болотистом берегу Ирпеня и через каких-нибудь полчаса в составе разведотряда особого назначения окажется во вражеском тылу.
В тот отряд Олесь попал по рекомендации полкового комиссара Остапчука. После проводов однокурсников, приезжавших с ирпенских рубежей, Олесь сразу же отправился в штаб обороны к Остапчуку, и тот направил его для начала в истребительный отряд, охранявший путепровод. С тех пор каждую ночь выстаивал он вахту у моста, а днем выпускал боевые агитлистовки. И ждал настоящего дела.
Однажды вечером к дому, в котором располагался сторожевой пост истребительного отряда, подъехала машина. Шофер вбежал в караулку:
— Кто Химчук?! В штаб немедленно!
Олесь выскочил на улицу, на ходу застегивая воротник сорочки, сел в машину, стараясь догадаться, для чего это он так срочно понадобился в штабе.
У многоэтажного дома по соседству с Софийским собором машина остановилась. Шофер проводил Химчука мимо часовых на второй этаж в просторную комнату, где находилось немало людей. Массивная, обитая дерматином дверь, ведущая в чей-то кабинет, то и дело раскрывалась, и за нею один за другим исчезали посетители. Когда подошла очередь Олеся, он, волнуясь, переступил порог. Кабинет, в котором он очутился, напоминал небольшой зал, посреди него стояли буквой «Т» два громоздких стола. Одна стена почти до половины была занавешена темной тканью, возле другой, у окон, сидело несколько военных и гражданских. Среди них Олесь сразу узнал Остапчука, который чуть заметно улыбнулся ему.
Разговор был коротким. Мрачный, пепельно-серый от усталости генерал с морщинистым лицом попросил Олеся рассказать биографию, поинтересовался, в какой мере он владеет немецким языком, и только после этого спросил:
— Готовы ли вы к выполнению спецзадания Родины?
— Да, готов! — последовал ответ.
— Погодите. Дело слишком серьезное. Речь идет о выполнении задания в тылу врага. Там никто из нас не сможет вам помочь. Там вы должны полагаться только на самого себя. Хватит ли у вас…
— Я уже сказал, — прервал его Олесь. — Всего хватит!
— Хорошо. Зачисляем вас в группу разведки. Если успешно пройдете подготовку… Короче, завтра в восемь утра вы должны быть в малом зале обкома партии. Обо всем, что вы здесь услышали, никто, конечно, не должен знать.
Олесь утвердительно кивнул головой и, не чуя под собой ног, вышел из кабинета. Вышел, как выходили из него сотни и сотни киевлян. Потому что не первый отряд для засылки во вражеский тыл формировался в стенах этого дома. Партизанские группы Подольского и Кировского районов города уже громили врага за линией фронта, другие еще только готовились к боям. А отряд, в который назначили Олеся, создавался для выполнения особых задач. Командиром отряда был назначен опытный капитан Гейченко, еще в войну с белофиннами отмеченный двумя орденами за разведывательные операции в тылу противника.
На следующий день Олесь явился в здание обкома чуть ли не за час до начала сбора. Примостившись в углу, он старался представить себе, куда поведет его дорога из этого дома. А что, если во время подготовки он окажется непригодным для работы на оккупированной территории?!.
Постепенно стали сходиться будущие разведчики. Первым вошел невысокий коренастый парень с черными густыми бровями, сросшимися на переносице. Сел у окна и уставился в газету. За ним явился сутулый широкоплечий человек в вылинявшей военной гимнастерке, с суровым худощавым лицом. Олеся поразило, что волосы у него были совсем седыми, как у старого-престарого деда. Потом дверь уже не закрывалась. Прибывшие здоровались и садились где кому понравится.
Вдруг знакомый голос заставил его вздрогнуть. Оглянулся — Андрей Ливинский. «Неужели и он будет в этом отряде?..» Широкогрудый Гейченко сделал перекличку, рассказал о цели сбора. От каждого из присутствующих требовалось безукоризненно овладеть холодным оружием, уметь неслышно одолевать различные препятствия, ориентироваться на местности ночью и в туман, перевязывать раны, маскироваться. «И это от людей, которые уже хлебнули досыта солдатской муштры, — подумал Олесь. — А как же я?.. Я ведь отродясь кинжала в руках не держал, представления не имею о воинских премудростях. Не стану ли я тут посмешищем?»
Но опасения его оказались напрасными. Как потом стало известно, при отряде создавалась группа радиосвязи, расшифровки и перевода добытых у врага документов. Именно в эту группу вместе с Андреем и попал Олесь как знаток немецкого языка.
Когда объявили перерыв, Химчук, поглощенный своими мыслями, не заметил, как опустел зал и он оказался один на один с Андреем. Тот стоял в явной нерешительности, с чуть заметной виноватой улыбкой на губах. Закончился перерыв, а они так и не обменялись ни единым словом. И позже встречались как незнакомые люди. Выполняли каждый свое задание и молчали.
И вот настало время перехода линии фронта. Отряд вывели к изгибу Ирпеня, где подразделение, стоявшее в обороне, должно было проделать ему коридор на вражескую территорию. Провожал разведчиков комиссар Остапчук. Штаб обороны города возлагал на них большие надежды. Отряд должен был осуществить рейд по тылам врага, собрать как можно более исчерпывающие сведения о намерениях фашистского командования касательно Киева и только после этого вернуться назад.
II
В полночь 25 августа разведывательный отряд особого назначения, в состав которого входил и Олесь Химчук, оставил передний край обороны между Белогородкой и Тарасовкой.
Первыми в темноту ступили саперы. Лишь они могли по неприметным для ненатренированного глаза ориентирам найти среди ночи проход в минных полях. Растянувшись двумя рядами, они образовали своеобразный коридор, через который разведчики и выбрались на «ничейную» землю. Согнутые под тяжестью вещевых мешков, они спустились по выжженной, изрытой воронками стерне в ложбину. Как только ноги ступили на мягкое руно приирпенского луга, саперы остановились: дальше, в туманной мгле, начиналась территория, захваченная врагом. Как сообщили в штабе стоящего в обороне на этом участке полка, фашисты не обносили здесь проволочными заграждениями свой передний край, видимо не собираясь долго задерживаться на этом рубеже. Не ставили они и минных полей. Так что отряд должен был с этого луга прокладывать себе дорогу самостоятельно.
Минута прощания. И вот уже замыкающий в группе разведчиков исчезает во мраке. А саперы так и остались стоять в ложбине. Сколько подобных групп уже проводили они через минные поля и проволочные заграждения к вражеским позициям в тревожные летние ночи сорок первого года! Как дождевые капли в безграничном небесном пространстве, рассеивались эти безымянные группы по оккупированной территории. Одни из них, пройдя с боями сотни километров по вражеским тылам, возвращались малочисленные и обескровленные. Путь других напоминал вспышки падающих звезд. Был он коротким и ярким: где-нибудь на окраине неизвестного села или на перекрестке лесных дорог обрывался в неравной схватке с превосходящим противником. Третьи же, как челны в разбушевавшемся море, месяцами носились по лесам, вырастали в партизанские соединения, которым суждено было не один год рейдировать в тылу врага. Но ни одна из разведгрупп, проходя по минному полю между двух рядов саперов, не ведала, какая судьба ждет ее за этой ложбинкой.
Было уже за полночь, когда отряд капитана Гейченко, проникнув через предполагаемое боевое охранение врага, достиг противоположного берега Ирпеня. Отсюда разведчики и должны были выйти в заданный район между Коростенской и Казатинской железнодорожными ветками, где немецкое командование, по некоторым данным, сосредоточило крупные силы для нового наступления на столицу Украины. Путь вверх по течению реки оказался значительно легче, чем предполагалось. За двое суток отряд ни разу не ввязался в бой, хотя близ села Ярошевки ему едва удалось выскользнуть из-под самого носа гитлеровцев.
Произошло это так. На рассвете третьего дня похода разведчики вышли к шоссе, которое вело из Радомышля на Фастов. Еще издали услышали мощный рокот множества моторов. А когда подошли вплотную, увидели такую картину: по мостовой нескончаемым потоком ползли грузовые автомашины с солдатами, обтянутые брезентом подводы, пушки разных калибров. От местных крестьян гейченковцы знали: после захода солнца противник на всю ночь прекращает всякое движение по дорогам. Таков порядок. Что же заставило гитлеровцев нарушить его? Куда, с какой целью перебрасываются эти воинские части?..
По приказу командира отряд расположился на поле уже созревшего подсолнуха в ожидании, когда движение на дороге прекратится и можно будет перебраться в лес, видневшийся невдалеке за шоссе. А тем временем капитан Гейченко выделил две группы бойцов. Одна должна была проникнуть в ближайшее село Дедовщину и узнать от колхозников, сколько времени продолжается это усиленное движение, а другая получила задание пробраться незаметно к шоссе и постараться установить номера двигающихся частей, характер их вооружения.
Перед самым восходом солнца фашисты заметили у реки разведчиков, возвращавшихся из Дедовщины, и открыли по ним стрельбу. Кто знает, как бы сложилась судьба этой группы, если бы поблизости не было заросшего густой осокой болота, в которое бойцы и устремились. Немцы с четверть часа постреляли в заросли, но преследовать смельчаков не рискнули. То ли не захотелось лезть в болото, то ли не имели на это времени.
В тот же день, ровно в девять вечера, штаб обороны Киева принял такую радиограмму:
«На протяжении последних двух суток немецкое командование перебрасывает по магистрали Радомышль — Фастов крупные моторизованные соединения. Среди них выявлен 378-й мотопехотный полк…»
С тех пор каждые сутки разведцентр 37-й армии в Киеве принимал донесения о перемещениях противника в треугольнике между Коростенской и Казатинской железными дорогами, о зверствах оккупантов и о развертывании партизанского движения, об экономической политике гитлеровцев. Но вдруг 8 сентября очередная радиограмма от капитана Гейченко почему-то не поступила. Не получили от него вестей и на следующий день. Незримая нить, связывавшая группу смельчаков с советской землей, оборвалась.
…7 сентября утром под моросящим дождем отряд вброд перешел Ирпень выше села Сущанка и остановился в старом сосновом бору на отдых. Уже двенадцать дней рейдировал он по оккупированной территории, двенадцать дней недосыпали и недоедали бойцы, выполняя ответственное боевое задание. Уже пяти человек недосчитывался капитан Гейченко, но те, что остались, каждую ночь расходились в разные стороны: в район Брусилова — уточнить расположение тайного немецкого аэродрома, в Фастов — установить, штаб какого соединения там разместился. И каждый раз добывали столько ценных новостей, что радист Маточка едва успевал передавать их в Киев в точно обусловленное время.
За два дня перед этим в лесистом овраге, где временно базировался отряд, вдруг появились эсэсовцы. Чтобы избежать с ними стычки, разведчики скрытно сменили место стоянки. Но и на безымянном островке среди болот эсэсовцы не дали покоя. Сомнений не оставалось: немецкое командование знает о существовании разведотряда Гейченко. Может, была перехвачена радиограмма, а может, кто-то из местных предателей донес о появлении в этом районе советских бойцов. Командиром было принято решение: немедленно перебраться в Коростышевские леса.
Когда стемнело, двинулись в путь. Шли всю ночь без отдыха, минуя села и хутора. Несколько раз переходили взад и вперед Ирпень, чтобы запутать следы. Однако до Коростышевских лесов добраться затемно так и не успели. Восход солнца застал их за большим селом Сущанка. Продолжать рейд средь бела дня было рискованно. Командир приказал найти в лесу удобное место для дневки. Как только это было сделано, бойцы рухнули на землю и мгновенно уснули. Только Олесь Химчук все переворачивался с боку на бок, стонал, прижимая к груди правую руку.
Поход по территории, запятой врагом, явился для него суровым жизненным экзаменом. И чем дольше продолжался этот экзамен, тем больше убеждался юноша, что не по силам ему сдать его успешно. Во время ночных переходов он не в состоянии был нести такой груз, какой несли другие. Все время товарищи вынуждены были ему помогать. Но и с облегченной выкладкой Олесь еле успевал за отрядом.
В последние дни в довершение ко всему стало ныть предплечье правой руки. Когда все отдыхали, он вертелся на земле, не находя места от боли. Но на этот раз даже у Олеся вскоре усталость заглушила боль. Поскрипев зубами, он тоже впал в забытье. Однако спать ему долго не пришлось. Когда солнце повернуло с полудня, его разбудили взволнованные голоса:
— Подвода! Двое неизвестных…
— Задержать! — приказал командир.
Несколько минут Олесь лежал с закрытыми глазами, но как только в кустах зашуршало, поднял голову. В сопровождении разведчика сквозь заросли продирались двое пожилых, в рваной одежде мужчин. Из разговора капитана Гейченко с задержанными Олесь понял: эти двое были вчерашними колхозниками, в их родном местечке Корнин немецкого гарнизона нет, а «новый порядок» охраняет староста с полицаями. Командир как бы между прочим поинтересовался, не слыхали ли они про существование аэродромов или военных складов противника, как охраняется близлежащая железная дорога, не приступил ли к работе местный сахарный завод.
Разговор становился все более интересным. Один за другим просыпались разведчики, подходили к своему мудрому командиру и молча рассаживались полукругом.
— А какое настроение у крестьян?
— О настроении лучше не спрашивайте. К горю наш люд привычен. И при царе хлебали его вволю, и при пилсудчиках было его по горло. Но такого, как сейчас, никто не помнит. Нынче человек и понюшки табака не стоит. Я уж молчу о грабежах. Жизни не стало! На днях в соседнем селе старого активиста, одного из основателей колхоза, ночью с постели ироды подняли и на майдан вывели. Думаете, повесили? Нет, отпустили. Живот вспороли, кишки выпустили и отпустили. Мол, иди, агитируй за красную коммунию…
— А мою племянницу двадцатилетнюю… — перебил напарника другой корнинец, — мою племянницу с дитем грудным к крылу ветряка привязали. А ну, посмотри, сказали, где твой большевицкий командир теперь воюет. Так целый день и крутили ее, пока ветер не утих. А потом еще и хоронить целую неделю не давали. Лежала за селом, пока воронье глаз не выклевало. И все эти беды не только от немца, а и от своих бывших «обиженных»!
— Почему же народ терпит и не борется? Предателей ведь горстка.
— Горстка… А кто же с той горсткой станет бороться? Детвора, старики или женщины безоружные? Кто мог бороться, тог в Красной Армии. Только где она нынче?
— Красная Армия скоро вернется.
— Скорее бы! Потому как если не поспешит, одни погосты да пепелища будут на ее пути. Замучают, со свету сгонят нас выродки поганые. Кары на них нет!..
Через некоторое время гейченковцы в сопровождении двух корнинцев двинулись на запад. Сначала шли лесом, потом свернули на кукурузное поле. Колхозники знали тут каждую ложбинку, каждый куст, поэтому незаметно вывели бойцов глухими закутками, через сады и огороды к самой управе в центре местечка. Налет был настолько неожиданным, что полицаи не успели даже из помещения выскочить: две или три гранаты закончили дело…
…Солнце клонилось к закату, когда отряд, пополнив продовольственные запасы, оставил Корнин. Отсюда путь разведчиков лежал к Житомирскому шоссе, на котором, по словам местных жителей, не прекращалось интенсивное движение немецких войск. Шли всю ночь с короткими привалами. На рассвете достигли магистрали Житомир — Киев в том месте, где она пересекалась с безымянным ручьем, притоком реки Тетерев. На шоссе движение еще не началось, однако оставаться вблизи него было небезопасно: из утренней мглы вот-вот могла показаться колонна танков или автомашины. Но едва половина бойцов переправилась перебежками через широкое шоссе, заранее выставленные наблюдатели подали сигнал: с коростышевского направления приближается группа мотоциклистов.
Как быть? Переждать, пока они проскочат, или же продолжать перебираться остальным через шоссе? А может, попытаться взять «языка»?
По команде капитана Гейченко залегли по обе стороны дороги. Замерли. Из засады разведчикам было хорошо видно, как спустились в ложбину несколько мотоциклистов, как они миновали мостик через ручей и стали подниматься по склону. Ехали на малой скорости, точно прощупывали окружающую местность. Несомненно, это был разведывательный дозор.
Олесь как шел последним в колонне, так и остался крайним над откосом. Он чувствовал, как от волнения горячая струйка вливается в сердце, а ступни ног покрываются холодным потом. Скорее бы все началось!..
Не более чем через две-три минуты вдалеке, на противоположном склоне ложбины, появился легковой автомобиль, издали похожий на черепаху. За ним — грузовик, в кузове которого виднелись солдатские каски. Дальше шоссе было пустынным. Какое же решение примет командир?
У капитана план операции возник мгновенно. Как только мотоциклисты промчались мимо, он показал пулеметчикам на противоположный склон ложбинки.
— Видите, какое расстояние между автомашинами?
Пулеметчики утвердительно кивнули.
— Интервал между ними вряд ли изменится… Вы должны сейчас отбежать отсюда на такое же расстояние и залечь. Отряд уничтожит грузовик с солдатами, ваша задача — накрыть легковушку. По возможности прихватите «языка». Отходить на север вдоль ручья. Сбор в лесу на крик иволги. Вопросы есть? Тогда за дело!
Пулеметчики, словно призраки, исчезли в придорожных кустах. А бойцам был отдан приказ: автомашину по команде подорвать, а гитлеровцев уничтожить!
Вот профырчал черный «опель». Вот из ложбины высунулся, точно из-под земли, радиатор грузовика. Сорок метров отделяет его от Олеся, тридцать, пятнадцать… Вдруг — пронзительный свист. Десяток рук взметнулось с гранатами над запыленным бурьяном, а в следующее мгновение утреннюю тишину разорвали взрывы. Затрещали выстрелы, неистово закричали гитлеровцы в перевернутой, охваченной пламенем машине.
Когда Олесь поднял голову, то увидел огромный костер. Полыхала куча металла, которая только что была грузовиком, пылала вокруг земля. Лишь теперь он вспомнил о зажатой в руке бутылке с зажигательной жидкостью. «Неужели забыл бросить?» Поднялся на колено, размахнулся, но услышал почти у самого уха крик:
— Ложись! Убьют!
От резкого толчка в плечо Олесь упал. Прижался щекой к шершавой земле. Значит, его кто-то оберегал в этой жаркой стычке!
На противоположной стороне шоссе дважды засвистели. Это — сигнал к отходу. Спотыкаясь, Олесь бросился через дорогу. Почувствовал, что кто-то бежит рядом. Оглянулся — Андрей. Так вот кто только что спас ему жизнь!..
Через час отряд был уже далеко от магистрали Житомир — Киев. Возбужденные бойцы легко и быстро шагали по лесной просеке, как будто и не было многокилометрового ночного перехода, весело делились впечатлениями о только что проведенном бое. Хотя «языка» и не удалось захватить, зато несколько десятков гитлеровцев уже никогда больше не будут топтать украинскую землю!
Впереди Олеся тяжело ступал плечистый детина с ручным пулеметом на плечах. Забавно жестикулируя одной рукой, он рассказывал о своих приключениях:
— Так, значится, мы и договорились: сначала я «опель» по скатам чешу, а как только они дух выпустят, прижму огнем пассажиров, чтобы смирненько ждали, пока второй номер к ним подползет. И что же вы думаете? Не успел и пяток пуль выпустить, как легковушка — кувырк в кювет. Я кричу напарнику: вперед! И сам, ясное дело, подхватываюсь. Пока добежали, шофер отдал концы: передавило его дверкой надвое, как спелый огурец. Мы в машину — пусто! А очень сомнительно, чтобы обычного шофера да целый взвод пехоты охранял. Наверняка была там какая-то большая цаца. Но удрала! Я бы ее, конечно, и под землей отыскал, но послышался сигнал к отходу. Вот только и трофеев что эта торба, — показал на желтый портфель с блестящими никелированными замками, который нес рядом второй боец.
— А что в нем?
— Бумаги какие-то. Написаны не для меня, по-немецки.
— Ничего. Химчук разберется. Эй, Олесь!
— А где Маточка? — вдруг спросил капитан. — Куда девался радист?
Только теперь разведчики заметили: между ними не было Маточки-радиста. Победное настроение как рукой сняло. Что могло с ним случиться? Остановились. Ждали с полчаса. Призывно, устало кричала «иволга». Но тщетно. Тогда командир послал двух бойцов на розыски, условившись о месте и времени встречи.
Уже солнце подбивалось к полудню, когда отряд перешел вброд речушку Белку и остановился на отдых в зарослях ивняка. Олесь прилег на взгорке и стал просматривать бумаги в трофейном портфеле. Среди многочисленных распоряжений, циркуляров, инструкций увидел пакет с сургучными печатями. Разорвал: приказ командиру 48-го корпуса о наступлении из дельты Десны в тыл 5-й советской армии. А еще увидел толстую тетрадь в дорогой пергаментной оправе с металлическими застежками. Открыл обложку и прочитал: «Записки солдата фюрера».
— Хлопцы, тут дневник немецкого офицера.
Подошел капитан Гейченко, полистал тетрадь и хмуро бросил:
— Читай вслух. Узнаем, с кем имели дело…
Олесь оперся на локоть и неспешно начал переводить написанное…
III
«Мой бог! Если бы ты смилостивился и продлил жизнь своего покорного раба Освальда Марии фон Ритце до окончательного триумфа дела фюрера немецкой нации, он превратил бы этот день в свой величайший праздник. Ведь именно ради этого благословенного дня пять лет назад я снял постылую мантию адвоката, надел мундир офицера вермахта и вместе с многомудрым, дальновидным братом Вольфгангом понес знамя третьего рейха на земли, которым суждено стать навеки арийскими. Трех лет хватило нам, чтобы напрочь укрепиться одной ногой на фиордах Норвегии, а другой — на берегах Адриатики. Всего три года! И вот снова 15 мая 1941 года я получаю (конечно, не без помощи моего любимого Вольфганга) высокопрестижную должность офицера для особых поручений при командующем нашей прославленной 6-й армией фельдмаршале фон Рейхенау. Я должен стать свидетелем грандиознейших событий, какие когда-либо знала история!
…Прямо из личного автомобиля, которым проехал от Берлина до самого Люблина, в запыленном с дороги мундире, даже небритый иду представляться (именно так советовал сделать Вольфганг) одному из одареннейших и блистательнейших наших полководцев, любимцу фюрера фельдмаршалу фон Рейхенау. О, что это были за минуты! Окинув меня беглым взглядом, фельдмаршал довольно улыбнулся, вышел из-за громадного стола и с протянутыми руками поспешил мне навстречу. Первыми его словами были:
— Рад иметь при себе такого пунктуального офицера! Ведь с вашей семьей связаны все мои успехи. С фон Ритце-старшим я начинал свою военную карьеру на полях Франции, с Вольфгангом мы возрождали вермахт и ставили на колени Европу, а с вами, выходит, мне предстоит покорить русского колосса. Что ж, истинно немецкая традиция! Кстати, фон Ритце-младший, кто из вашей династии сможет сопровождать меня в походе на Бомбей?..
Я ответил, что традицию нашей династии придется унаследовать сыну Вольфганга — четырнадцатилетнему Густаву. Фельдмаршал выразил сожаление, что поход на Индию начнется раньше, чем Густав успеет стать солдатом.
Все время фон Рейхенау был подчеркнуто любезен. Как выяснилось, он помнит меня, когда я еще был гимназистом, помнит и нашу виллу на Рейне, куда не раз наведывался, когда служил в штабе покойного отца. Я тоже припоминаю его. Фон Рейхенау с того времени пошел далеко! Теперь — он железная десница фюрера и его тайный советник, победитель Польши и кандидат в герои российской кампании. Куда только не ступала его нога! Какая из покоренных держав не ощущала на себе его железный кулак! Недаром же открыл его нации сам фюрер. Идя к власти, он не раз опирался на плечо малоизвестного тогда полковника Рейхенау, который, будучи начальником канцелярии военного ведомства, фактически исполнял обязанности министра. О, генерал не раз доказывал фюреру свою преданность! А фюрер умеет ценить преданных солдат. Служить с таким военачальником — большая честь для каждого немца…
Уже неделю знакомлюсь с окружением фельдмаршала, постигаю свои обязанности. Успел сблизиться с некоторыми офицерами штаба армии и командирами частей (настоящие солдаты сближаются быстро, потому что их не разделяет химера взглядов и убеждений). Немало старших офицеров хорошо помнят Вольфганга, поэтому приняли меня в свою среду без каких-либо оговорок и колебаний. Возможно, из уважения к брату, а может, благосклонность фельдмаршала сделала свое дело. Главное — все здесь относятся ко мне подчеркнуто доброжелательно.
С начальником штаба армии — глубоким и всесторонне развитым полковником Геймом — уже побывал в Хелмских лесах, где дислоцируются 17-й и 29-й армейские пехотные корпуса. Прошло чуть более недели, как наши дивизии незаметно вышли на исходные рубежи вдоль русской границы. Стволы пушек пока что зачехлены, но уже решительно направлены на восток. Всюду в штабах — приподнятость и оживление. Старшие офицеры проявляют особый интерес к мемуарной литературе о России. Особенной популярностью пользуется книга французского генерала Коленкура о восточном походе Наполеона. Солдаты, как всегда, беззаботны. Они бодро маршируют и поют: «Германия превыше всего!..» Если бы не события на Балканах, наши полки уже седьмой день продвигались бы по дорогам Украины! А так приходится ждать, пока прибудут войска из Югославии и Греции.
В обоих корпусах мы встретили немало людей в гражданской одежде. Как оказалось, это посланцы господина рейхсминистра Альфреда Розенберга. Уже три недели они читают в воинских частях лекции о том, как семнадцать столетий назад железные дружины готтов под командованием непобедимого Германариха прошли через всю Европу, завоевали приазовские степи и образовали могучую готтскую державу в Приазовье. Более двух столетий боролись наши славные пращуры с ордами руссов и все же погибли под ударами варваров. Рассказывают, что особый интерес у солдат вызывают лекции о якобы найденном недавно во время раскопок письменном завете последнего готтского царя, в котором тот призывает своих потомков отомстить русичам за уничтожение (второго) арийского отечества. О, подобные лекции сейчас полезнее, чем вагоны оружия! Что ж, главный идеолог рейха партайгеноссе Розенберг всегда знал, чем приправить перед военным походом духовную пищу солдат фюрера, Святая ненависть, которую он разжигает в сердцах немецких: солдат, будет для большевиков во сто крат опаснее наших бомб.
После ознакомления с положением дел в воинских частях настроение чудесное. Против наших славных полков не устоять никаким твердыням!
…Завтра в Томашув. Начальник оперативного отделения штаба армии имеет намерение проконтролировать, выполнены ли последние директивы фельдмаршала в 44-м и 55-м армейских корпусах. Еду с ним.
Работа, работа, работа…
Два дня назад по особому поручению фельдмаршала побывал в Берлине. Неожиданные новости: в штабе сухопутных войск побаиваются, что до намеченного фюрером срока с Балкан к берегам Буга не удастся перебросить необходимое количество дивизий. А это означает: начало Восточной кампании снова придется отложить на неопределенный срок. Есть опасность, что русским станет известно о наших военных намерениях. В Лондоне в дипломатических кругах уже усиленно циркулируют нежелательные для нас слухи, называется даже дата начала похода на Восток. Все дело сейчас сводится к тому, поверит ли в эти слухи большевистское руководство.
Из генштаба ОКХ[8] всем частям на восточной границе разослана инструкция о строгом соблюдении маскировки. Боеприпасы и иное воинское снаряжение доставляются туда исключительно по ночам. Основная задача момента — не демаскироваться!
Сегодня ночью фельдмаршал фон Рейхенау возвратился в штаб 6-й армии. Он был на специальном совещании у фюрера, которое продолжалось почти три дня, начиная с 14 июня. На нем, видимо, подводились итоги завершения сосредоточения войск, и фюрер изложил перед командующими группами армий и армиями свое намерение разгромить Россию. По крайней мере так меня информировал Вольфганг. По прибытии фельдмаршал сразу же послал за мной и полковником Геймом, хотя был уже второй час ночи. О, какие слова слышал я в эту ночь!
…Всегда после посещения фон Рейхенау я ощущаю такой прилив сил, что, кажется, способен одним взмахом сокрушить весь мир. Эта — воистину необыкновенный человек. Как и фюрер, он умеет буквально гипнотизировать своих слушателей. У Рейхенау ясный ум, масштабное мышление и уверенный взгляд на будущее. Война — это его стихия, его призвание. Лишь одна неделя отделяет нас от того дня, который должен положить начало новой немецкой эры, а фельдмаршал мысленно уже шагает по России.
Он сообщил, что, по достоверным данным агентурной разведки, в Киевском военном округе, с войсками которого нам придется иметь дело, началось массовое переформирование и перевооружение моторизованных и артиллерийских частей. Почти все старые машины из танковых парков изъяты, а новые еще не прибыли. Вот он, момент, даруемый Германии самой судьбой! Напасть неожиданно на невооруженного, не готового к бою врага — мечта всех великих полководцев. Сомнений нет, что большевики ничего не ведают о наших намерениях. Фельдмаршал подтвердил это тем, что 14 июня советские газеты опубликовали сообщение ТАСС, в котором опровергаются слухи о наших планах молниеносного разгрома СССР, распространявшиеся в последнее время западной прессой. Значит, первую битву мы выиграли без единого выстрела! Такой счастливый случай выпадает разве что раз на тысячу лет. Мы не должны больше ждать прибытия с Балкан воинских соединений и окончания переговоров с Хорти, который всё чего-то выжидает, мы должны немедленно наступать!
Наступать! Какое чудесное слово! Его содержание мне впервые открыл многомудрый мой Вольфганг. Помню, в начале тридцатых годов по окончании университета я изнывал в поисках работы. Какое ужасное время! Обложенная контрибуциями, голодная и обнищавшая родина гениев — Германия задыхалась от инфляции, голода и безработицы. Не было хлеба, не было жилья, не было работы. В отчаянье я начал поиски в социалистических изданиях объяснения нашей национальной катастрофы (это было тогда модно!). Наткнулся впервые на Маркса, Каутского, Либкнехта. Из их книг я, конечно, мало что понял, но читал «могильщиков капитализма» восторженно и даже ходил на митинги к коммунистам. Не знаю, куда бы меня занесло это течение, если бы из Мюнхена не приехал Вольфганг. Увидев у меня брошюры Каутского, он изорвал их, а вместо них подарил небольшую книжечку, сказав при этом: «Я настоятельно советую тебе выбросить на помойку все социалистические бредни! Читай и душой впитывай эту вещь. Только она укажет немцам путь к лучшей жизни…»
То была «Майн кампф». Полуголодный, оборванный, безработный, я, сын обанкротившегося рейнского юнкера, не имеющий никаких перспектив на будущее, бывший на грани отчаяния, сел штудировать Адольфа Гитлера. Несколько дней я ходил опустошенный, ибо мои предыдущие убеждения потерпели крах. Потом я снова засел за «Майн кампф». Читал ее еще и еще. Читал, пока не увидел путь, который может привести Германию к величию и процветанию. Наступать! Не ждать от кого-то милостыни, а вырывать хлеб даже из чужого горла. История обделила самый талантливый в Европе немецкий народ, обошлась с нами несправедливо, следовательно, мы сами должны исправить эту несправедливость истории. Жизнь — это извечная борьба, а выигрывает ее тот, кто наступает. Германии нужны новые земли, новое жизненное пространство, и Гитлер ясно указал на них: «Если мы сегодня говорим о новых землях и территориях в Европе, мы обращаем свои взоры в первую очередь на Россию… Это грандиозное государство на востоке созрело для гибели…»
Эти пророческие слова стали моей думой, моей целью, моим делом. Ради их осуществления я вступил в партию национал-социалистов, ради их осуществления я сменил адвокатскую мантию на солдатский мундир…
Сегодня 20 июня. До дня «икс» осталось еще двое суток…
По данным разведки, русские проводят какие-то секретные мероприятия вдоль границы. К тому же стало известно, что вчерашней ночью штаб командующего Киевским особым военным округом генерала Кирпоноса переехал в Тернополь. Неужели большевики разгадали наши намерения? Но если даже это и так, вряд ли они смогут за двое суток предотвратить катастрофу. Хорошо было бы, если бы фюрер срочно послал в Москву миссию дружбы или что-то в этом роде. Возможно, удалось бы еще раз провести за нос мрачных большевистских лидеров.
Фельдмаршал несколько нервозен. Его первый адъютант сообщил мне по секрету, что уже третью ночь фон Рейхенау не может уснуть. Меня тоже охватывает неясная тревога, теряю способность сосредоточиться. Что бы ни делал, а мысли летят за Буг. Что там нас ждет? Лезут в голову предостерегающие слова Бисмарка относительно войны с Россией. Я забыл их еще в детстве, а теперь почему-то вспомнил. Но выбор сделан!
…Перечитал эти записи. В целом доволен ими. Возможно, через столетия потомки будут изучать по ним величайшие часы в истории Германии. Я буду писать именно для них, для потомков. Они должны знать, как создавался великий тысячелетний рейх, и наследовать своих предшественников. Осознаю, сколь нелегкую задачу беру на свои плечи. Да поможет мне в этом бог!
Слушайте, потомки! День, о котором истинные немцы мечтали веками, настал!
Началась новая, куда более величественная, нежели египетская, греческая, римская эры, вместе взятые, — эра германская. Теперь мы не остановимся, пока границы фатерлянда не омоют воды по крайней мере трех океанов. Но арийское племя пусть навсегда запомнит, до мелочей запомнит день, когда солдаты фюрера начали грандиознейший Восточный поход…
…Ночь с 21 на 22 июня. Необычайная ночь! Никто из штабных офицеров даже не помышлял о сне. Уже в три часа утра мы все стоим на наблюдательном пункте командующего армией. Ждем начала!
Как только прозвучали первые пушечные выстрелы, фельдмаршал снял фуражку и опустился на колени. Это был очень торжественный и волнующий момент. Мы тоже сняли фуражки. После этого приступили к выполнению своих, уже боевых обязанностей.
Офицеры всегда считали фон Рейхенау любимцем судьбы. В любой военной кампании ему доставались самые щедрые лавры. Но самую блистательную славу и маршальский жезл он добыл два года назад в польской кампании. Ровно через неделю после начала наступления его армия появилась в предместьях Варшавы, а еще через неделю в районе Радома разгромила основные силы противника. Армию фон Рейхенау фюрер назвал тогда шпагой, которая молниеносным ударом пронзила сердце чванливой Польши. В российской кампании 6-й армии фон Рейхенау отводится основная роль в боях за Украину.
…Прибыли первые донесения из наступающих частей. Все дивизии 17-го армейского корпуса беспрепятственно форсировали Буг и уже подошли к Любомлю. 29-й армейский корпус завязал бои на окраинах Владимира-Волынского, 44-й корпус овладел городом Сокаль, а 3-й и 48-й армейские мотокорпуса успешно продвигаются к рубежу реки Стырь. Ни на одном участке войска не встретили организованного сопротивления. По всему этому можно судить: красные совершенно не ожидали нашего наступления.
Если бы сейчас кто-нибудь осмелился мне сказать, что история не повторяется, я бы ответил ему пулей в лоб. Это пустая фраза! Старые анахореты-книжники, именовавшие себя учеными, выпустили ее на свет, чтобы дурманить доверчивым юношам мозги. Какая чушь! На самом же деле история не повторяется только для тех, кто неспособен ею руководить. История в руках национал-социалистов — покорная служанка нашего партайфюрера. Это он сумел сделать для фатерлянда столько, сколько не снилось целым династиям. Что против него Бисмарк! Теперь и только теперь все немецкие земли воссоединены в едином государстве, и уже никто и никогда не осмелится диктовать нашей нации свою волю. Мы стали могущественными, богатыми, едиными в национальном порыве. Мы созданы богом, чтобы диктовать свою волю другим, и мы будем ее диктовать на протяжении тысячелетий!
Французскую армию, признанную военными авторитетами в тридцатые годы сильнейшей в Европе, мы разгромили по существу одним ударом; красного колосса ждет такая же участь. Уже выиграна важнейшая битва — эффект неожиданности за нами. Это — выверенный инструмент в руках фюрера. В 1935 году с Польшей Гитлер тоже подписывал десятилетний пакт о ненападении, но это был лишь политический маневр. Кто хочет побеждать, тот должен маневрировать. Вот закон, которого должен придерживаться истинный политик! Планируя польскую кампанию, фюрер сумел развернуть под видом осенних маневров три армии у восточных границ, а четвертую послал в Восточную Пруссию якобы для участия в празднествах по поводу 26-й годовщины битвы под Танненбергом. И когда 44 дивизии одновременно с двух сторон ринулись на Польшу, маршал Рыдз-Смиглы[9] был полностью парализован. Восемнадцать дней понадобилось нам, чтобы поставить поляков на колени.
Инструмент внезапности безотказно сработал и против Сталина. Договор о ненападении, заключенный фюрером с Россией, застил глаза большевикам. Они прозевали, когда мы развернули вдоль их границ полтораста своих лучших дивизий. Любопытно, какое впечатление оказало сегодня на большевиков появление немецких войск на их территории. Чем они будут заслонять дорогу нашим бронированным армадам? Представляю, какой тарарам царит сейчас в Кремле. Я больше чем уверен, что не пройдет и недели, как у Советов начнется всеобщая парализующая паника.
Такие мысли навеял мне первый день войны.
Утром впервые слушали по радио развернутое сообщение верховного главнокомандования о положении на фронтах. Все армии, кроме 11-й[10], успешно перешли границу и за сутки продвинулись в среднем на 20 км в глубь вражеской территории. Большевики отступают по всему фронту от Молдовы до Курляндии.
Передавали речь фюрера. Дослушать не удалось: у начальника штаба начался оперативный обзор минувших событий. На нем было установлено: все соединения 6-й армии задачу первого дня успешно выполнили. Отмечено, что русские войска все же предпринимают попытки наладить на отдельных участках оборону. Повальной паники в войсках противника пока что не наблюдается. Да и странно было бы ждать ее в первый день боевых действий. Этот фактор сработает позже.
Донесения из действующих войск несколько неожиданны. Почти по всему фронту 6-й армии русские оказали бешеное, хотя и весьма не организованное сопротивление. В районе Любомля две дивизии 17-го армейского корпуса уже в течение суток отбивают ожесточенные контратаки противника из припятских болот. Успеха противник не добился, однако в этих встречных боях наши войска понесли значительные потери. По предварительным данным, дивизия, прикрывавшая северный фланг корпуса, была частично смята вражескими танками и потеряла почти сорок процентов личного состава. За один лишь день! Особенно кровопролитными были рукопашные схватки с русскими. Продвижение корпуса приостановилось.
Авиаразведка доносит: всю ночь по железной дороге Сарны — Ковель противник перебрасывал к месту боев свежие силы. Фельдмаршал полагает, что русские имеют намерение дать решающее сражение в прифронтовой полосе.
События разворачиваются в направлении, предвиденном директивами фюрера. При беспрерывных контратаках противника наши дивизии планомерно продвигаются на восток, пытаясь вбить клин между 5-й и 6-й советскими армиями. Удалось овладеть городами Луцк, Дубно. Однако наши потери в живой силе намного превышают предполагаемые нормы. Фельдмаршал высказал опасение, что русские начинают разгадывать стратегический замысел — нанести основной удар вдоль автомагистрали Луцк — Житомир, чтобы в кратчайшее время вырваться на оперативный простор и захватить Киев с мостами через Днепр. Наверное, потому с такой фанатичностью и обороняют они каждый рубеж, каждую пядь своей земли.
Не единичны случаи, когда гарнизоны большевистских дотов, не желая сдаваться в плен, взрывают себя. Удивительно, с каким тупым равнодушием умирают солдаты противника. Пожалуй, их прежняя жизнь была настолько ужасной, что они видят избавление в смерти. А может, делают это по принуждению комиссаров…
По вечерним донесениям можно заключить: пограничные бои приближаются к своему наивысшему фазису. Русские вводят в действие все наличные резервы. Особенно напряженное положение складывается перед фронтом нашей 6-й армии. Понесены значительные потери. Боеприпасы исчерпаны более чем наполовину. Но, несмотря на фанатизм, с каким русские бросаются на наши позиции, перелома в ходе боев не предвидится. Ознакомившись с обстановкой, фон Рейхенау сделал такой вывод: русские уже выказывают признаки агонии. Самое большое — через двое суток они выдохнутся окончательно, ибо подтянуть подкрепления наша авиация им не позволит. Тогда наши полки смогут походным маршем пройти до самого Днепра.
Действительно, что смогут противопоставить большевики нашим танкам через двое суток? Штыки и сабли?.. Хотя красные командиры не остановятся даже перед астрономическими жертвами, в тактическом мышлении они остались на уровне войн средневековья, когда самый большой успех выпадал на рукопашный бой. Свою неспособность вести сражения в современных условиях русские псевдогенералы полностью продемонстрировали в финской кампании. Приходишь в ужас, каких жертв им стоил каждый километр отвоеванной у Маннергейма территории! Неизвестно, сделали красные стратеги выводы из той бесславной тактики, но наши генералы, безусловно, сделали. Тогда мы удивлялись и возмущались такой «храбростью» русских, теперь же приветствуем их фанатизм, равный самоубийству. Если они будут продолжать свои штыковые атаки на наши танковые корпуса хотя бы еще несколько дней, 6-я армия начисто сметет их войска и первой выполнит задачу, поставленную фюрером: разгромить основные силы русских в пограничной полосе. Да поможет нам в этом бог!
Произошло совершенно неожиданное: этой ночью под прикрытием незначительных сил перед фронтом нашей армии русские организованно отвели все свои войска на рубеж Горыни. Значит, предположения насчет вражеских контратак не оправдались. Когда о перемене обстановки доложили фельдмаршалу, он побледнел и бросился к рации.
«Немедленно свяжите меня с фюрером! Я хочу сам доложить ему… Я знаю, что это проделки моего старого завистника Клейста. Это он преднамеренно дал возможность русским отойти на запасную позицию, чтобы потом позлорадствовать, когда я буду биться головой о «линию Сталина»[11].
Таким фон Рейхенау я видел впервые. Быть великим полководцем нелегко, но кто бы мог предположить, что между нашими генералами такие антагонистические отношения! Если верить словам фельдмаршала Рейхенау, командующего танковой группой генерала Клейста надо немедленно расстрелять за измену. А что, если последние события лишь стечение обстоятельств?..
Между Рейхенау и Клейстом, по правде говоря, давно уже существуют принципиальные разногласия в вопросах использования в современной войне подвижных частей вермахта, но как мог фельдмаршал говорить такие вещи о прославленном панцер-генерале при подчиненных? Хорошо, что с фюрером ему не удалось связаться в минуту гнева, а начальника генерального штаба сухопутных сил генерала Гальдера, подошедшего к аппарату, нисколько не удивило известие фон Рейхенау, словно бы он заблаговременно знал об отходе русских на заданную позицию. У меня даже закралась предательская мысль: не злорадствует ли генерал Гальдер, видя, как громкая слава победителя ускользнула из рук его бывшего конкурента на пост начальника генштаба?.. Не обращая внимания на заклинания фон Рейхенау, Гальдер сухо передал распоряжение всей группе армий «Юг»: наличными силами организовать активное преследование красных. «Войска должны одновременно с противником ворваться на его оборонительный рубеж по старой советской границе. Вследствие этого русские не смогут закрепиться — и будут созданы предпосылки к расширению плацдарма в районе Житомир — Бердичев для танковой группы Клейста, которая смогла бы потом выйти на оперативный простор…»
Значит, эпицентр боевых событий перемещается в третий армейский корпус генерала фон Маккензена, которому предписано наступать на Ровно, а дальше — на Житомир и Киев.
…Неординарные действия красных в последние дни заставляют наше командование критически отнестись к предыдущим успехам. Теперь уже неопровержим тот факт, что русские опомнились после 22 июня, их оборона заметно стабилизируется. Не знаю, как на других стратегических направлениях, а здесь, на Украине, наши войска начинают испытывать все более ощутимые удары по своим флангам. Есть все основания предполагать: противник не теряет надежды перейти в удобный для него момент в контрнаступление по всему фронту. И он сможет это сделать, если мы в ближайшие дни не вобьем между его 5-й и 6-й армиями гигантский клин, направленный острием на шоссейную магистраль Луцк — Киев, и не уничтожим его основные силы на Правобережной Украине. Фельдмаршал сейчас готовит детальный доклад фюреру со своими конкретными предположениями.
Говорят: 23 июня 1812 года, за несколько часов до наступления на Россию, Наполеон, объезжая свои войска под Неманом, внезапно упал с коня. Его внезапное падение оказало тогда на французских генералов гнетущее впечатление. Многие из них восприняли это происшествие как грозное предостережение всевышнего перед русским походом. Кто ведает, существовала ли какая-либо связь между случайным падением Наполеона в канун кампании и катастрофой Франции в войне, но этот эпизод невольно вспомнился мне, когда штаб нашей 6-й армии ступил на русскую землю.
Еще вчера фон Рейхенау отдал распоряжение переместить штабные службы поближе к войскам. Этот приказ был встречен всеми офицерами с подъемом. Каждому из нас не терпелось ступить на загадочную землю, о которой так много наслышались еще с детства! Собирались всю ночь. На рассвете тронулись в путь.
Колонна штабных машин на средней скорости движется по магистрали Гребешув — Владимир-Волынский. День серый, облачный, неприветливый. После дождя сыро и холодно, земля покрыта лужами. Возле Буга колонна останавливается. Адъютант откидывает верх кабриолета, в котором ехал командующий. Фон Рейхенау хотел ступить на завоеванную им землю торжественно и величаво.
На противоположном берегу выстроены для церемонии встречи гренадеры из прославленной дивизии СС «Викинг». Когда движение возобновилось, оркестр за Бугом заиграл марш «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес», которым два года назад Берлин торжественно встречал героев Польши. Я видел, как фон Рейхенау у самого моста встал во весь рост и величественно поднял свой маршальский жезл. Исторический момент! Доблестные солдаты «Викинга» замерли. Но внезапно оркестр умолк, точно оборванная струна. Послышался чей-то истерический крик, затем — одинокий выстрел. Передние машины резко остановились, задние по инерции наскакивали на них. Лязг металла, вой сирен, какие-то команды. Потом колонна рванулась и пронеслась мимо опрокинутого маршальского «опель-адмирала».
Только через некоторое время я узнал, какой грустный случай произошел на мосту. Когда автомашина командующего приблизилась к противоположному берегу, шофер не заметил вымытой ночным ливнем выбоины между почвой и мостовым настилом. Ну и, конечно, не притормозил. «Опель-адмирал» так подскочил на той рытвине, что фон Рейхенау свалился на землю. Видимо, бедняге шоферу показалось, что он переехал маршала. В отчаянии он тут же выхватил пистолет и застрелился. Тот выстрел поднял панику. Охрана бросилась к фельдмаршалу, гренадерам танковой дивизии «Викинг» была дана команда «Кругом!». Фотокорреспондентов немедленно задержали и дали суровейшее указание, чтобы сведение об этом досадном случае не проникло в печать.
Фельдмаршал, к счастью, остался цел и невредим. Он только потерял свою фуражку и изрядно выпачкал реглан. Его усадили в закрытую машину полковника Гейма, и колонна уже без каких-либо почестей въехала на оккупированную советскую территорию. Вот так мрачно встретила нас Россия!
Фон Рейхенау, пожалуй, уже забыл об этом досадном эпизоде, но недоброе предчувствие не оставляет меня весь день. Что ждет 6-ю армию[12] в этой загадочной стране? Не хочется думать, что ее постигнет участь наполеоновских полчищ…
С горечью убеждаюсь, что вести ежедневные записи мне явно не под силу. Срочные служебные дела часто не позволяют взяться за перо. Вот уже семь дней не нашли своего отображения в этой исповеди верного солдата фюрера. С недельным отчетом и докладной запиской фельдмаршала пришлось ездить в генштаб. А теперь рассказать о бурных событиях минувших дней просто невозможно. Сейчас для Германии наступило такое время, когда каждая неделя равнозначна эпохе. События на фронтах развертываются с такой стремительностью, что ни перо, ни кинолента не успевают за ними. Так что не жалуйтесь, потомки, на неполноту и односторонность моего изложения величайших страниц истории. Я стараюсь отобразить современные события так, как их понимали и воспринимали участники Восточного похода. Газетные сообщения и сводки ставки фюрера дадут всесторонние описания всех операций, а я стремлюсь осветить их только через душу немца, который шел на подвиг во имя великого будущего Германии.
Так вот, 29 июня, сразу же после переезда штаба армии на русскую территорию, меня вызвал фон Рейхенау и вручил пакет.
«Тут я изложил некоторые соображения относительно развертывания Восточной кампании. Вы должны передать его лично в руки фюрера. В этом вам поможет Вольфганг. Но о пакете ни в коем случае не должны узнать ни Браухич, ни Гальдер. Для них отвезете недельную сводку. С вашим отцом и старшим братом мы всегда были в наилучших отношениях. Полагаю, вы продолжите эту традицию!»
Он пожал мне на прощанье руку, и мы расстались.
Радуясь, что скоро увижу наш прекрасный Берлин, прямо из штаба помчался на аэродром, забыв даже прихватить необходимейшие в дороге вещи. Менее чем через сутки уже был в Берлине. Я смотрел на его неповторимые, несколько суровые улицы и думал о том дне, когда этот город станет всемирной столицей. Только бы дожить до того времени!
Из гостиницы звоню Вольфгангу. Он искренне рад моему приезду. Вечером отправляемся к нему на загородную виллу и долго бродим по лесу. Здоровье брата улучшилось. Он уже не хватается лихорадочно за горло во время приступов астмы и почти не хромает. Я рассказываю ему про свои впечатления о ходе кампании, о штабной жизни, о прискорбном случае падения фон Рейхенау при переезде Буга. Не скрыл и своего удивления: почему фельдмаршал приказал не говорить о пакете для фюрера в генштабе? Неужели в верхушке вермахта царит атмосфера недоверия, подсиживания, ненависти и вражды, о которой трубят большевистские агитаторы?
«О дорогой мой брат, это давно уже не секрет, — горько засмеялся Вольфганг и обнял меня за плечи. — Добрая половина наших генералов напоминает псов, запряженных в сани. Они послушно бегут по указанному пути, пока над ними яростно посвистывает арапник. Но чуть ослабнет рука погонщика, они раздерут и его, и друг друга на куски. Такова уж природа чванливых аристократов! Они не понимают хода современных событий и считают, что нация не фюреру, а им обязана сегодняшним своим величием. Но знай: эти самые генералы при первой неудаче (если она нас когда-нибудь постигнет) всю вину свалят на фюрера, чтобы самим остаться в стороне. Ты должен помнить это всегда».
Я был до крайности ошеломлен и подавлен.
…На следующий день Вольфганг позвонил своему давнему партайгеноссе гауляйтеру Борману, чтобы тот устроил меня на прием к фюреру. Получив согласие главы партийной канцелярии, я поехал в Главную ставку. До самого вечера пришлось ждать, пока полковник Шмундт пригласил в подземный бункер, в котором сейчас решаются судьбы мира. О, какой это был незабываемый момент! Фюрер принял пакет из моих рук и даже глянул мне в глаза. Но о чувствах, какие я там пережил, не поведать ни словами, ни пером. Пусть сохранятся они в памяти, как неразменянное сокровище…
Третьего июля вторично заходил в генштаб.
С первых же слов генерала Гальдера понял, что ему ведомо о моей встрече с фюрером. Однако он ни о чем не стал расспрашивать. Получив директивы для фельдмаршала, я попросил разрешения отбыть в действующую армию, но Гальдер любезно предложил присутствовать на оперативном совещании офицеров генштаба. Мне ничего не оставалось, как поблагодарить за оказанную честь.
Совещание было исключительно интересным. Начальник генштаба генерал Гальдер обстоятельно обрисовал обстановку на восточном театре военных действий. Каунас, Вильнюс, Рига, Минск, Львов, Луцк, Ровно… Не красноречиво ли свидетельствуют эти города, захваченные немецкими войсками в первую же неделю войны, о блистательных успехах нашего оружия! Чего стоят теперь те предостережения военного атташе в России генерала Кестринга, в которых он все время твердил о военной и промышленной мощи большевиков? Где же она, эта мощь?
От генерала Гальдера я узнал, что вчера вечером (2 июля) против Советской России выступили войска Румынии, Венгрии и Словакии. Если к этому еще добавить, что на севере успешно действуют финны, а в Белоруссию вскоре прибудут голубые испанские легионы, то можно с уверенностью сказать: фюрер объединил всю Европу для крестового похода против Востока. Пожалуй, сам великий Барбаросса позавидовал бы Гитлеру в этом!
«Не будет преувеличением, если я скажу: кампания против России будет выиграна в течение 14 дней. Конечно, она еще не закончена. Огромная растянутость территории, упорное сопротивление противника, использующего все средства, будут сковывать наши силы еще на протяжении нескольких недель… Однако это не будет теперь иметь решающего значения…»
Эти пророческие слова начальника генерального штаба офицеры встретили бурной овацией. У Гальдера железная логика и прекрасная память. Он умеет делать четкие и далеко идущие выводы из обстановки. Ему можно верить, что наша победа уже близка!
После совещания Гальдер, словно бы между прочим, спросил: как бы я отреагировал, если бы мне предложили работу в Берлине? Я ответил, что подумал бы…
Вечер слова провожу с Вольфгангом за городом. Рассказываю о предложении Гальдера. Брат решительно не советует якшаться с людьми, которых Гитлер в глубине души презирает.
Говорим о будущем Германии. Странно, но Вольфганг не верит в быструю победу над большевистской Россией: у него не выходит из головы кампания 1914 года. Однако он уверен, что красные не скоро оправятся после таких потерь в живой силе и технике, какие они понесли в приграничных боях. Он мечтает поскорее взяться за настоящее дело.
«Овладевайте Киевом, я приеду в него комендантом. Я должен там свести старые счеты», — сказал он шутливо на прощанье.
Утром вылетаю на Украину.
Штаб 6-й армии нахожу в районе Луцка. Фельдмаршала не застаю: он уже несколько дней находится в войсках. От офицеров узнаю, что для нашей армии вторая неделя войны была не менее блистательной, чем первая. Дивизии без особых усилий захватили Дубровицу, Сарны, Людвиполь, Новоград-Волынский, Полонное и вышли на рубеж реки Случь. Еще одно небольшое усилие, и путь на древнюю столицу русичей Киев будет открыт. А там уже можно будет думать и об окончании Восточной кампании. Все-таки прав Гальдер — война с Россией будет выиграна за каких-то четырнадцать дней!
Сегодня возвратился из войск фельдмаршал. Узнав об этом, спешу к нему с докладом.
Он встретил меня, как всегда, приветливо. Предложил кофе и начал расспрашивать о берлинских новостях. Интересовался, не собирается ли Вольфганг возвратиться в действующую армию, выступает ли до сих пор на Фридрихштрассе Ольга Чехова[13], с которой, как я понял, у него был когда-то роман. Я рассказывал все, что знал, но лицо фельдмаршала оставалось хмурым. Нетрудно было догадаться, что он чем-то весьма встревожен.
Когда я поведал о заверении Гальдера, что нынешняя война будет выиграна в течение ближайших 14 дней, фельдмаршал резко поднял брови:
«Так я и знал, что берлинские чинуши уже чистят сапоги для парада! Привыкли выигрывать кампании в уютных кабинетах за тысячи километров от фронта чужими руками… А представляют ли они себе, какой меч занесен над всем северным крылом моей армии? Когда планировалась война, Гальдер носился со своей доктриной: припятские болота при наступлении в счет не брать, поскольку они непригодны для передвижения крупных воинских соединений. Тогда ему поверили. А русские, оказывается, сосредоточили в тех болотах огромную массу войск. Это такой кулак, что в удобный момент может сломать хребет моей армии».
С тревогой узнаю, что русские своевременно оценили значение Припятского бассейна и сосредоточили там для нанесения удара во фланг нашим наступающим войскам около десяти дивизий. Эти дивизии уже попытались однажды перерезать наш клин восточнее Ровно. И хоть надолго закупорить магистраль Луцк — Киев им не удалось, продвижение нашего ударного 3-го корпуса на несколько дней было приостановлено. Чтобы отвратить опасность, фельдмаршал вынужден был силами левофлангового 17-го корпуса провести в северном направлении наступление на Костополь — Сарны — Дубровицу. Но русские не приняли боя и отошли в болота. Следовательно, опасность не ликвидирована, и неизвестно, когда удастся ее ликвидировать. Для уничтожения «болотной» армии противника[14] у нас нет ни времени, ни необходимого количества войск. К тому же русские привыкли к лесисто-болотистой местности и довольно умело используют ее особенности, а наши солдаты не научены эффективно действовать в таких условиях. Они боятся чащоб, где из-за каждого куста их подстерегает смерть, боятся туманных ночей, в которые русские устраивают дерзкие вылазки, боятся заблудиться в диких пущах. Дороги, какие там есть, для пользования почти непригодны, поскольку все они заминированы, а на обочинах и машины, и подводы проваливаются в топкую грязь. Чтобы одолеть несколько километров, приходится тратить много драгоценного времени. Так что продвижение в таких условиях наравне с ударной группой исключено, а значит, надежно прикрыть свой левый фланг армия не в состоянии.
…Из России поступают сведения, что в прифронтовой зоне большевики ведут большую подготовку к развертыванию партизанской борьбы в нашем тылу.
Не имея возможности остановить полки фюрера, Сталин выступил 3 июля по радио и призывал отступающие войска уничтожать все материальные ценности, чтобы они не достались нам. К тому же большевики повсеместно формируют пешие и конные банды.
Уже поступили первые сведения из оккупированных территорий о варварских действиях советских партизан. Вблизи Житомира полностью уничтожена рота самокатчиков, а у села Великая Балка сожжены две автомашины с радиопередатчиками, не говоря уже о порче мостов, средств связи, железных дорог. Пока что эти разрозненные действия не представляют серьезной угрозы, но если сейчас не принять жесточайших мер и позволить большевикам поднять на борьбу все население, наш тыл, терроризуемый хоть и мелкими, но частыми «уколами», не сможет выполнить поставленных перед ним задач. Стократ прав фюрер: при ведении войны на Востоке более всего подходят жестокость и безжалостность. Немецкий солдат должен вселять в унтерменшей животный страх!
…Как свидетельствуют события последних дней, опасения за северное крыло 6-й армии напрасны. «Болотная» армия русских, истощенная жестокими боями, отступила за Припять.
Вчера наши войска захватили Житомир, а три дня назад, 7 июля, вступили в Бердичев. Теперь плацдарм для выхода танковой группы генерала Клейста на оперативный простор создан. Правда, большевистское командование пытается любой ценой вернуть утраченные рубежи. Несколько дивизий кавалерии и пехоты бросило оно в наступление в районе Бердичева. Наша славная 11-я танковая дивизия вот уже несколько суток храбро сдерживает их натиск. Ее командира генерал-майора Людвига Гюрвеля фельдмаршал представил к награде рыцарским крестом.
Из Коростенского укрепрайона развернуло наступление на Житомир и Новоград-Волынский крупное русское соединение при поддержке танков и артиллерии. Однако это не помешало 3-му армейскому корпусу продолжать стремительное продвижение на Киев. Директива № 3 от 9.VII.1941 года требует как можно быстрее «овладеть в районе Киева крупным плацдармом на восточном берегу Днепра как базой для продолжения военных действий на Левобережье».
Мне не раз приходилось видеть, с каким нетерпением солдаты ждут наступления на украинскую столицу. Да это и понятно.
Киев — это выполнение 6-й армией основной задачи, поставленной планом «Барбаросса». Киев — это ворота к достатку. Если нам удастся быстро отворить эти ворота, откроется дорога к украинской пшенице, криворожской руде и донецкому углю, к кавказской нефти и крымским винам. Наконец, Киев — это предпосылка быстрого завершения восточной кампании. Без Украины могущество большевиков фиктивно во всех отношениях. Киев — это предвестник падения Москвы. Недаром же фельдмаршал в беседе с командиром 3-го корпуса генералом фон Маккензеном сказал:
«Слышал я от украинских эмигрантов, что когда-то в древности русский князь Ярослав обнес Киев могучим валом и глубокими рвами, а ворота в город отлил из чистого золота. Этот гордый рус хотел показать всему миру, сколь богата и могущественна его земля. И действительно, с тех пор иноземцы стали называть Киев Золотыми воротами русской земли. Так вот, нам выпало сделать этот город воротами достатка для Германской империи. Помните, генерал, фюрер и Германия ждут от вас великого подвига. Если Киев будет захвачен с хода, вся оборона красных на Юге окажется рассечена надвое и все их армии будут обречены на гибель. Это означает, что мы на пороге невиданной победы. Ваши донесения из Киева должны удивить мир!»
Пророческие слова! Я записал их, чтобы сохранить для потомков!
…Вчера вечером получаем от генерала фон Маккензена долгожданное донесение: после «стремительного рейда по Житомирскому шоссе 3-й моторизованный армейский корпус силами 13-й и 14-й танковых дивизий вышел на рубеж реки Ирпень и готов захватить Киев».
Наступают самые решающие дни. Три недели, ровно три недели понадобилось нам для того, чтобы выйти к берегам Днепра. Такого история не знала!
Весь день проходит в небывалом напряжении. Прием и разбор донесений из штабов дивизий и корпусов, вызовы по радио из штаба группы армий, отдача распоряжений и проверка их исполнения. Только под вечер стало известно: вражеская группировка, которая в течение последних суток контратаковала в районе Бердичева, наконец отброшена. Однако под Новоград-Волынским 5-я армия русских, несмотря на героические усилия наших войск, продолжает удерживать в своих руках магистраль Луцк — Житомир. Но основное внимание фельдмаршала приковано к событиям, развернувшимся на берегу никому не ведомой речки Ирпень.
Поздним вечером поступает очередная депеша от генерала фон Маккензена. Донесение неутешительное: попытка ворваться в Киев с ходу провалилась. Еще до появления наших танков на дальних подступах к городу русские сожгли мост через Ирпень. Когда же танки попытались форсировать реку вброд, они были встречены метким артогнем и наткнулись на непреодолимые рвы, за которыми начиналась глубоко эшелонированная, инженерно хорошо оборудованная и приведенная в боевую готовность линия обороны. (Просто удивительно, когда большевики успели создать такой мощный оборонительный рубеж, ведь для этого, по мнению специалистов, нужны месяцы, а первые земляные работы под Киевом авиаразведка обнаружила лишь в начале июля!) Генерал фон Маккензен считает, что овладеть таким крупным городом можно только в результате планомерного наступления, осуществить которое наличными силами он не в состоянии.
В порыве гнева фон Рейхенау сказал в моем присутствии:
«Я и без этого австрийского осла знаю, что тремя корпусами куда легче овладеть крепостью, нежели одним. Но искусство истинного полководца в том и состоит, чтобы перехитрить противника. Могли же мои солдаты в Польше под Радомом разгромить в семь раз превышающие силы противника? Уверен, если бы я командовал корпусом, Киев был бы уже повержен к ногам фюрера. А этот австриец упустил выгоднейший момент и теперь ждет помощи…»
Действительно, о помощи генералу фон Маккензену не может быть и речи, пока главная артерия снабжения наших войск наглухо закупорена русскими в районе Новоград-Волынского. Поэтому в штаб 3-го корпуса срочно послано распоряжение разведать систему обороны противника с тем, чтобы выявить в ней самое уязвимое звено, где можно было бы повторить попытку прорыва. Фельдмаршал не хочет смириться с мыслью, что Киев еще на несколько дней останется в руках русских.
Ответ из штаба генерала фон Маккензена прибыл только сегодня. Из него следует, что русским удалось соорудить вокруг Киева, видимо, лишь один оборонительный рубеж. И тот еще не всюду занят войсками. К тому же большинство частей, расположенных в обороне, представляют собой наскоро сформированные рабочие отряды. Фон Маккензен не проявил инициативы приступить к активным наступательным действиям, не решаясь взять на себя ответственность за операцию. Он и сейчас убежден, что целесообразнее оседлать все дороги, ведущие с запада к Киеву, и ждать подхода основных сил армии.
Вопреки ему начальник штаба этого корпуса генерал Феккенштедт считает, что при максимальном напряжении сил можно захватить украинскую столицу, сломив оборону русских на участке в районе села Белогородки в 8 километрах от шоссе Житомир — Киев. Не дожидаясь указаний из штаба армии, 13-я танковая дивизия уже передислоцировала на этот участок ударную группу прорыва. Однако генерал Феккенштедт замечает, что даже при успешном проведении операции и при захвате Киева не исключена возможность окружения корпуса и обратной осады города.
…Если 13 и 14 июля еще существовала надежда с ходу сломить ирпенский оборонительный рубеж и вывесить немецкие знамена над золотыми куполами киевских соборов, то сегодня такая надежда окончательно исчезла. Это признал сам фельдмаршал.
Дело в том, что утром противник начал мощнейшее контрнаступление из района Радомышля во фланг 3-му моторизованному армейскому корпусу. Чтобы отвратить угрозу окружения, необходимо (и это единственный выход!) снять дивизии из-под Киева и бросить под Радомышль, поскольку штаб армии не имеет в своем распоряжении необходимых резервов. 29-й и 51-й армейские корпуса еще не вышли из боев по ликвидации новоград-волынской «закупорки магистрали», а 14-й и 48-й моторизованные армейские корпуса ведут бои за овладение Белой Церковью и Сквирой.
К тому же, как сообщил генерал фон Маккензен, русские перешли в районе Киева к активным действиям. Около двух часов ночи они проникли на исходные позиции усиленного полка 13-й танковой дивизии в с. Белогородка и сожгли почти все машины. Как это произошло, никто толком не знает. Начальник штаба корпуса вызвал к себе для выяснения командира уничтоженного полка майора Штайнгеля, но тот по дороге застрелился.
Теперь вся 13-я дивизия насчитывает лишь треть (если не меньше!) пригодных к бою машин. Это — скорее бумажная, а не боевая единица. Рассчитывать на нее нечего. (Просто невероятно, как могло случиться, что за одну ночь под Киевом уничтожено больше наших танков, чем фельдмаршал потерял их за всю польскую кампанию!)
Киевский вопрос скорее всего разрешится в пользу противника. Пока мы подтянем туда необходимые силы, русские приведут свою оборону в полную готовность. Момент упущен!
…Получил письмо от Вольфганга. Братец сообщает, что чувствует себя хорошо и на днях по поручению ставки вылетает в 13-ю дивизию 3-го корпуса для расследования причины уничтожения ударной танковой группы под Киевом.
Вчерашний день провел с Вольфгангом. Думаю, у него есть задания значительно важнее, чем выяснение позорного разгрома усиленного полка 13-й танковой дивизии. Мне кажется, Вольфганг проявляет особый интерес к настроениям некоторых офицеров штаба армии после роковой заминки под Киевом. От него услышал любопытную новость: фюрер подготовил директиву, которая решительно меняет предыдущие, определенные планом «Барбаросса», задачи отдельных армий и групп армий. Эта директива расчленяет наши задачи и этим самым приближает окончательную победу немецкого оружия. Не пройдет и двух недель, как в бассейне большого Днепра военные силы Советов раз и навсегда перестанут существовать. Тогда наши боевые действия сведутся к посылке в глубь России экспедиционных корпусов. Злосчастная заминка под Киевом забудется.
…Нет, я категорически отказываюсь верить словам, услышанным только что от фон Рейхенау. По сообщениям, полученным по радио из штаба 3-го корпуса, сегодня утром под Киевом большевистские диверсанты подорвали автомашину, в которой ехал Вольфганг. Я не хочу в это верить! Вольфганг, столько сделавший для Германии, не может умереть перед ее триумфом. Сам бог не может этого допустить! Ведь в болотистых лесах этой проклятой страны в 1918 году пал наш незабвенный отец. Неужели судьба так несправедлива к нашему роду, что и моему брату уготовила могилу в России? Нет, этого не может быть!..
Какой душный и долгий вечер. Никак не засну, хотя после долгой дороги чувствую себя вконец разбитым. Сумерки, духота, одиночество… Как все это меня раздражает! Чтобы успокоиться, берусь за эти заметки, которых не вел уже более недели.
Сегодня вернулся из Берлина. Офицеры штаба устроили пышную встречу, но это меня не тронуло. Ничто не в состоянии отвлечь меня от мыслей о безвременной гибели Вольфганга. Думаю о нем денно и нощно. После гибели отца он был для меня самым дорогим и близким человеком. Я любил Вольфганга и только ему мог поведать свои сокровеннейшие мысли. Мы редко виделись, но это не мешало нам любить друг друга.
Природа не подарила мне крепкого здоровья, поэтому я не мог следовать за Вольфгангом. Да и времена после ноября 1918 года были уже не те. Я стал студентом юридического факультета, не имея перед собой ни четких целей, ни ясных устремлений. Вольфгангу же маяками служили Бисмарк и Людендорф. Даже в самые тяжелые времена Веймарской республики он верил, что, если остались генералы, Германия не деградирует и в свое время снова станет великой. Эту веру он сумел привить и мне. Когда фатерлянд лежал в руинах, задыхался в нищете, голодный и униженный, Вольфганг сумел увидеть перед собой путеводную звезду. Это была партия истинных немецких патриотов — национал-социалистов. Он без каких-либо сомнений и колебаний стал одним из активнейших ее деятелей. Сам фюрер не раз отмечал успешные действия отряда штурмовиков под руководством Вольфганга. И когда всем стало ясно, что партия Гитлера — единственная сила, способная спасти Германию от коммунизма, Вольфганг дал мне книгу «Майн кампф» и сказал: «Если ты не хочешь оказаться на свалке истории, ты должен выучить эту книгу, как библию. Помни, это — акафист нашего будущего».
Да, это ты, мой дорогой брат, вывел меня на большую дорогу жизни. Только благодаря тебе я получил высокий чин в ведомстве Гиммлера. Только благодаря твоему ясновидению надел я впоследствии военный мундир и отправился в поход во Францию. Только благодаря тебе я не связал себя семьей и остался верным традиции нашего рода. Ты был и остался для меня образцом для подражания, и я не могу смириться с мыслью, что тебя уже нет и никогда не будет, что ты покоишься в Берлинском пантеоне рядом со славнейшими сынами нации. По тебе скорбит вся Германия. Сам Мартин Борман и шеф-адъютант фюрера полковник Шмундт прислали мне свои соболезнования:
«Велико ваше горе, но оно не должно затмить вашу душу и парализовать волю, Вольфганг фон Ритце, наш боевой друг и соратник, отныне и навечно займет почетное место в Валгалле[15]. И да будет священнейшим вашим долгом отомстить за смерть брата. Да не остановит вас ничто в этом стремлении.
Германия и фюрер превыше всего!»
Перед богом и фюрером клянусь сполна отплатить за твою гибель, мой дорогой Вольфганг!
Только что возвратился из-под Киева. Снова принимаюсь за эти заметки. Уверен, когда-нибудь они станут настольной книгой для каждого немца. Не многим ведь посчастливилось быть в самом центре событий грандиознейшей из войн. А 6-ю армию сам фюрер недавно назвал на совещании в ОКХ «осью всей Восточной кампании».
Не так часто меняется ветер во время шторма на море, как обстановка на нашем участке фронта. Утром успешно наступаем, а уже в обед вынуждены переходить к жесткой обороне. Потом противник спешно отходит, чтобы ночью ударить по нам уже с тыла. Пусть знают потомки: не походным маршем мы прошли из конца в конец Россию! Нет, без борьбы враг не сдает ни пяди своей земли. За каждый ее метр мы платим кровью лучших сынов Германии. И не одними лаврами устлан наш путь. Были и горькие неудачи. Но я вспоминаю о них вовсе не затем, чтобы приуменьшить славу немецкого солдата. Напротив, этим самым я подчеркиваю его исключительную стойкость, волю и преданность фюреру.
Первым мрачным днем для 6-й армии в восточной кампании следует считать 13 июля. Именно в этот день наши танки были остановлены под Киевом. Сам фюрер в беседе с фельдмаршалом словно бы невзначай напомнил, что на полях Франции, Бельгии, Голландии и Югославии немецкие вооруженные силы потеряли меньше танков, нежели 6-я армия за полтора месяца боев на Украине. Да, ударные наши полки уже поредели наполовину! Но ничто не в силах остановить их.
Командующий группой армий «Юг» фельдмаршал фон Рундштедт незамедлительно сделал из этого высказывания фюрера вывод и отдал распоряжение заменить 3-й моторизованный армейский корпус генерала фон Маккензена 55-м армейским корпусом и перейти на рубеже реки Ирпень к жесткой обороне. Фельдмаршал Рундштедт надеется высвободившимися моторизованными частями усилить танковую группу генерала Клейста, которая, пройдя по большевистским тылам от Белой Церкви до Николаева и Херсона вдоль Днепра, завершает сейчас в районе Умани окружение двух русских армий. К тому же после трехнедельных боев пехотным подразделениям 55-го корпуса нужно дать некоторую передышку перед решающим наступлением на Киев.
Но, планируя эти масштабные операции, командование не учло такой фактор, как советские партизаны, которых кремлевское руководство засылает в наши тылы целыми ордами. Солдаты 55-го корпуса первыми почувствовали под Киевом страшную руку этих варваров. Вместо отдыха они попали в осиное гнездо. Не проходит ни одной ночи, чтобы партизаны не совершали опустошительных набегов. Ежедневно мы узнаем об убийстве отдельных солдат и целых групп, о поджогах гаражей и казарм, порче средств связи и иного армейского имущества, о минировании дорог и подрывах мостов… Это неописуемый ужас!
Фельдмаршал фон Рейхенау поручил мне детально ознакомиться с характером действий советских партизан и представить на его рассмотрение свои выводы. Что ж, я сделаю надлежащие выводы!
…Три дня провел в войсках 55-го корпуса под Киевом. Передо мной предстала ужасная картина: партизаны для немецких солдат не менее опасны, чем регулярные войска противника. Но если красные дивизии мы можем разгромить в бою, то с партизанами вести борьбу практически невозможно. Они избегают открытого поединка, а нападают из-за угла и преимущественно ночью. Несмотря на решение Гаагской международной конференции, здешние партизаны не носят военную форму. Поэтому отличить их от обычных крестьян совершенно невозможно. Ремеслом убийц они владеют безупречно. Как тени, подкрадываются к своим жертвам, нападение их молниеносно. Еще ни одна попытка преследования этих бандитов не окончилась успешно. Они как ящерицы. Леса, болото, темень — их постоянные союзники. К тому же их повсеместно поддерживает население.
Чтобы хоть как-то застраховать себя от этих варваров, войска вынуждены всегда быть начеку. Это приводит к эмоциональному переутомлению, к зарождению пессимистических настроений. Дабы предотвратить это, необходимы радикальные меры в борьбе с партизанами.
По этому поводу у меня есть определенные идеи. Отныне я буду проявлять к славянским унтерменшам значительно больший интерес, чем к обычным рабам. Мы должны уничтожить, рассеять их, но, учитывая их способность к сопротивлению, надо, чтобы эту задачу решили сами же славяне. Мы должны разжечь ненависть среди украинцев к русским, у поляков к украинцам… Об этом мне говорил еще покойный Вольфганг, но он не успел осуществить своих намерений. Теперь я продолжу его дело. Нет, горечь тяжелой утраты не может затуманить передо мной ясности цели!
…Беседа с фельдмаршалом. Продолжалась она несколько часов, хотя и не носила официального характера. Я, как и надлежит истинному солдату, прямо сказал о назревающей угрозе нашим тылам со стороны местных партизан. Фельдмаршал слушал внимательно. Судя по выражению его лица, мой рассказ произвел на него впечатление. Недаром же он сказал на прощанье:
«Фон Ритце, я совершенно согласен с вами. Никакой организм не способен к борьбе, если в нем завелись черви. Чтобы наступать, мы должны надежно обеспечить тыл. Чтобы солдат был храбрым в бою, он не должен оглядываться назад. А под Киевом, выходит, солдаты оглядываются… Ваши наблюдения очень своевременны и ценны. Я просил бы вас изложить письменно свои мысли по поводу того, как должны вести себя наши войска на оккупированной территории. Они послужат мне основой для приказа по армии».
Я растроган этим доверием фельдмаршала: моими мыслями будут руководствоваться тысячи и тысячи наших солдат. Это — высокая честь!
После длительных размышлений пришел к выводу: в отношении наших войск к большевистской системе во многих случаях еще нет четких критериев. Поскольку основной целью восточного похода является полный разгром большевистского государственного могущества и искоренение азиатского влияния на европейскую культуру, то перед нами встают особые задачи.
К борьбе с советскими партизанами некоторые командиры относятся еще недостаточно серьезно. Они продолжают брать в плен лиц, стреляющих нам в спины, и направляют их в лагеря военнопленных. Такое отношение к бандитам объясняется только недомыслием.
Всем нам следует помнить, что снабжение питанием военнопленных является ненужной гуманностью. Все, в чем отказывает себе фатерлянд и посылает на фронт, мы не должны раздавать врагу, даже в том случае, если это трофеи. Ведь трофеи — это тоже собственность нации.
Имеют место случаи, когда наши солдаты помогают туземному населению ликвидировать пожары, В отношении к азиатам это — абсолютно ненужная гуманность. Мы заинтересованы в спасении лишь тех зданий, которые могут быть использованы для постоя наших войск. Все остальное, что являет собой символ бывшего господства большевиков, должно быть уничтожено. Никакие исторические и художественные ценности на Востоке не имеют ни малейшего значения. Лишь военно-хозяйственное сырье, а также промышленные объекты надо по мере возможности сохранять, но на это командованием будут даны особые указания.
Чтобы обеспечить войскам пути подвоза, необходимо под угрозой смерти разоружать все население. С партизанами следует расправляться жесточайшими и решительными методами. Никакой пощады! Никаких колебаний! Чем больше будет уничтожено унтерменшей, тем надежнее будет наш тыл!
По отношению к населению, где будут замечены большевистские настроения, действовать такими же методами, как и против партизан. Жалость и сочувствие несовместимы с войной на Востоке!
Пассивные антисоветские элементы, занявшие выжидательную позицию, должны быть немедленно привлечены к активному сотрудничеству с нами в борьбе против большевиков. Если же они не пойдут на это, то пусть поймут, что с ними будут обращаться как со сторонниками большевистской системы. Страх перед немецким солдатом должен быть сильнее угроз со стороны большевистских элементов!
Каждый немецкий солдат должен ставить перед собой двойную задачу:
а) полное и окончательное уничтожение большевистского государства и его могущества;
б) беспощадное подавление всякого сопротивления со стороны населения, что обеспечит безопасность нашей армии.
Только когда эти принципы будут приняты и сформулированы в соответствующем приказе[16], мы сможем, выполнить свою историческую миссию.
Мы на пороге новых больших успехов. Начиная с 31 июля войска 29-го и 55-го армейских корпусов вели упорные бои по окружению Киева. Теперь эта задача выполнена. Сегодня утром в штаб армии прибыло донесение: наши войска в районе Мышеловки прорвали основной оборонительный рубеж противника и успешно продвигаются к окраинам украинской столицы. После неудачи по овладению Коростенским укрепрайоном это первый крупный успех 6-й армии за последние две недели.
С ликующим видом фельдмаршал фон Рейхенау немедленно известил генштаб и штаб группы армий о коренных изменениях в обстановке. Через час была получена радиограмма фюрера: в кратчайший срок овладеть Киевом! Гитлер назначил точную дату проведения на Софийской площади торжественного парада победителей и пообещал наградить железными крестами сотню солдат и офицеров из той части, которая первой вывесит знамена со свастикой на главной цитадели города. Радиограмма фюрера сейчас читается во всех подразделениях. За рыцарские кресты и двухнедельные отпуска в горячие объятия жен или невест солдаты будут драться еще яростнее!
В два часа дня в сводке верховного главнокомандования было объявлено, что Киев уже занят нашими войсками. Не преждевременно ли? Такая поспешность может отрицательно повлиять на моральный дух солдат и младших офицеров. Ведь на окраинах города наши дивизии натолкнулись на новую, еще более мощную линию обороны красных.
…Вечерние сводки не внесли полной ясности в обстановку под Киевом. Эту ночь мы безусловно назовем ночью великих надежд.
Обстановка у Киева снова осложняется!
Сегодня противник повел наступление из Канева. Удар этот для наших войск был довольно неожиданным. Кто бы мог подумать, что русские в такой момент проявят столько смелости и изобретательности! По предварительным данным, мы понесли значительные потери в районе Богуслава и были вынуждены временно отступать.
На северном крыле, вблизи Овруча, снова активизировалась «болотная» армия русских, предприняв попытку развернуть наступление на Житомир. Нетрудно понять, что этими фланговыми ударами большевистское командование пытается облегчить судьбу своей Киевской группировки и выиграть время.
Перед фельдмаршалом возникла очередная дилемма: продолжать наступление на украинскую столицу или временно его приостановить, пока не будет устранена угроза с севера и юга нашим коммуникациям? Он выбрал первое. Для этого из-под Коростеня к Киеву срочно перебрасывается 61-й армейский корпус. (Это уже игра ва-банк!) Если нам удастся овладеть Киевом и выйти на левый берег Днепра, контрнаступление противника из Канева не будет иметь никакого оперативного значения.
Из-под Киева поступают отрадные сообщения. Несмотря на бешеное сопротивление красных, нашим войскам удалось в нескольких местах вклиниться в глубоко эшелонированную оборону противника и достичь городских окраин. Более того, подразделение численностью до роты 95-й дивизии захватило Батыеву гору почти в центре Киева, которая позволяет просматривать и контролировать все основные магистрали города. Еще одно, последнее усилие, солдаты фюрера, и сто лучших из вас станут рыцарями железных крестов и попадут в объятия любимых. Последнее усилие!
Васильков. Штаб 29-го армейского корпуса. Высокий седоволосый генерал-австриец под несмолкающий грохот канонады, доносившийся с передовой, знакомит фельдмаршала фон Рейхенау с обстановкой. Со вчерашнего дня произошли некоторые существенные изменения. Противник не только продолжает упорно сопротивляться с фанатизмом обреченного, но местами переходит в контратаки. Основные усилия корпус направляет на овладение высотами вдоль Васильковского шоссе в урочище Голосеево. На протяжении вчерашнего дня нами было проведено девять атак при поддержке танков, семь артиллерийских и девять массированных авиационных налетов. Однако лесистая, пересеченная оврагами местность не позволила выбить противника с мощной линии обороны.
Одновременно с наступлением на Голосеевские высоты наши части продолжают теснить русских вдоль железной дороги от Поста-Волынского, а также со стороны Обухова с южного фаса. Но на этом направлении нас постигла крупная неудача. Когда возле села Пирогово линия обороны красных была прорвана и подразделения первого эшелона уже приближались к железнодорожному мосту через Днепр, командир 229-й дивизии отдал приказ бросить в прорыв для развития успеха свой последний резерв — пехотный полк. Но как только солдаты в походных колоннах ускоренным маршем миновали Пирогово, на них внезапно налетел большевистский бронепоезд. Местность там не имеет естественных укрытий: с одной стороны отвесные днепровские кручи, с другой — болотистый луг. Поэтому колонны, попавшие под кинжальный огонь бронепоезда, практически были полностью уничтожены.
Большие потери несут и другие дивизии. В среднем каждая из них теряет по 200 человек убитыми в сутки.
Не успел командир 29-го корпуса доложить обстановку, как из-под Киева прибыло очередное донесение: ночью русские подтянули из-за Днепра новые силы и потеснили наши части в районе аэродрома, а отдельный отряд, захвативший Батыеву гору, уничтожили. Тот отряд, на который возлагалось столько радужных надежд!..
Ровно в восемь утра прибываем в населенный пункт Вита-Почтовая. Тут еще совсем недавно шли жестокие бои. На обочинах дороги — подбитые, обгоревшие танки. Вокруг — пожарища, обугленные деревья. Запах трупов и гари…
Идем посмотреть оборонительный рубеж русских. Останавливаемся справа от шоссе над глубоким оврагом, поросшим старыми деревьями и перегороженным высокой дамбой. Не много приходилось встречать таких грозных рубежей! Недаром он стоил нашей армии стольких жертв. Но когда русские успели его возвести?..
Опять донесения. И опять об очередном коварстве большевиков. Танковая атака на Голосеевские высоты, для которой артиллерия только что прокладывала дорогу, захлебнулась. Дело в том, что большевики сумели каким-то образом ввести в наши боевые порядки несколько своих танков. В облаках пыли они сближались с нашими машинами и расстреливали их в упор. Неудивительно, что возникла паника, чем и воспользовались русские…
Новые донесения. Над Пироговом наши войска попали под разящий обстрел мониторов Днепровской флотилии. На станции Жуляны вражеский бронепоезд контратаковал наши позиции…
…Во второй половине дня по просьбе офицеров штаба армии приводят двух пленных из-под Киева. Неуклюжие, широкоплечие, грубые, они напоминают скорее лесовиков-разбойников, чем солдат. Особенно поражают их огромных размеров руки и красные, налитые ненавистью глаза. По заросшим щетиной, давно не мытым лицам трудно определить их возраст, но безошибочно можно сказать: им уже далеко за пятьдесят. Туго, видно, приходится большевикам, если они посылают на оборону таких стариков, даже не надев на них военной формы. На наш вопрос, из какой они части, пленные ответили дерзко:
«Из той самой, что уже месяц бьет вас, окаянных!»
Держатся они независимо, с достоинством. На большинство вопросов вообще не отвечают.
В штабе корпуса узнаем, что вместе с регулярными частями Киев защищают рабочие отряды, названные большевиками народным ополчением. Женщины тоже принимают участие и боях: подвозят боеприпасы, выносят с поля боя раненых и ухаживают за ними, готовят еду, ходят в разведку… Объективность требует отметить: никогда и никакая армия не была так тесно связана с населением, как большевистская. У русских вообще считается почетным делом умирать в бою. Вот и эти два фанатика были на удивление спокойными даже тогда, когда их повели на расстрел. Что ж, туда им и дорога! Для чего нужны на земле калеки, евреи, туземцы? Фюрер сказал, что такие элементы не могут быть терпимы в Германии, и мы избавились от них. Но этого недостаточно. Нам нужна не только Европа, нам нужна также и Азия с ее несметными богатствами. Поэтому мы должны вести себя с азиатами так же, как и с евреями. Никакой жалости!
Донесения, которые будут сегодня посланы из штаба 6-й армии в Берлин, не порадуют фюрера. Наступление на Киев в который уже раз закончилось бесславно!
Еще накануне авиаразведка сообщила о концентрации войск противника в районе Дарницы, но эти данные показались кое-кому весьма сомнительными. Да и кто бы мог поверить, что потрепанный в предыдущих боях, обескровленный противник, который, напрягая последние силы, отважился перед этим провести почти одновременно две мощные наступательные операции (район Овруча и район Богуслава), мог найти резервы для усиления Киевского плацдарма? Но это, к сожалению, было так.
Только вчера, 9 августа, когда несколько свежих парашютно-десантных бригад вдруг перешли в контрнаступление под Киевом, стало ясно, чего стоила недооценка сил врага. При поддержке корабельной артиллерии и авиации красные уже освободили село Мышеловку и оттеснили наши войска на линию Пирогово — Красный Трактир — Пост-Волынский. Если учесть физическую изнуренность наших солдат, если принять во внимание, что в дивизиях осталось не более как по трети штатного состава, если учесть, что противник продолжает накапливать в Киеве силы, то можно с уверенностью сделать вывод: без введения резервов ставки 6-й армии уже не следует пытать свое счастье под Киевом.
Не ожидая решения главнокомандования, фельдмаршал отдал распоряжение: всем частям перейти к обороне, мотивируя это желанием «дать войскам отдых». Но мы-то знаем, чем вызван этот «отдых»!..
Вчера на дальних подступах к Киеву прозвучали последние залпы. Наново овладев своими оборонительными рубежами на дальних подступах к городу, противник, к нашему великому удивлению, прекратил наступление. Мы снова оказались на линии, с которой две недели назад начинали свой второй неудачный поход на Киев. Теперь совершенно ясно, что огромные потери (около тридцати тысяч!), понесенные армией, были напрасны.
Три года триумфально проходили по дорогам Европы полки фюрера. Три года не знали они на своем пути неодолимых преград. И вот город, наименованный примитивными славянами Золотыми воротами земли русской, стал для нас Черными воротами. Месяц бесплодных боев… Тысячи и тысячи убитых… Не слишком ли большая цена для Германии за какой-то азиатский город?
Отныне Киев ненавистен тем, что на подступах к нему пали лучшие сыны нации, но еще ненавистнее тем, что он становится символом непокорности и непобедимости. Глядя на защитников Киева, солдаты и население России начинают избавляться от страха перед нашими армиями и повсюду оказывают упорное сопротивление. Это та война, какой больше всего остерегался фельдмаршал фон Рейхенау. В то же время мы не можем забывать, что безуспешные кровопролитные бои под Киевом накладывают мрачный отпечаток и на сознание немецкого солдата. Вера в непогрешимость своих командиров, вера в свою исключительность и неодолимость, расцветшая в его душе после блистательных побед в Польше и Франции, Греции и Югославии, Бельгии и Голландии, Норвегии и Дании, под впечатлением киевских событий может пошатнуться. А без веры в победу нет солдата. Исходя из этого, Киев должен компенсировать наши потери по всем линиям — только триумфальной операцией мы сможем заставить своих солдат забыть недавние неудачи, заставить их снова наступать. Мы просто не имеем морального права на длительное время оставлять в руках противника Киев как символ непобедимости, равно как и не можем снова играть ва-банк, бросая полки на штурм этого проклятого города. Совершенна очевидно, что необходимо какое-то иное, третье решение этой проблемы.
Мы верим в непогрешимость и исключительность своего генштаба. Он найдет, должен найти надлежащий выход. Недаром же фюрер вызвал в ставку фон Рундштедта, фон Рейхенау, Клейста и других выдающихся наших стратегов. Там будут приняты великие решения.
После продолжительного перерыва снова взялся за перо. Уже сбиваешься при подсчете, какой день мы ведем войну против большевизма — семьдесят первый или семьдесят второй? Да и внимание мое сейчас приковано к другому. Мой звездный час, которого я так ждал, кажется, настал…
Видимо, русское командование надеялось, что основные усилия вермахта будут направлены на захват Москвы, что мы пойдем дорогой Наполеона. Азиатская наивность! Только глупцы учатся на собственных ошибках, мы же предпочитаем учиться на ошибках других. Что такое Москва? С национал-социалистской точки зрения — это не более чем скопище нескольких миллионов большевистских дармоедов, которых при овладении городом пришлось бы кормить. Зачем нам такая перспектива? Мы пойдем своим и только своим путем! Наши взгляды направлены на Крым и Донецкий промышленно-угольный бассейн, на кавказскую нефть и Ленинградский морской порт… Без Украины, без Кавказа, без Балтики Москва будет напоминать дерево с обрубленными корнями; в ноябре это дерево рухнет само по себе к ногам фюрера. Сначала мы раздавим, как орех, в железных тисках почти миллионную Киевскую группировку, а потом… Только бы русское командование не догадалось отвести свои войска с Киевского направления, только бы подольше держало их в этом «мешке». О, тогда бы мы отплатили им за все предыдущие неудачи! За каждого убитого немецкого солдата мы расстреляем десятерых азиатов!
…Вечером, после возвращения из штаба группы армий «Юг», меня вызвал фельдмаршал фон Рейхенау. Разговор, как всегда, был коротким, но теплым. Он сказал:
«Я обстоятельно ознакомился с вашими соображениями о поведении немецких солдат на Востоке и нашел их абсолютно правильными. Ничего существенного добавить не могу. Прочитал ваш рапорт и, знаете, почувствовал себя виноватым перед младшим представителем династии фон Ритце: поздно заметил вашу одаренность. Думаю, вам был бы к лицу рыцарский крест и погоны полковника. И вы их получите! Сразу же по возвращении из штаба 51-го армейского корпуса, дислоцирующегося на Десне. А выедете туда завтра на рассвете. Именно вы вручите срочный приказ о наступлении лично в руки генералу фон Штриблиху. Послужите, мой друг, фюреру и фатерлянду!»
Что же, фельдмаршал, я готов послужить и фюреру, и фатерлянду. А награда и повышение в чине только усилят мои патриотические чувства. Итак, завтра — в историческую дорогу! Не знаю, будет ли зависеть от нее будущее Германии, но мое зависит наверняка…»
IV
Зной… Нестерпимый, удушающий зной, как будто на дворе был не сентябрь, а середина лета. Даже листья на кустах свернулись. Воздух горячий, неподвижный. Дышать тяжело, едкий пот заливает глаза, мучит жажда.
Но гейченковцы словно бы и не замечали жары. Лежали в ивняке и внимательно слушали Олеся. Несколько часов подряд слушали. Так вот какая она, душа фашиста! Сколько цинизма в каждой строке, сколько жестокости и заносчивости!
— Хлопцы, а вы обратили внимание, как под конец «Записок» изменился тон у этого нацистского фона?
— Еще бы! Надеялся победным маршем до самого Тихого океана за четырнадцать дней дотопать, а вместо этого пришлось каждую пядь нашей земли брать с боя. Вот и скис гитлерюга.
— Слушайте, а какой сегодня день войны?
Стали подсчитывать. Но так и не определили точно — семьдесят девятый или восьмидесятый…
— А собственно, кому это нужно?
— Очень даже нужно. Разве забыл пророчество генерала Гальдера: война против России будет выиграна в течение четырнадцати дней… Не мешало бы напомнить теперь тому Гальдеру, что уже восемьдесят дней миновало, как война продолжается. И конца-края ей не видно!
— Хлопцы, а этот Ритце не такой уж и дурак. Слыхали, как здорово он подметил: никогда и никакая армия не была так тесно связана с народом, как Красная Армия! Видно, колесики без скрипа крутятся в его голове. Хотя и не в ту сторону.
— И генералов своих охарактеризовал прямо-таки гениально. Псы, запряженные в сани… Они, мол, будут бежать по указанной дорожке, пока над ними посвистывает арапник, а стоит руке погонщика ослабнуть, как они раздерут друг друга в клочья…
— Очень ценное признание!
— А что скажете о падении фельдмаршала Рейхенау при въезде на советскую землю? Не символическое ли падение?
— Одним словом, интересную штуковину перехватили у тевтона. Так сказать, поминальные святцы о почившем в бозе блицкриге. Эх, если бы и автора удалось… Вот был бы «язычок»!
— И что бы ты делал с ним, с тем «язычком»? Киев где, а фрица же в кармане не спрячешь.
— А прочти-ка, Химчук, еще раз приказ генералу фон Штриблиху о наступлении. О каком там клине болтает этот Ритце? Что за киевский «мешок» фашисты собираются создать?..
По просьбе разведчиков Олесь еще и еще раз перечитывает приказ, который был засургучен в плотном пакете. Бойцы живо обмениваются мнениями, пытаются сделать выводы. Лишь командир отряда лежал ничком с закрытыми глазами и не вмешивался в разговор. Со стороны могло показаться, что он спит. Но не спал капитан Гейченко. Он напряженно размышлял, как быть дальше. Кажется, сама судьба послала ему этот портфель офицера для особых поручений при командующем 6-й немецкой армией со столь важными документами, будто отплатила за риск, которому он подвергал отряд, принимая решение напасть на фашистский кортеж. Но как передать содержание этих бумаг в штаб обороны Киева? Куда девался радист? Может, отправить людей в город? Но не поздно ли будет? Ведь генерал Штриблих должен был получить этот приказ уже сегодня. Значит, крупное немецкое наступление намечается на ближайшие дни…
Все надежды капитан возлагал на радиста Маточку. Но перед вечером вернулись посланные на его розыски бойцы — радиста с ними не было. От них хлопцы услышали печальную весть: Маточка погиб. Его нашли убитым в кустах на обочине Житомирского шоссе.
— Выстрел был произведен с такого близкого расстояния, что опалил ему все лицо. Рацию, как ни искали, не нашли.
Разведчики без команды поднялись на ноги. В скорбной тишине сняли пилотки, опустили головы. Уже с шестым товарищем прощались они за время рейда, и никто не знал, что ждет каждого впереди.
— Товарищ Ливинский, — вдруг обратился к Андрею Гейченко. — Приказываю вам доставить нашему командованию в Киеве немецкие документы. Выбирайте себе одного или двух спутников и немедленно отправляйтесь в путь. Портфель должен быть как можно скорее в штабе обороны города.
Десяток взглядов скрестился на Андрее: на кого из бойцов падет его выбор? Каждому в глубине души хотелось сопровождать Ливинского: двое суток опасности — и ты снова дома среди своих. Можешь спать спокойно, не прислушиваясь есть, не оглядываясь ходить в полный рост и не бояться солнца.
— Я возьму Приймака…
Этот выбор разведчики встретили одобрительно. Молчаливый, выдержанный, выносливый Приймак — действительно надежный спутник. Пройдя по вражеским тылам от границы до самого Киева, он овладел искусством точно ориентироваться на местности ночью и в ненастье, легко и ловко преодолевать всевозможные препятствия, интуитивно ощущать опасность. К тому же он обладал железными мускулами и душевной прочностью.
— …и Химчука, — закончил Андрей после минутного раздумья.
Химчука? А этого зачем брать в такой ответственный путь? Хлопец-то он неплохой — чистосердечный, настойчивый, владеет немецким языком, — но слишком уж квелый, тщедушный. Сколько раз отставал от отряда на переходах? И Андрей это прекрасно знает. Зачем же берет с собой?
— Что ж, ничего против не имею, — сказал Гейченко. — Слушайте приказ.
Он разостлал на земле карту-двухкилометровку. Рядом присел Ливинский, подошел и Приймак. Только Химчук сидел в стороне, словно не верил тому, что услышал. Да, Олесь и впрямь не мог постичь, почему именно его выбрал Андрей для столь важного дела. Разве не было ребят крепче, сноровистее, лучше? Что задумал его бывший однокурсник? Олесь уже не раз замечал, что Андрей всячески старался помочь ему. То словно бы невзначай часть его поклажи взвалит на свои плечи, то предложит привал сделать, заметив, что у Олеся от натуги вот-вот вены на висках полопаются…
— Химчук, мы вас ждем, — с укором бросил командир отряда.
Олесь присел к будущим спутникам.
— Мы находимся сейчас вот здесь, — указал Гейченко пальцем на кружочек на карте. — Это село Заболотье. Кратчайший маршрут отсюда до Киева лежит через Фасовую — Мотыжин — Белогородку. Запомнили? Идти только по ночам! Рисковать не имеете права. В штабе доложите, что отряд остался без радиста. Мы два-три дня будем рейдировать вдоль Коростенской железнодорожной ветки, а потом станем поджидать самолет вот здесь, — он показал на населенный пункт возле Коростеня. — Так и передайте в штаб: пусть нам в этом пункте сбросят радиста с радиостанцией или же передадут приказ о дальнейших действиях. Вопросы есть? Ну, тогда, как говорится, с богом!
V
…Всю ночь трое пробирались через овраги и балки в обход сел и хуторов, по перелескам и нескошенным хлебам, подальше от битых дорог. Своя и не своя земля! Внезапный крик перепела или треск сушняка под ногами ознобом отзывался на спинах. Казалось, враг подстерегает на каждой тропке, за каждым кустом. Кожаный немецкий портфель, обмотанный мешковиной, несли по очереди. Без него им дороги в Киев нет. В этом портфеле, возможно, были ключи, при помощи которых наше командование проникнет в тайные намерения врага, предвосхитит события и отвратит меч, нависший над столицей Украины. Скорее бы добраться до Киева!
Уже далеко позади остались и Житомирский шлях, и река Здвиж. А они все шли и шли. Километров сорок, пожалуй, одолели до рассвета. Под утро набрели на какой-то перелесок и решили подыскать в зарослях удобное для дневки место. Побрели меж деревьев. Но не сделали и сотни шагов, как оказались на опушке, за которой расстилалась пшеничная стерня.
— Придется срочно искать другое место, — недовольно свел брови Приймак. — В этих кустах не то что человека, мышь заметить — раз плюнуть. Айда отсюда!
— Идти дальше опасно, — Андрей кивнул на пламенеющее на востоке небо. — На стерне люди издалека видны.
— Что же делать? — развел руками Олесь.
— Пошли! — и Приймак решительно выходит на стерню. — Там увидим, что делать, а пока есть хоть малейшая возможность — вперед!
Утро застало их у глубокого степного буерака, залитого, словно молоком, густым туманом. На противоположном его склоне в сизой мгле просматривались хатенки какого-то селения.
— Дневать придется на хуторе. Надо думать, там свои люди. В случае чего укроют, — предложил Андрей.
По крутому обрыву спустились на дно буерака. Под ногами мягко пружинила густая, как щетка, осенняя отава. Шагать по ней — одно наслаждение, как по ковру. Дальше начались заросли ольшаника. Видимо, тут когда-то было болото, но со временем заилилось и заросло кустарником. Здесь посланцы отряда и спрятали свою необыкновенную ношу. Заприметили место и — к хутору.
Уже окончательно рассвело, когда они огородами подобрались к крайней хате. Сели в борозде между спелыми подсолнухами, прислушались. Тихо. Ни тебе пес не залает, ни журавель колодезный не скрипнет, ни петух не загорланит.
— Не нравится мне эта тишина. Подозрительная она какая-то, — качает головой Приймак. — Уйдем отсюда!
— А куда? Уже день… — растерянно заметил Олесь. — Неужели не найдем тут доброй души? В крайнюю хату, может, и не стоит заходить: туда всяк сворачивает, а чуть подальше… Ведь свои же люди!
Неслышными, кошачьими шагами прокрались они по улочке вдоль тынов. Остановились у крылечка опрятной хатки, затерявшейся меж старых ветвистых яблонь. Вросшая наполовину в землю завалинка, чисто побеленные стены, маленькие картинные окошечки — все как нарисованное. Возле хаты погребок, чуть в стороне — курятник. Олесю почему-то подумалось, что здесь должен жить непременно добродушный седовласый старичок мудрец. И носит он широкополый соломенный брыль и вышитую сорочку.
Андрей постучал пальцем в окно.
— Кто? — откликнулся на его стук приглушенный голос.
— Свои.
— Свои и коней уводят. Кто?
— Выйдете — и увидите.
Через несколько минут настороженно заскрипела дверь и на пороге появился высокий старик. Круглое заспанное лицо с седыми обвислыми усами, лысая голова, только соломенного брыля и недоставало. Не то с испугом, не то с удивлением поглядывал на незваных гостей.
— Что скажете?
— Немцы на хуторе есть?
— Немцы? А где их теперь нет? — пожал плечами старик. — А зачем они вам нужны?
— Нужны, как бельмо на глазу. Передневать, отец, не пустите? Из сил выбились.
Ждали ответа. А доморощенный мудрец принялся наматывать на палец ус. Намотает, глянет из-под бровей и распустит. И снова — намотает и распустит. Видно, нелегко было ему на что-то решиться. Разведчики и не обижались: боится. В ту пору по хуторам столько всякого люда слонялось, разве ж разберешься, кто с хорошим, а кто с дурным намерением.
— В хату мы не просимся, — сказал Олесь. — Если место в погребице найдется, и за то будем благодарны.
Старик как-то сразу повеселел.
— В погребице? Для добрых людей место везде найдется. Но сначала скажите: кто вы?
— Документов при себе не имеем…
— А документам нынче мало веры. Вы по совести скажите, как же хоть величать вас?
— Зовите просто товарищами.
Хозяин понимающе закивал головой.
— Ну что ж, товарищи, заходите в хату. Не годится гостей за порогом держать, — и раскрыл перед хлопцами настежь дверь.
Олесю понравился этот умудренный жизнью старичок с натруженными жилистыми руками. Он первым шагнул в сени, но, заметив, что Приймак подает Андрею какие-то знаки, затоптался на месте.
— Так чего ж вы?.. Заходите, перекусите с дороги чем бог послал, а там и на боковую.
Андрей глотнул слюну.
— За еду спасибо. Нам бы сначала водицы студеной…
— Ну, как знаете, — обиженно надул губы старик.
— Вы не обижайтесь, — отозвался Олесь. — Время такое: остерегайся даже тени своей, а не то…
Приймак не дал ему договорить. Спросил резко:
— Немцы на хуторе есть?
— Вы же хутором шли, должны были видеть…
— Не довелось.
— Ну, так зачем же спрашиваете? В эту глухомань только вольные ветры наведываются…
— Пошли! — подал команду Приймак товарищам. А сам еще раз настороженно огляделся вокруг, пошарил глазами по соседним усадьбам и, успокоившись, вошел последним.
Старик ввел хлопцев в крохотную светлицу, обвешанную сухими липовыми ветвями в цвету, пучками чебреца и васильков. Полил им над лоханкой на руки, а затем достал кусок сала, паляницу житного хлеба. Загремев в поставце глиняными мисками, поставил на стол еще и макитру борща.
— Угощайтесь, товаришочки, не стесняйтесь. Давненько, наверное, не ели. По глазам видно…
— Давненько, — согласился Андрей, не будучи в силах оторвать взгляда от еды. — Но мы не побирушки: завтрак только за деньги возьмем.
— За деньги? Гм… А что теперь ваши деньги? Полова. Даже для растопки не годятся. Отходили свое красненькие денежки.
— Ну, отец, рано за упокой молитесь.
— Дал бы бог… Килина, гей, Килина! — вдруг зычно крикнул он в соседнюю комнату. — Сбегай-ка в погреб да принеси этим молодцам студеного молочка.
Заскрипели хрипло петли, раскрылась филенчатая дверь, и на пороге появилась дородная непричесанная хозяйка. Не поздоровавшись, хмуро уставилась мутными глазами на пришельцев. И было в ее взгляде столько тоски, столько невысказанного горя, что хлопцы даже головы втянули в плечи. Старик — зырк, зырк. То на гостей, то на свою Килину. Потом безнадежно махнул рукой:
— Вы на нее не того… Онемела она, умом тронулась. Все сынов своих дожидается, несчастная…
Что сказать в утешение этим обиженным злой судьбой людям? Хлопцы опустили глаза. Даже Приймак, который ни на минуту не отходил от окна, держа наготове пистолет в кармане, мягко сказал старику:
— Крепись, батьку. Настанет время — за все ваши муки отплатим гадам!
Тот лишь неопределенно пожал плечами.
— Скорее бы… Но почему же вы за хлеб-соль не принимаетесь? Килина, да проси же гостей к столу, попотчуй их! А я в погреб за молочком слетаю, — и выскользнул в сени.
Хлопцы сели за стол. И только тогда вспомнили, что последний раз видели горячую пищу в местечке Корнин. Набросились на еду. О, такого хлеба, казалось, отродясь не едали. Вкусный, пахучий, мягкий, он так и таял во рту. А мрачная хозяйка то и знай нарезает и нарезает увесистые ломти, прижав паляницу к животу, да подсовывает макитру и сало.
Усталость, запах свежего хлеба, перемешанный с ароматом чебреца и липы, постепенно пьянят хлопцев. Расплывается, точно капелька чернил в воде, улетучивается чувство осторожности. Мысленно каждый из них переселяется в родные стены. Очнулись они, лишь когда в сенях послышались быстрые шаги и чья-то рука, распахнув дверь, нацелила автомат.
— Ахтунг! — прозвучало, как выстрел.
Хлопцы вскочили с мест. Андрей прыжком к окну, но в тот же миг звякнуло стекло и снаружи просунулось дуло автомата.
Окружили! Олесь видит, как Приймакова рука тянется к карману. Что он надумал? Ведь не успеет выхватить пистолет, как стоящий у порога фашист всех прошьет автоматной очередью. А рука друга уже возле самого кармана. Еще мгновенье, и тогда… Приймак нарочно поворачивается к немцу боком, вынимает оружие и незаметно опускает его в макитру с борщом.
— Рус, ком! — истерично кричит автоматчик.
Приймак выходит из-за стола первым. Успевает шепнуть Андрею: «Оружие выбрось!» — и умышленно заслоняет его своей спиной. Ливинский засовывает под скатерку свой револьвер и плетется вслед за Приймаком. Олесь выходит последним с жгучим чувством неисполненного долга.
Их вывели во двор, окруженный со всех сторон вражескими автоматчиками. У крыльца, набожно сложив руки на груди, согбенно стоял старик с ехидной ухмылкой на губах.
«Неужели он гнусный предатель? Неужели сознательно заманил в свою хату, чтобы выдать фашистам? Вот тебе и доморощенный мудрец! И почему мы не послушали Приймака?» — лихорадочно пронеслось в голове Олеся.
— Кто ты есть? Куда шёль? — на ломаном русском языке спросил их после обыска низкорослый черноглазый в черных перчатках.
— Рабочие мы, из Киева, — за всех ответил Приймак. — С окопов возвращаемся. Сбежали оттуда… Слышали, есть такой город Коростень? Там мы и рыли траншеи…
Офицерик зябко заморгал воспаленными веками. Да, он слышал, что под Коростенем уже не первую неделю идут кровопролитные бои, что большевики соорудили там мощные оборонительные рубежи. Дал знак, чтобы пленные показали свои ладони. Все трое выставили свои бугристые, мозолистые ладони. И кто знает, как бы повел себя немец дальше, если бы не вмешался благообразный старик:
— Ой, и врете ж, товаришочки! Из-под Коростеня окопники давным-давно уже разбежались. Да и не ведут оттуда дороги в наши края. Не с руки! Хи-хи-хи…
Он стремглав бросился в хату. А через минуту вышел оттуда, словно обновленная икона: на ладони у него был револьвер Андрея.
— А это кто из вас оставил на столе? Комиссарская штучка…
Офицерик не то удивленно, не то брезгливо взял револьвер, повертел его в руках, осмотрел со всех сторон. Затем подошел к Приймаку и спросил:
— Вас ист дас?
— Не ведаю, — отрицательно покачал тот головой. — Это не наша вещь. Спросите у вислоусого иуды…
И тут офицерик резко размахнулся и что было силы саданул Приймака в лицо. Константин пошатнулся, но на ногах устоял.
— Швайне! Руссише швайне!
На крик из хаты выбежала простоволосая женщина, бросилась с кулаками на мужа. Тот отшатнулся, закричал так, что пена изо рта полетела:
— Сгинь с моих глаз, ведьма!.. Чтобы я за этих заступался? Пусть черти заступаются за этих христопродавцев! Троих моих сыночков, соколиков ясных, на тот свет загнали, в тюрьмах сгноили, а теперь заступаться… Нет, душегубы, не забыть мне вашей сатанинской власти! Я вам еще… — Он так и трясся от ярости, стоя перед женой, беззвучно рыдающей и размахивающей кулаками.
Гитлеровец с удивлением смотрел на забавную сцену. Вдруг один из солдат спросил его:
— Вас золлен вир мит дизен махен?[17]
— Вег немен унд тотен! Вег немен…[18]
«Неужели это так просто, — не поверил Олесь услышанному. — Убить трех человек, даже не зная их имен… Нет, это невозможно! Нужно им только доказать… Хотя кому и что доказывать?..»
По приказу офицера старик вынес из погребицы три лопаты и сунул в руки пленным. Двое автоматчиков стали за их спинами и скомандовали:
— Рус, ком!
Хлопцы двинулись в свой последний путь.
Солнце только-только выглянуло из-за горизонта. Весело, игриво выстилало оно перед смертниками сельскую улицу причудливым ковром теней. По сторонам, как в почетном карауле, застыли белокорые осокори — ни один листочек не шелохнется. А дорога между ними прямая и длинная, как в вечность. Хутор только просыпался. Но к окнам, к щелям в тынах приникли перепуганные побледневшие лица. Печальными взглядами провожали они троих неизвестных. А разведчики шли не спеша, размеренно, даже словно бы торжественно. Да и куда им, собственно, было спешить? Ведь каждый их шаг был шагом к могиле.
— Рус! Ком! Ком шнель! — то и дело покрикивают конвоиры.
Вот дорога выбежала за хутор. И сады, и хаты, и испуганные лица остались позади. Теперь никто не узнает, где они сделали свой последний шаг. И уже никогда не дождется комиссар Остапчук их возвращения, и тщетно будет блуждать малочисленный отряд капитана Гейченко вдоль коростенской ветки…
По команде остановились. Один из конвоиров направился к холму, высившемуся поодаль от дороги. Остановился на вершине, огляделся вокруг, сонно щуря глаза, и махнул рукой. Мол, тут и расстреляем. Их ввели на холм и приказали копать яму (в гитлеровской армии существовал строгий порядок — закапывать трупы, чтобы не допустить эпидемии в войсках).
— Неплохое место для братской могилы, — мрачно улыбнулся Андрей, поднявшись на размытый дождями древний курган. — Родная земля будет всегда на виду…
Отсюда действительно открывался чудесный вид. За полевой дорогой невдалеке кудрявился большой колхозный сад, в котором виднелся соломенный курень и россыпь разноцветных пчелиных ульев. По другую сторону дороги над обрывом лежал притихший хутор, над которым уже вились в небо сиреневые струйки дыма. А за размытым, вылизанным ветрами курганом расстилалось огромное гречишное поле. Пахло медом, яблоками, осенью…
— Грабен, рус!
Лопаты врезались в спрессованную землю. Роют хлопцы себе могилу, но никак не могут представить, что пройдет всего несколько минут — и их не станет. А гречиха будет все так же цвести, и вокруг, как и раньше, будет одуряюще пахнуть яблоками и медом. Не укладывается в голове, что дожди размоют холмик земли на их могиле, весной это место зарастет репейником и никто никогда не узнает, где сделали они свой последний вздох. А тот вислоусый предатель будет по-прежнему вдыхать ароматы земли и улыбаться солнцу…
Немцы какое-то время зорко следили за каждым движением задержанных, а потом, наверное, решили, что те примирились со своей судьбой. Сели в стороне, залопотали о чем-то веселом. Олесь прислушался: конвоиры говорили о меде и пасеке. Вскоре один поднялся на ноги и не торопясь поплелся к саду, а другой посидел, позевал, затем вынул из-за голенища губную гармошку и начал от скуки наигрывать: какое ему дело до смертников!
— Слушайте внимательно, — не разгибаясь, вдруг прошептал Андрей. — Слушайте…
Олесь и Приймак наклонили к нему головы.
— Я сейчас попрошу у немца закурить перед смертью… Когда он приблизится, я сыпану ему в глаза лопату земли и брошусь на него. В этот момент — вы врассыпную!.. Пока вернется второй, вы успеете бежать. Понятен замысел?
— Одного не оставим! — решительно возразил Олесь.
— Я приказываю! Документы необходимо любой ценой спасти и доставить в Киев!
Тишина. Страшная, как бездонная пропасть, тишина.
— Я приказываю! — снова шепчет Андрей и разгибается. Затем вежливо кланяется в сторону гитлеровца: — Дорогой пан, пожалуйста, дайте сигарету перед смертью. Одну сигаретку…
И Олесь, и Приймак от волнения кусают себе губы. Теперь все зависит от немца: подойдет он к Андрею или не подойдет?
Тот отрывает гармошку от губ, смотрит удивленно на своего русского ровесника, которого должен вот-вот расстрелять. Андрей заискивающе улыбается и кланяется ему еще ниже. И это, наверное, побудило в конвоире инстинкт властителя. Он не спеша поднимается на ноги и сует левую руку в карман. Но правая рука прочно лежит на автомате. Нет, нелегко будет Андрею с ним справиться. Главное, чтобы не насторожить его прежде времени. Поэтому Приймак с Химчуком еще старательнее орудуют лопатами.
Вот немец ступил шаг, другой… До него не более трех метров, когда Андрей с силой метнул ему в лицо лопату песчаной земли и молнией бросился на него. В то мгновение, когда Андрей, вцепившись конвоиру в глотку, падал на землю, Олесь, не помня себя, рванулся с холма через гречиху к буераку. Казалось ему, сама земля выскальзывала, стремительно убегала из-под ног. А когда по лицу захлестали ветки кустов, услышал на кургане несколько длинных автоматных очередей. И только на дне оврага в чаще ольшаника сообразил: выстрелы извещали о гибели Андрея…
VI
— Светлана, Светлана…
Так нежно ее могла звать только мама, когда будила по утрам на работу.
— Что? — вскочила спросонок девушка и открыла глаза.
Тишина.
Подкрутила немного фитиль в лампе на дежурном столике, огляделась вокруг. В серой пустоте огромной палаты смутно виднелись лишь ровные ряды кроватей, но поблизости никого не было. Кто же ее звал?..
Несколько минут она прислушивалась в надежде, что знакомый голос повторится. Но он не повторился. Раненые спокойно спали. Лишь изредка раздавался мучительный скрип зубов и глухие стоны, неразборчивое бормотание. «Наверное, послышалось», — решила Светлана. Прикрутила фитиль и снова склонилась над столом в предутреннем истоме.
Было уже далеко за полночь. Вот-вот должен начаться рассвет. В эту пору даже тяжелораненые всегда забывались во сне. После напряженного дня нелегко было сестрам милосердия бороться с дремой. Не прошло и нескольких минут, как голова Светланы опустилась на грудь. Но не успела смежить веки, как снова:
— Светлана! Светлана!..
Дремоту как рукой сняло. Она подняла голову, но не оглянулась: теперь уже точно знала, чей это голос. От этого ей стало жутко. Закрыла веки, прижалась лбом к столешнице, надеясь снова услышать дорогой голос. Но тщетно. Только сердце стучало гулко-гулко и мысли бурными весенними потоками проносились в голове. Встала, тенью поплыла меж кроватей. Останавливалась, пристально вглядываясь в измученные, искаженные болью лица раненых бойцов. Так и ходила до рассвета, не находя себе места от дурного предчувствия.
Это были самые тяжелые дни в ее жизни. С того времени, как получила от Андрея последнее письмо, омрачился для нее белый свет. Где бы ни была, что бы ни делала, а тревожные мысли о любимом, как червоточина, неустанно разъедали ее сердце. И некого было ни расспросить о судьбе дорогого человека, ни попросить помощи. Оставалось только ждать.
И она ждала. Каждое утро и каждый вечер радио приносило тревожные сообщения с фронтов: гитлеровцы захватили юг Украины, рвались к Одессе, окружили Ленинград. Киев становился все малолюднее, переселялся в глубокий тыл страны. Уже наполовину эвакуировался и госпиталь, где она работала. Но Светлана намеренно оставалась в городе: ждала весточки от Андрея.
Накануне, утром, заступив на дежурство, она вела на перевязку только что привезенного в госпиталь сержанта с раздробленным предплечьем. Оглянулась и едва не потеряла сознание: в противоположном конце коридора стоял… Андрей. Да, это был он! В старой, выжженной солнцем, подпоясанной брезентовым солдатским ремнем гимнастерке, в которой он приезжал к ней в середине июля с ирпенского рубежа, в тех же кирзовых сапогах. Оставить раненого она не могла, а Андрей почему-то не догадался подойти. А когда выбежала из операционной, в коридоре уже никого не было. Весь день она искала Андрея, спрашивала у всех, но так и не нашла. Поэтому ходила разбитая, подавленная и не хотела верить, что то был призрак. А вечером добровольно осталась дежурить ночь: может, Андрей придет хоть в воображении. И не ошиблась.
Уже ночью, когда раненые наконец утихли, поставила пригашенную лампу под стол, раскрыла оконную раму и села на подоконник. Было тепло и тихо. Сквозь широкие кленовые листья, нависавшие над окном, мерцали далекие звезды. И Светлане вдруг захотелось выбежать в госпитальный сад и пойти, пойти под сенью деревьев, опираясь на горячую руку Андрея. Идти и молчать. Считать звезды, как в тот далекий январский вечер, когда Андрей рассказывал ей легенду о Золотых воротах. И вдруг поблизости она явственно услышала шаги — и знакомый голос тихо, тихо, почти шепотом позвал:
— Светлана… Светлана…
Она замерла от неожиданности. Затаив дыхание, вглядывалась до рези в зрачках во тьму, пытаясь увидеть того, кто ее звал. Но, кроме трепещущих теней, увидеть ничего не удалось.
«Что бы это могло значить? Не стряслось ли с ним беды?» Вдруг в ее памяти всплыли воспоминания матери Николая Островского, прочитанные в прошлом году в «Огоньке». Тогда Светлана не очень поверила, что мать писателя за много километров могла почувствовать, в какой миг умер ее сын. А теперь… Теперь эти воспоминания почему-то не выходили из головы. «Неужели и с Андрюшей стряслась беда?.. Что с ним сейчас?..»
Села за стол. Но неунимающееся тревожное предчувствие снова подняло ее на ноги. И она, снедаемая тревогой, все ходила и ходила по палате, пытаясь унять свое горе.
Утром, как всегда, в госпиталь привезли новую партию раненых. Медсестры бросились к санитарным машинам. Была среди них и Светлана. Ей выпало нести в операционную полностью закутанного в окровавленную простыню красноармейца. Наверное, он уже был без сознания — бледное, обескровленное лицо, застывший взгляд. Только губы, обветренные, посиневшие губы слабо шевелились, точно раненый старался произнести крайне важные слова.
Принимая дежурство на следующий день, Светлана увидела, что в ее палате появился новенький. Приглядевшись к пожелтевшему, будто вылепленному из воска лицу, она узнала бойца, которого несла вчера с девчатами в операционную. После хирургической операции он все еще не приходил в сознание. Светлана долго смотрела на красивый высокий лоб с черными серпами бровей, на серебристые от седины волосы. «Такой молодой, а уже поседел… Наверное, у него есть невеста или жена. Если бы они знали, в какой опасности жизнь их любимого. А может, в этот миг кому-то слышится его голос?» И Светлане захотелось всем смертям назло выходить этого бойца, отвести горе от неизвестной женщины, которая наверняка ночи не спит, тоскуя о нем. После полуночи новенький стал бредить. На лице у него появились темные пятна, лоб покрылся холодной испариной. Он все время то порывался вскочить с кровати, то отдавал кому-то команды:
— Быстрее за мной! Не отставай!.. Где портфель?.. Где же он?..
Светлана прикладывала к его лбу смоченный рушник, придерживала горячие руки. На несколько минут он утихал, а потом снова:
— Где же ты? Я ничего не вижу… Беги один!
Перед восходом солнца раненый вдруг пришел в сознание.
— Где я?.. — было его первым вопросом.
— Вы в госпитале. В Киеве.
— А Олесь тут? Мне нужно видеть Олеся!
— Какого Олеся? — насторожилась Светлана.
Он глухо застонал, заворочался.
— В животе жжет…
Наверное, чтобы заглушить боль, раненый все время пытался говорить. Светлана просила его, молила замолчать, но напрасно. Скоро она уже знала, что его зовут Костей, что родом он с Черниговщины, до войны работал в Донбассе. Костя все время допытывался: не спрашивал ли о нем кто-нибудь из штаба обороны Киева? И Светлана никак не могла понять, кого же он так ждет. Не понимала, пока не услышала:
— Я же просил вашу напарницу… Очень просил, чтобы обо мне сообщили в штаб… Это очень важно!.. Позвони ты, сестрица. Скажи: боец из группы капитана Гейченко хочет видеть комиссара Остапчука. Поспеши!.. Это очень важно!
Светлана тотчас доложила дежурному врачу о просьбе раненого, и тот немедленно связался со штабом. И когда сказала об этом Косте, он сразу успокоился, будто сбросил с себя тяжелую ношу.
— Спасибо… А теперь сядь возле меня. Я буду с тобой разговаривать, чтобы не забыться…
Светлана присела. Смочила ему лоб, вытерла влажным полотенцем лицо, поправила на груди покрывало. И просила, чтобы он не переутомлял себя разговорами. Какое-то время он лежал молча с широко открытыми глазами. Казалось, припоминал что-то далекое и давно забытое.
— Слушай, сестра, еще к тебе просьба. Напиши письмо. Любимой моей напиши. Жанне, в Дебальцево… Напиши: пусть не ждет. Молодая она еще, должна встретить свое счастье. И так из-за меня три года потеряла… — он тяжело вздохнул, закрыл глаза. — А еще напиши сестре Оксане. Виноват я перед нею. В черный год оставил ее одну. Бросил и потерял в жизненном водовороте… Слышал, что работать поехала… А куда, не знаю. Такты выполни мою просьбу, разыщи Оксану и скажи…
В это время в палату вошел комиссар Остапчук, которого она знала еще по университету. С Костей он почему-то поздоровался как с давним знакомым. Светлане нужно было бы выйти из палаты на время их разговора. Но она умышленно не вышла. Только отошла к раскрытому окну и краем уха услышала:
— …На Житомирском шоссе… командир отряда послал Ливинского, Химчука и меня… Приказал доставить документы и сообщить, что рация вышла из строя… нас предали… Немцы вывели на расстрел за село… Когда копали могилу, Андрей приказал бежать… Нам с Олесем повезло. А вот Андрей… При переходе линии фронта я попал на минное поле… Вот такая несуразица…
— Не волнуйтесь, товарищ Приймак, — прервал его комиссар. — Свой долг вы с честью выполнили. Командование представило вас…
— А документы? Где документы?..
— Документы в наших руках.
— Их принес Химчук? Что он знает про Андрея?..
Комиссар опустил глаза.
Светлана слушала разговор и не верила, что все эти дни она слышала голос убитого Андрея. Когда комиссар выходил из палаты, она преградила ему путь:
— Скажите: это правда, что Андрей… — но последнего слова вымолвить не смогла.
Остапчук глянул на нее добрыми серыми глазами: как не понять ему, что происходит в душе девушки? Но не нашлось у него слов, какие смогли бы облегчить ее горе. Только сжал крепко ее руку и сказал:
— Сейчас всем тяжело, дочка. Очень тяжело…
Светлана не помнила, как вышла из палаты, сколько времени простояла в коридоре, разглядывая фиолетовые, желтые, розовые круги, которые плыли и плыли перед глазами. Опомнилась, когда кто-то слегка коснулся ее плеча:
— Что с вами, товарищ медсестра? Оглянулась — профессор.
— Вам нехорошо? — Он вывел ее во двор, усадил на скамью под кленами. — Отдохните, пожалуйста, и идите домой. Я распоряжусь, чтобы вас заменили. Завтра эвакуация, а вы так переутомились…
С тяжелой головой и опустевшей душой оставила Светлана госпиталь. Ступая будто чужими ногами, направилась на Бессарабку. Села в пустой трамвай и поехала на Соломенку. «Может, у Химчуков узнаю что-нибудь?»
На знакомом дворе увидела старика, который играл с белоголовым мальчиком.
— Олесь дома? — спросила, даже не поздоровавшись.
— О чем спрашиваешь! Две недели его жду, чуть было сам богу душу не отдал, а его все нет и нет. А ты, может, что-нибудь слышала о нем?
— Нет, просто так зашла…
На этом и расстались.
Никто не ведал, где провела она остаток дня, с кем встречалась, о чем говорила. Только поздно вечером вернулась в госпиталь, зашла прямо к начальнику и сказала:
— Товарищ полковник медслужбы, в эвакуацию я не еду. Не могу оставить здесь больного отца с немощной матерью.
Начальник госпиталя напомнил, что для ее родителей место в поезде найдется, но она резко ответила:
— Свое место я добровольно уступаю другим. Это решение окончательное!
VII
Кто в середине сентября 1941 года собственными ногами промерил дорогу от Прилук до Пирятина на Украине, тому вовек не забыть ее. Забитая войсками, изрытая бесчисленными воронками, затянутая черным дымом, усеянная трупами. По обочинам почти сплошь вздымались горы искореженного, обгорелого железа, которое до недавна было походными кухнями, пушками, грузовыми автомашинами. Именно по этой дороге отходили на восток части героической 5-й советской армии, которая на протяжении двух с половиной месяцев сковывала и обескровливала левый фланг немецкой группировки, наступавшей на Киев. Выбравшись из Припятских лесов, она сразу же попала под жестокие воздушные удары противника. С утра и до ночи над запруженной войсками Прилукской дорогой висели немецкие штурмовики и бомбардировщики, с утра и до ночи среди взрывов и пальбы слышались предсмертные крики, стоны раненых, последние проклятия. Но ничто не могло остановить неудержимого потока. Суровые, истощенные, с помутневшими от усталости и недосыпания глазами, отходили бойцы и командиры на новые рубежи. На десятки километров растягивались колонны, уже не поделенные четкими интервалами на взводы, роты, батальоны. Адский огненный смерч разметал подразделения, перемешал их. В том потоке брел на Пирятин и Олесь Химчук рядом с лейтенантом связи при штабе обороны Киева Маратом Савченко.
Их странствие продолжалось уже третьи сутки. 12 сентября на рассвете Олесь перешел линию фронта и доставил в штаб обороны города добытые разведотрядом Гейченко секретные документы фашистского командования. А уже под вечер его в сопровождении лейтенанта Савченко отрядили в штаб Юго-Западного фронта, который находился тогда в Прилуках. С тех пор и начались для Олеся новые испытания.
Двух суток им не хватило, чтобы по разбитым, загроможденным дорогам под беспрерывными налетами вражеской авиации добраться до Прилук. Только 15 сентября они наконец добрались до города. Но там их постигла неудача. Оказалось, что штаб фронта отбыл в неизвестном направлении. Весь день мотались они по частям и соединениям, чтобы хоть что-то узнать о возможном месте его новой дислокации, но все безрезультатно. Никто не ведал, куда именно переместился штаб генерала Кирпоноса. А может, кое-кто и знал, да не хотел сообщать. Тогда ведь уже было известно, что танковые полчища Гудериана после прорыва Брянского фронта стремительно продвигаются по советским тылам на соединение с танковой группой генерала Клейста, наступавшей с Кременчугского плацдарма, и по тылам шныряют фашистские диверсанты и террористы. Посоветовавшись, Савченко и Олесь решили следовать на Пирятин.
Нелегкой была дорога до Прилук, но до Пирятина она оказалась еще тяжелее. Казалось, фашисты бросили сюда всю свою авиацию. Почти половину дороги посланцам Киева пришлось мерить локтями. После многодневных переходов Олесь еле держался на ногах. Его худое, небритое, посеревшее от пыли и копоти лицо выражало страдание человека, взвалившего на себя непосильную ношу. Их обгоняли подводы, машины, но Олесь ни разу даже не попытался попросить, чтобы его подвезли. Тысячи и тысячи еще более изнуренных бойцов с забинтованными головами, руками ковыляли по шляху без надежды на помощь.
После очередного налета авиации Олесь, как ни старался подняться на ноги, не смог. Лейтенант Савченко с горечью смотрел на своего спутника и не знал, что предпринять.
— Оставь меня! — попросил Химчук. — Документы сам доставишь…
— Кончай проповедь. Давай поглядим, что у тебя с ногами.
Он стал на колени и, не спрашивая разрешения, стянул с Олеся сапоги. Потом вынул нож, обрезал голенища и часть передков, превратив сапоги в некое подобие ботинок. Умело забинтовал Химчуку израненные ноги и натянул на них эту обувку.
— Ну, попробуй встать, должно полегче быть.
Олесю действительно стало легче.
Прошли хутор Верхояровку. До Пирятина оставалось не больше десяти километров, когда Олесь присел на валявшуюся порожнюю бочку и снова попросил Марата оставить его. Тот почесал затылок, огляделся. Потом сломал на обочине уцелевший от бомб молоденький ясень и начал мастерить из него костыли. За этим занятием и застал его член Военсовета фронта, подкативший на обрызганной грязью «эмке».
— Вы чем занимаетесь, лейтенант?
Савченко вытянулся, но палку из руки не выпустил.
— Из какой части?
— Я офицер связи. Штаб обороны Киева направил с важными трофейными документами к командующему фронтом. Уже третьи сутки мы не можем найти штаб генерала Кирпоноса. А вот товарищ…
— Садитесь в машину.
Уже с первых слов голос члена Военсовета показался Олесю очень знакомым. И лицо его словно бы где-то видел. Выпуклый, с глубокими залысинами лоб, прищуренные, чуть насмешливые глаза под густыми бровями, крепкий энергичный подбородок с ямочкой… Сидя на заднем сиденье автомобиля и глядя на этого человека сбоку, Олесь вдруг вспомнил Крещатик, запруженный киевлянами, сбитый немецкий самолет, который зенитчики везли по городу, секретаря Центрального Комитета на балконе здания обкома партии… Да, это товарищ Бурмистенко! И Олесю вдруг стало стыдно за свой непривлекательный, прямо жалкий вид.
…Вот из-за холма вынырнул Пирятин — древний, уютный украинский городок над серебристым Удаем. Автомашина шмыгнула в зеленый тоннель центральной улицы. Два ряда могучих осокорей надежно прикрывали своими ветвями мостовую сверху.
Скромный райцентр был битком набит войсками. Солдатские кухни, санитарные машины, танки, пушки… Изможденные бойцы отдыхали повсюду — в садах, на обочинах улиц, в домах, хлевах.
«Эмка» члена Военного совета остановилась неподалеку от заброшенной церкви. Здесь, в одном из неприметных одноэтажных домишек, временно расположился штаб Юго-Западного фронта. Вслед за Бурмистенко туда зашли Олесь с лейтенантом Савченко. Еще с порога на них пахнуло крепким запахом табака, пота и пороха. Во всем ощущалась чрезвычайная напряженность: из-за дверей доносились охрипшие голоса связистов, на улицу то и дело выбегали, расстегивая на ходу воротнички, связные, а им навстречу мчались другие с раскрасневшимися, вспотевшими лицами.
Через минуту Олесь и лейтенант Савченко уже были в просторной комнате с большим столом посредине, застланным испещренной пометками картой, края которой свисали до самого пола. Над картой, опершись на широко расставленные локти, с карандашом в руке склонился генерал. Это был начальник штаба Юго-Западного фронта генерал-майор Тупиков — бывший военный атташе в Германии. Быстрыми, привычными движениями он делал какие-то пометки. Видимо, из разрозненных, во многом противоречивых донесений пытался хоть в общих чертах уяснить положение на разных участках разваливающегося фронта. Поодаль, у раскрытого окна, спиной к двери сидел другой генерал, на коленях которого Олесь увидел планшет. К нему и подошел Бурмистенко.
— Товарищ Кирпонос, к тебе посланцы из штаба обороны Киева с важными трофейными документами.
Командующий фронтом как-то медленно, словно бы нехотя повернул голову.
— Слушаю вас, — произнес усталым голосом.
Олесь много слышал о Кирпоносе, но сейчас никак не мог поверить, что этот запыленный, изнуренный человек был одним из ближайших соратников легендарного Щорса, прославленным героем финской войны, «самым опасным и самым хитрым русским полководцем», как называли его между собой гитлеровские фельдмаршалы.
— Штаб обороны Киева и лично комиссар Остапчук поручил вручить вам пакет с добытыми специальной разведгруппой материалами высшего немецкого командования, — отрапортовал лейтенант.
Но слова Савченко не вызвали у генерала Кирпоноса особого интереса. С равнодушным видом, длинными и сильными, как у хирурга, пальцами он вскрыл плотный засургученный пакет и стал читать приказ фельдмаршала Рейхенау о наступлении. Олесю почему-то показалось, что командующему фронтом все страшно надоело и если он и читает кровью многих гейченковцев оплаченные трофейные документы, то лишь по обязанности, а не по желанию. «Неужели этот человек в годы гражданской войны формировал партизанские полки и плечом к плечу с Николаем Щорсом и батьком Боженко громил беляков, штурмом брал Коростышев и Житомир? Неужели это он в лютую стужу и в непроглядные вьюги сумел зажечь бойцов на легендарный «ледяной» поход по замерзшему заливу в тыл белофиннам? За что его так почитала Отчизна, назвав своим героем?..»
Да, нелегко было Олесю, рисковавшему из-за этих проклятых документов собственной жизнью, постичь, что командующему фронтом и без приказа фон Рейхенау уже были точно известны намерения гитлеровцев. Еще в середине августа, когда противник после неудачных боев под Киевом почти одновременно начал массированное наступление танковыми соединениями на Днепропетровск — Запорожье на юге и Гомель — Стародуб на севере, генерал Кирпонос на Военном совете высказал убеждение, что немецкое командование замышляет нанести глубокий охватывающий удар через тылы Юго-Западного фронта. А примерно через две недели его предвидение подтвердилось полностью.
В первых числах сентября моторизованные дивизии танковой группы Гудериана, сметая на своем пути малочисленные тыловые части Красной Армии, вышли к Десне, захватили плацдарм возле Шостки и двинулись на Конотоп. Разрыв между Юго-Западным и Брянским фронтами настолько расширился, что Военсовет был вынужден доложить в Ставку о чрезвычайной серьезности обстановки. К тому же в районе Кременчуга части 17-й немецкой армии генерала Штюльпнагеля после кратковременных, но ожесточенных боев форсировали осенний Днепр и создали на его левом берегу плацдарм. Поскольку командование фронтом не имело в своем распоряжении наличных резервов, чтобы ликвидировать одновременно вражеские клинья на севере и на юге, генерал Кирпонос доложил Верховному Главнокомандующему о назревании неминуемой катастрофы и попросил разрешения немедленно вывести войска с образовавшегося киевского выступа на один из тыловых рубежей по реке Псел, чтобы избежать окружения и разгрома четырех советских армий. Это трезвое и единственно правильное в создавшейся обстановке предложение поддержал и Военный совет Юго-Западного направления во главе с маршалом Буденным. 11 сентября в Москву на имя Сталина был направлен развернутый доклад, в котором говорилось, что «промедление с отходом Юго-Западного фронта может привести к потере войск и огромного количества материальной части…».
В тот же день вечером Сталин вызвал к телефону генерала Кирпоноса. Высказав недовольство действиями командующего фронтом, якобы занимающегося не упрочением обороны, а выискиванием тыловых рубежей, Верховный потребовал, чтобы войска ни в коем случае не оставляли Киева, а танковые «клещи» Клейста и Гудериана приказал немедленно разгромить. Это распоряжение связало руки Военному совету Юго-Западного фронта перед лицом смертельной опасности. Вот почему с таким безразличием и принял Кирпонос пакет от штаба обороны Киева. Он уже знал основной замысел немецкого командования, а что касалась деталей, то они принципиального значения не имели. Главное — предотвратить катастрофу — было уже не в его силах.
Не успел командующий дочитать приказ фельдмаршала фон Рейхенау, как в комнату влетел радист:
— Товарищ генерал, вызывает Москва…
Лицо Кирпоноса и на этот раз осталось непроницаемым. Что могла теперь сказать ему Ставка? Снова поставить категорическое требование удерживать Киев и «немедленно разгромить танковые группы Клейста и Гудериана»? Только какой в этом был смысл сейчас, когда, по донесениям разведки, уже несколько часов назад в районе Лохвицы соединились танковые части Клейста и Гудериана. Теперь все магистрали для отхода были отрезаны и 21, 5, 37 и 26-я советские армии оказались в окружении. Кирпонос не спеша встал и так же не спеша вышел из комнаты.
— Мы можем быть свободны? — обратился лейтенант Савченко к генералу Тупикову, не дожидаясь возвращения командующего.
Начальник штаба фронта оторвал глаза от карты и сказал задумчиво:
— Да, вы свободны. Но в Киев уже незачем возвращаться. Оставайтесь в распоряжении оперативного отдела.
Через минуту командующий возвратился. Правая рука его была заложена за борт кителя, словно он держался за сердце.
— Что, опять категорический приказ выполнять директиву от 11 сентября? — спросил его начальник штаба с едва скрываемым сарказмом.
— Связь со Ставкой прервана. Будем ждать!
— А как же с выводом войск на рубеж Псла?
— Если бы это зависело от нас… — Голос командующего прозвучал как-то особенно глухо и печально.
Однако не голос Михаила Петровича Кирпоноса оказал на членов Военного совета фронта — людей бывалых и храбрых — гнетущее впечатление, а нечеткость, туманность в распоряжениях Ставки. Почему Верховный не прислушался к мнению Военного совета фронта раньше? Ведь 14 сентября, когда войска фронта еще могли, сохраняя боеспособность, выскользнуть между Лубнами и Лохвицей из гигантского «котла», генерал Тупиков обратился непосредственно к начальнику генштаба Шапошникову за разрешением сдать Киев. Но разрешение не было дано. А теперь вокруг четырех советских армий уже намертво замкнулся смертельный фашистский обруч.
— Так вот, товарищи, — сказал после минутной паузы генерал Кирпонос, — я принял решение: отдать нашим войскам приказ с боем прорываться из окружения на восток. 21-й армии выходить в направлении на Ромны, 5-й армии — на Лохвицу, 37-я армия отходит вслед за 5-й, а 26-я должна прорваться через Лубны. Отчизна доверила нам жизнь сотен тысяч своих лучших сынов, и именно мы отвечаем за них перед народом…
VIII
Маршрут выхода из окружения Военного совета и штаба фронта был определен по левому берегу Удая через села Деймановку, Куреньки, Пески, Городище. Имелось в виду, что правый фланг колонны надежно прикроют болотистые приудайские поймы, а на левый берег будет выслано усиленное боевое охранение.
За генеральской автоколонной двинулись по разбитым грунтовым дорогам грузовики с оперативными документами и другим штабным имуществом. В кузове одной из машин на брезентовых мешках сидел и Олесь Химчук. После всех своих мытарств, нескончаемых тревог и волнений он как бы впал в забытье. Ни рев надрывающихся моторов, ни бесконечные толчки на ухабах, ни ржание очумелых лошадей уже не беспокоили его. Даже когда в небе слышалось пронзительное завывание вражеских самолетов, не раскрывал глаз. А «мессеры» в темноте носились над самыми головами окруженцев, поливая их свинцом. Обезумевшие от страха люди стремглав бросались с дороги в плавни и навсегда оставались в непролазных удайских болотах. Более рассудительные рассыпались по полям и перелескам, припадали грудью к израненной земле. И как только стихало тошнотворное визжание падающих бомб, дорога снова оживала. Подобрав раненых, поредевшие подразделения продолжали нелегкий путь.
А вдали, по опушкам леса и на склонах холмов, их подкарауливали в засадах немецкие автоматчики. В любую минуту окруженцы должны были быть готовы развернуться в цепи, чтобы пробивать себе дорогу штыками. Но едва успевали расправиться с вражеским десантом, как небо снова раскалывалось от воя моторов. И снова поля Заудайщины щедро орошались человеческой кровью. Дорого, очень дорого приходилось платить советским воинам за каждый шаг на восток! Разве что в первых боях на границе армии Юго-Западного фронта несли такие потери, как в этом кровавом походе от Прилук до Сулы. Но некогда было подсчитать потери, все усилия направлялись только на то, чтобы быстрее вырваться из окружения.
Генерал Кирпонос надеялся, что с наступлением ночи войска, двигаясь форсированным маршем, смогут преодолеть значительное расстояние и к утру прорваться за Сулу. К сожалению, надежды эти не оправдались. Уже в следующем после Деймановки селе Куреньки колонна надолго остановилась.
Произошло это так. К вечеру на противоположном берегу Удая походная сторожевая застава обнаружила вражеские танки. И вот когда первые подразделения вступили в Куреньки, в которых большак тянулся вдоль самого берега Удая, из-за реки вдруг ударили пушки. Хорошо еще, что темнота не позволила врагу вести прицельный огонь. Немцам удалось поджечь несколько хат, но это не принесло им желаемых результатов: колонна продолжала двигаться. Однако на смену одной опасности пришла другая. У моста через ручей на противоположном конце села неожиданно появилось несколько бронемашин противника. Фашистская пехота сильным автоматным огнем рассекла колонну, подожгла деревянный мост и захватила над дорогой высоту, которую по-местному называли Ковалевой горой. Передние подразделения залегли. Но сзади на них наседали свои же, выталкивали прямо под огонь вражеских пулеметов. Образовалась пробка. Несколько автомашин попытались было перебраться через ручей вброд, но увязли в трясине и почти сразу же запылали факелами. Попытка взять штурмом высоту закончилась безуспешно.
И тогда по колонне, как огонь по сухой соломе, пролетело паническое: окружены! Людей охватило то особенное состояние, которое в любой момент от одного неосторожного слова могло привести к безрассудству. Именно в этот момент в Куреньки прибыла штабная колонна. Узнав о происходящем и пытаясь предотвратить нависшую опасность, генерал Кирпонос со своим адъютантом бегом направился к месту перестрелки. Появление легендарного полководца со Звездой Героя Советского Союза на груди подействовало на бойцов, как действует появление лодки на смертельно уставшего пловца вдали от берега.
— Командующий фронтом… Сам генерал Кирпонос поведет нас в атаку! — передавалось из уст в уста.
В считанные минуты установился порядок. Все ждали, что прикажет генерал. Но вместо приказа услышали:
— Мне нужна сотня добровольцев. Желающие есть?
Желающих оказалось более чем достаточно.
— Товарищи бойцы! Необходимо как можно быстрее незаметно зайти гитлеровцам в тыл и выбить их с высоты. Любой ценой! Помните: дорога каждая минута. Мы поддержим вас огнем. Успеха вам!
Отряд добровольцев двинулся в путь. А между тем саперы разобрали колхозный амбар для наведения переправы через ручей. Прошло не меньше часа, пока немцы были выбиты с высоты и движение возобновилось.
За ночь колонна преодолела не более пятнадцати километров. Рассвет застал ее в лесу за селом Пески. Решено было сделать привал, чтобы привести себя в порядок и во второй половине дня продолжить поход. Но отдохнуть не удалось — над лесом закружили стаи «мессеров». А вскоре сторожевые посты донесли: в трех километрах противник высадил воздушный десант. Из Песков сообщали: от городка Чернухи к опушке леса несколько раз подходили немецкие танки. Сомнений не оставалось: враг концентрирует силы для нанесения сокрушительного удара по штабной колонне.
В полдень после краткого совещания Военный совет отдал распоряжение возобновить движение в направлении села Городище. Пока шли лесными просеками, было сравнительно спокойно, а как только выбрались в поле, сразу же появились вражеские самолеты. Только с наступлением темноты растянутые колонны продолжили свой горький путь и на рассвете 19 сентября вошли в село Городище.
Как и большинство приудайских сел, Городище раскинулось вдоль левого берега под крутыми косогорами. Одним концом оно упиралось в выступы Обрезового леса, а другим выходило к притоку Удая — речушке Многа. Подступиться к нему было практически невозможно, если на выездах и по взгорью выставить охрану. С двух сторон подступы к Городищу прикрывали водные преграды, с третьей — густой лиственный лес, а с четвертой — косогоры. Получив донесения разведки, что поблизости сосредоточиваются крупные моторизованные части противника, генерал Кирпонос отдал приказ организовать прочную круговую оборону и созвал Военный совет.
…К скромному кирпичному домику, прятавшемуся под ветвями раскидистого береста на окраине села, спешили генералы и политработники, не подозревая, что собираются на последний свой совет.
Первым в просторную комнату, посреди которой стояло несколько сдвинутых столов и обычных деревенских скамей, вошел Михаил Алексеевич Бурмистенко. Распахнул окно, оперся плечом о косяк и загляделся на безоблачное, уже по-осеннему густо-синее небо. Входили другие члены Военного совета фронта, перебрасывались между собой скупыми фразами, а он все стоял в глубокой задумчивости. На его суровом лице вдруг появилась робкая, чуть заметная улыбка. Может, припомнились такие же необъятные, такие же бескрайние, как небесный простор, приволжские дали, которые он объездил вдоль и поперек, работая в молодости редактором областной газеты, а может, утренняя просинь напомнила бесконечно милые глаза жены…
Лицо командующего 5-й армией генерал-майора Потапова, примостившегося в отдаленном углу, выражало явное недовольство. Он сидел, облокотясь на подоконник, и гневным взглядом сверлил потрескавшийся, пожелтевший от копоти потолок. И трудно было догадаться, сердится ли на кого-то генерал или, может, напряженно обдумывает одну из рискованнейших операций, которыми так прославилась на украинском театре войны его армия.
Дивизионный комиссар Рыков, откинув назад голову с пышной шевелюрой, как бы дремал с закрытыми глазами. Он только что вернулся из-под Борисполя, и, наверное, увиденная там картина уничтожения нескольких отступающих дивизий жгла ему душу. К тому же после недавней контузии нестерпимо ломило в висках.
Как всегда спокойный и сосредоточенный, до блеска выбритый, в выглаженном мундире с накрахмаленным подворотничком, начальник штаба фронта генерал-майор Тупиков сидел за столом так прочно и привычно, будто давно сроднился и с этой комнатой с низким, потрескавшимся потолком, и с незримо висевшей в ней печалью. Перед Тупиковым лежала топографическая карта, и он, вчитываясь в нее, что-то быстро-быстро записывал в блокнот.
Только начальник оперативного отдела штаба генерал-майор Баграмян нетерпеливо ходил из угла в угол, заложив руки за спину и сверкая черными беспокойными глазами то на одного из генералов, то на другого, словно бы хотел спросить: «И зачем мы тут сидим, когда дорога каждая минута?..»
Не дождавшись представителей 37-й и 21-й армий, командующий фронтом обвел тяжелым взглядом каждого из своих соратников и негромко сказал:
— Я собрал вас, товарищи, чтобы решить только одну проблему. Поскольку со вчерашнего дня связь со Ставкой утрачена, мы вольны принимать любые решения, диктуемые грозной обстановкой. Я хотел бы узнать ваше мнение, как нам вывести из окружения максимально возможное количество вверенных нам войск. Положение настолько сложное, что я счел своим долгом… На свой страх и риск я принял решение осуществить отступление на рубеж реки Псел. — После продолжительной паузы он попросил начальника штаба фронта доложить о последних изменениях в обстановке, тяжело опустился на скамью.
Генералу Тупикову не понадобилось для этого много времени. Ведь основные события были хорошо известны всем присутствующим. Намерения немецкого командования окружить и зажать в гигантские тиски войска фронта отчетливо определились еще в первую декаду сентября, о чем и была уведомлена Ставка. На предложение Военного совета фронта отвести войска на новые оборонительные рубежи Верховный Главнокомандующий ответил отказом. Отказ поступил и на повторную просьбу от 44 сентября, когда окружение, по сути, завершилось.
Ныне, говорил генерал Тупиков, не только с отдельными соединениями, но даже со штабами 24, 26 и 37-й армий связь утрачена, а значит, руководство войсками нарушено. Подразделения разных частей перемешались и неорганизованно отходит на восток под постоянным огневым воздействием врага, несут неслыханно большие потери. Отдельные батальоны и полки 289-й дивизии, прикрывающей отход Военного совета и штаба фронта, ведут на разных участках бои с противником и отстали. В распоряжении командующего фронтом сейчас находится не более трех тысяч бойцов и командиров. Вследствие постоянных бомбежек и нехватки горючего, мото- и автопарки сократились до катастрофического минимума. По данным разведки, вдоль правого берега Сулы сосредоточиваются крупные силы немцев, так что дальнейшее продвижение на восток возможно только с боями. Тупиков закрыл блокнот и оглядел участников Совета спокойными умными глазами.
— Какие будут мнения? — спросил Кирпонос, хотя понимал: даже самая гениальная мысль уже бессильна предотвратить катастрофу, чего можно было бы без большой крови избежать еще неделю назад. А сейчас Военный совет поставлен событиями в такие условия, когда любой замысел командования уже не может быть доведен до войск.
— Положение сложное. Даже слишком сложное, но небезнадежное, — отозвался Бурмистенко. — Наша единственная задача — вырваться из окружения и организовать по Пслу прочный оборонительный рубеж.
— Немедленно начать прорыв! — сказал комиссар Рыков, впервые за время совещания открыв глаза. — Иного выхода не вижу…
— Сжечь все оперативные документы и с боем прорываться, Мы можем рисковать собственными жизнями, но рисковать документами штаба фронта не имеем права, — это были слова комиссара госбезопасности Михеева.
В знак согласия с ним генерал Потапов утвердительно кивнул головой и добавил:
— Для прорыва предлагаю создать штурмовую группу, которая должна пробить для штабной колонны брешь в немецком оцеплении.
Командующий незамедлительно отдал приказ о формировании группы прорыва из личного состава 4-го Украинского полка внутренних войск, командование которой было возложено на генерал-майора Баграмяна. В ее задачу входило обеспечить выход из окружения Военного совета и штаба фронта через села Мелехи, Вороньки, Жданы, разведать место переправы и форсировать Сулу. В распоряжение генерала Баграмяна поступали наличные артиллерийские и механизированные подразделения. Общее руководство операцией прорыва возлагалось на генерала Потапова.
— Задача ясна, — выслушав приказ, решительно сказал Потапов. — Разрешите приступить к ее выполнению.
— Приступайте!
IX
Олесь сидел с намыленными щеками на завалинке старенькой сельской хаты, держа в руке бритву, когда во двор вбежал запыхавшийся адъютант для особых поручений при командующем фронтом и передал приказ: срочно сжечь все штабные документы. Охранная команда, в составе которой нежданно-негаданно оказался Олесь, сразу же бросилась к груженому грузовику, обтянутому брезентом. Хлопец наспех вытер рушником мыльную пену на щеках и тоже побежал к машине.
— Да не спеши, душа любезный. Пока мешки распакуем, успеешь и побриться, и помыться, — остановил его командир охранной команды, пожилой уже человек. — Брейся на здоровье, ведь неизвестно, когда еще выпадет подходящий случай.
Утро было удивительно тихое, безветренное, по-летнему теплое. Только из-за леса, начинавшегося сразу же за косогором, долетал отдаленный рев моторов и глухие взрывы. Но над селом почему-то ни разу не появились фашистские бомбардировщики.
Побрившись, Олесь стол умываться. Хозяйка подворья — ласковая тихая женщина лет пятидесяти — поливала ему из кувшина воду. Два ее сына, как узнал Олесь, тоже были в армии, и она то и дело спрашивала всех, не видели ли, не слышали чего о ее казаках.
— Я о старшеньком не так беспокоюсь: он весь в отца, сильный, выносливый. А вот меньшенький… Меньшой у нас здоровьем не вышел. Гляжу на тебя, хлопче, и точно своего меньшого вижу. Не выдержит он скитаний…
— Выдержит, мама. В огне железо закаляется.
— Дай-то господи!
— Химчук, на машину! — позвал командир.
Олесь на ходу натянул на мокрые плечи гимнастерку и побежал к грузовику.
…Документы жгли за селом, под горой, на которой возвышалась заброшенная церковь. В огонь летели топографические карты, различные донесения, отчеты разведчиков. Пламя неумолимо уничтожало немых свидетелей великого подвига кирпоносовских армий, тех свидетелей, которые через пятнадцать — двадцать лет стали бы для грядущего поколения незаменимыми учителями мужества. Но ради счастья того же поколения, ради его будущего должны были сгореть все эти документы, дабы не попасть в руки врагу.
Уничтожив штабные бумаги, команда охраны перестала существовать. Олесь с несколькими ее бойцами очутился в санитарном подразделении. Не успели они познакомиться со своими новыми обязанностями, как издали долетел клекот интенсивной перестрелки. А через некоторое время стало известно: группа прорыва генерала Баграмяна вступила под селом Мелехи в бой с противником.
Был отдан приказ выступать из Городища. Колонна штабных автомашин потянулась по грунтовой дороге вдоль болотистых лугов к месту, где кипел горячий поединок. В Мелехах фашистов уже не было. Вокруг дымились пожарища, на окраине села маячило несколько подбитых вражеских бронемашин, а немцев — ни души. Это был коридор, пробитый группой Баграмяна сквозь вражеское кольцо, а сама группа уже завязала бой под селом Вороньки. Бой, который продолжался до самой ночи.
Только в густых сентябрьских сумерках ей все же удалось прорваться на противоположный берег речки Многа, основная же масса войск оказалась отрезанной. Когда штабная колонна от околицы Вороньков дотянулась до моста через Многу, немецкие танки перерезали ей путь. Под прикрытием арьергарда стали продвигаться по болотистому берегу, чтобы как можно быстрее выйти из-под губительного огня фашистских пулеметов.
Уже за селом форсировали реку вброд и выбрались в какую-то степную балку. Той балкой спешно продвигались на восток всю ночь. Сколько раз ни высылали разведчиков для установления связи с группой генерала Баграмяна — все тщетно. Она исчезла бесследно…
Утро Военный совет и штаб фронта встретили в глубокой котловине с крутыми, заросшими густым лесом склонами. Продолжать движение дальше среди бела дня было равносильно самоубийству. В наличии у генерала Кирпоноса оставалось не более четырехсот бойцов, преимущественно курсантов киевской школы милиции, пять бронемашин, три 37-миллиметровые пушки да три счетверенные зенитно-пулеметные установки. Для прорыва кольца противника в чистом поле этих сил было явно недостаточно. Поэтому командование приняло решение: остановиться на дневку, чтобы выяснить обстановку, а с наступлением темноты пробиваться к Суле.
Котловина, которая должна была стать временным прибежищем для окруженцев, местными жителями именовалась урочищем Шумейковом. При взгляде сверху она напоминала исполинский челн, втиснутый днищем в землю. Склоны ее были покрыты густым орешником, над которым высились горделивые клены, красавицы липы, раскидистые дубы, светлокорые осины. По одну сторону урочища расстилались недавно скошенные поля, уставленные полукопнами немолоченной пшеницы, а на противоположной стороне затаился небольшой степной хуторок Дрюковщина. Высокая насыпь через балку, по которой из хутора пролегла дорога к местечку Сенча, была как бы кормой челна.
Как только была организована круговая оборона, измотанные люди сразу же свалились, кто где стоял, от усталости, лишь для команды санитаров, расположившихся у ручья на самом дне урочища, не наступило отдыха. Наоборот, для них начиналась горячая пора. Бойцы, которые в горячечном ночном переходе забывали о боли и ранах, теперь десятками приходили на перевязку. Из-за недостатка медперсонала Олесь тоже превратился в эскулапа. Промывал и перевязывал раны, накладывал самодельные шины при переломах, поил жаждущих родниковой водой.
Отправившись в очередной рейс по воду, Олесь увидел под четырьмя росшими из одного корневища липами, из-под которых брал начало родник, группу генералов. На старом пеньке с наброшенной на плечи шинелью сидел с картой на коленях Кирпонос и что-то показывал на ней Потапову. Рядом стоял Тупиков. Член Военного совета Бурмистенко, глубоко задумавшись, лежал без фуражки на сушняке. Олесь набрал два ведра воды и поспешил на медпункт. Было тихо и спокойно. Лишь птицы наполняли лес беззаботным щебетом. Мало кто из окруженцев мог предполагать, что в это время фашисты намертво сжимают бронированный узел над урочищем Шумейково.
Около десяти часов от наблюдателей поступило донесение: в трех километрах в полевой балке противник сконцентрировал около сорока танков и бронемашин с пехотой. Была отдана команда готовиться к бою. И сразу же ожил, заволновался лес.
Но немцы так сразу не собирались идти в атаку. Сначала они выслали к урочищу крытую автомашину с репродуктором. Диктор на безукоризненном русском языке обратился к окруженным советским воинам по радио:
— Внимание! Внимание! Доблестные солдаты, офицеры и генералы русской армии! От имени немецкого командования обращаемся к вам с призывом: будьте благоразумны, сложите оружие! Мы не имеем намерения проливать кровь обреченных, мы гарантируем вам жизнь, безопасность и свободу по окончании войны. Ваше сопротивление бессмысленно. Большевистские войска всюду и полностью разгромлены…
Меткий выстрел противотанковой пушки из укрытия навсегда заткнул глотку гитлеровскому агитатору. В ответ сразу же ударили немецкие минометы, а из-за холма стали выползать танки с автоматчиками на броне.
На переднем крае обороны появились Кирпонос, Бурмистенко и Потапов.
— Противник идет вслепую, он не ведает ни численности наших войск, ни нашего вооружения. Без команды не стрелять!.. — прокатилась по рядам команда.
Танки действительно открыли беглый огонь вслепую. Но все же вскоре запылала замаскированная в кустах бронемашина, потом вышла из строя зенитно-пулеметная установка. Вот и опушка ответила плотным огнем — над одним из танков взвился черный гриб дыма. По стерне навстречу панцирным чудовищам поползли со связками гранат истребители-добровольцы. И скоро еще две машины врага завертелись на месте, окутываясь черным дымом.
Гитлеровцы начали отходить. Но теперь стоголосо завыли в воздухе мины. Обстрел был яростный. За час все бронемашины и пушки вышли из строя. Однако и вторая, и третья атаки были отбиты. Почуяв замешательство противника, генерал Кирпонос поднялся на ноги и повел бойцов в контратаку. Безуспешно.
Минут через двадцать в другом направлении была предпринята новая контратака. Но и там вражеские танки вынудили атакующих отползти назад. Во время этой ожесточенной контратаки был ранен в левую ногу генерал Кирпонос. Бойцы на руках принесли его на дно оврага к санитарам. Олесь, взглянув через плечо врача на рану, сразу понял: у командующего раздроблена кость ниже колена. Перевязав, санитары отнесли его к роднику под четырьмя липами, где он и передал командование генералу Потапову.
Убедившись в невозможности вырваться из урочища днем, тот отдал приказ прекратить бессмысленные атаки. Он надеялся, что с наступлением ночи отдельным бойцам и небольшим группам посчастливится просочиться через вражеские заслоны и перебраться через Сулу.
Весь день гитлеровцы не прекращали убийственного минометного огня. Окруженцы, вжавшись в землю, не поднимали голов. И все же смерть вырывала из их рядов все новые и новые жертвы. Сотни жертв!
— Женя, меня ранило! — вдруг крикнул комиссар Михеев Рыкову и, превозмогая боль, бросился к санитарному пункту. Но в то же мгновение у его ног взорвалась мина…
Еще никогда не видел Олесь столько растерзанных человеческих тел, как в этот сентябрьский день. Одни раненые приползали к ручью сами, других приносили, а у санитаров не было ни медикаментов, ни бинтов. Приходилось использовать чистое белье, обнаруженное в обозе, применять листья подорожника.
В сумерках, когда солнце уже нырнуло за верхушки деревьев, к санитарному пункту приполз майор Жадовский с окровавленным лицом. Задыхаясь, он еле вымолвил:
— Немедленно к генералу Кирпоносу!
Военврачи, а следом за ними и Олесь бросились к роднику. Еще издали они увидели: командующий лежал на животе, воткнувшись лицом в землю, а в пяти-шести шагах от него чернела еще дымящаяся воронка. Старший из врачей осторожно перевернул Михаила Петровича на спину — лицо и китель у него были залиты кровью. Пощупал пульс, взглянул на зрачки — генерал мертв. Как парализованные, застыли над бездыханным телом. В таком состоянии и застал их Бурмистенко. Он приказал без лишней огласки похоронить погибшего, чтобы фашисты, заняв урочище, не узнали о гибели Кирпоноса. Но из-за беспрерывного минометного обстрела это распоряжение невозможно было выполнить до самой ночи. Только после захода солнца раненый майор Жадовский с порученцами уничтожил шинель Кирпоноса, срезал с его кителя воротник с петлицами, отвинтил Золотую Звезду Героя Советского Союза за номером 91-м и вынул из карманов мелкие личные вещи. После этого тело генерала положили в наскоро вырытую могилу, засыпали землей, прикрыли иссеченным осколками хворостом и листвой.
На опушке к этому времени уже не было сплошной линии обороны. Получив приказ генерала Потапова самостоятельно пробираться к Суле, бойцы начали по собственной инициативе расползаться в разных направлениях мелкими группками и поодиночке. Во тьме то в одном, то в другом месте внезапно вспыхивали короткие перестрелки и так же внезапно смолкали. Это окруженцы, натыкаясь на вражеские заслоны, решали оружием свою судьбу.
Не имея понятия, куда податься, Олесь пополз вслед за группой прикрытия члена Военсовета фронта Бурмистенко. Когда урочище осталось далеко позади, в небе вспыхнула россыпь ослепительно ярких ракет. Потом послышался гул мощных моторов. Немцы, видимо заметив массовый выход советских бойцов из окруженной балки, пустили в ход танки и бронемашины. Стальные чудовища при свете ракет ползали по стерне, подминая гусеницами полукопны, за которыми прятались окруженцы.
Вдруг Олесь заметил в темноте, что один танк мчит прямо на него. Неописуемый ужас заледенил ему душу. Он съежился, влип в стерню, не имея сил даже вздохнуть напоследок. Но когда расстояние между ним и танком сократилось до нескольких десятков метров, кто-то из ползущих впереди не выдержал, вскочил на ноги и бросился стремглав бежать. Танкист, заметив беглеца, направил машину вдогонку. Больше Олесь ничего не видел и не слышал: он потерял сознание…
Когда опомнился, уже брезжило утро. Стояла жуткая, давящая тишина. Ни выстрела, ни рева моторов. Только изредка вдалеке слышался глухой стон. Олесь стал напрягать память, чтобы определить, где он, что с ним. Но в голове так шумело, звенело, трещало, что ничего не мог припомнить. Тогда он поднялся, немного постоял и, пошатываясь, побрел по стерне. Одинокий, разбитый, равнодушный ко всему. Через несколько шагов споткнулся и упал. Его ладони погрузились в какое-то липкое месиво. Нет, то была не обычная грязь. Олесь вдруг ощутил под пальцами металлические пуговицы, смятый козырек военной фуражки, раздробленные кости… И ему вспомнился немецкий танк, в ярком свете ракет мчавшийся в то место, где залегла группа Бурмистенко…
Вскочив на ноги, он в беспамятстве бросился бежать, сам не зная куда.
X
Утро 19 сентября 1941 года.
Молчаливый, сумрачный Киев окутывала ржавая мгла. Поднятая до самого неба взрывами бомб и снарядов пыль не успевала за ночь опуститься на землю и тяжелой тенью неделями висела над израненным городом.
Пустынными улицами столицы Украины шел в то утро седой комиссар. Шел неторопливым шагом с Шулявки к Днепру в сопровождении боевых соратников. Приглядывался к иссеченным осколками деревьям, к черным пожарищам, глубоким воронкам, точно хотел запомнить их навсегда. Это был Антон Филимонович Остапчук. Побывав на рубеже баррикад и узлах обороны по окраинам города, он прощался с Киевом. Ведь еще поздней ночью 17 сентября после двухмесячной осады штаб получил по радио приказ Верховного командования оставить город и выходить из окружения. И этот последний приказ Родины был четко выполнен.
Без паники и суеты снимались войска со своих позиций и под покровом ночи добирались до Днепра, откуда должны были с боями пробиваться на восток. Их отход прикрывали ополченцы и матросы Днепровской флотилии. Эта операция была проведена настолько четко и организованно, что противник не заметил, как почти семьдесят тысяч бойцов и командиров переправились на левый берег. До утра 19 сентября основные силы защитников покинули город. На баррикадах и узлах обороны оставались только добровольцы, которые поклялись продолжать борьбу в тылу врага.
Остапчук шел по родному городу и чувствовал, как что-то неумолимо сжимает его сердце. Сколько сил, сколько людей потеряно при обороне столицы Украины — и теперь отдавать ее врагу! Как пережить такое горе!..
Несмотря на раннее время, киевляне не спали. Антон Филимонович видел в окнах, за оградами настороженные, сосредоточенные лица. Киевляне как бы спрашивали: «Куда же вы? На кого нас оставляете?» Он старался не замечать осуждающих взглядов. Но вот из одного подъезда вышла старушка с младенцем на руках. Со слезами на глазах преградила ему дорогу:
— А что будет с нами? Подумали вы о нем? — и протянула Остапчуку годовалого ребенка.
— Мы скоро вернемся, мамо! Верьте, вернемся!
Неподалеку от Евбаза на мостовую вдруг выскочил парень в рабочей спецовке, в надвинутой на самые глаза кепчонке. Подбежал к Остапчуку, поймал его руку, нервно стиснул в своих ладонях:
— Счастливого пути! Не забывайте нас! Мы будем освещать вам путь пламенем партизанской борьбы…
Остапчук узнал своего бывшего студента Ивана Кушниренко и подумал: «Это хорошо, что такие парни остаются здесь для подпольной борьбы!»
— Мы поспешим вам на помощь! Непременно!
На Владимирской улице, недалеко от Золотых ворот, внимание Остапчука привлекла необычная картина. В темном квадрате настежь распахнутого окна недвижимо маячила фигура в белом, с воздетыми к небу руками. Подошел ближе и чуть не остановился от удивления: это был профессор Шнипенко. «Как же я раньше не замечал, что он верующий? Или, может, это он с перепугу?..» И прошел молча мимо, чтобы не ставить бывшего коллегу в неловкое положение.
После восхода солнца над городом прогрохотали два страшной силы взрыва. Это были взорваны Дарницкий и Наводницкий мосты. Теперь лишь одна ниточка — Печерский мост — связывала с Родиной островок Советской власти на правобережье Днепра. И именно комиссар Остапчук должен был уничтожить эту последнюю артерию связи. Но не спешил он это делать, ибо отсекался бы ополченцам путь к отходу за Днепр.
— Комиссар, пора и про мост подумать, — советовали ему командиры. — Гитлеровцы входят в город…
— Оставлена Соломенка!
— Ополченцы отступили с Шулявки!
— В Голосеевском лесу окружен отряд Слободского…
— На Лысой горе отбивается группа Кучухидзе…
— Отрезан Подол!
— Немцы проникли на Печерск!
Только в одиннадцать утра, когда фашистские пулеметы зататакали на днепровских кручах, обстреливая мост, саперы получили приказ уничтожить его. И тогда прозвучал мощнейший взрыв, который оповещал мир: Киев сдан…
Да, Киев был сдан. Сдан, но не покорен. Из-за каждого угла, с каждой крыши, на каждом перекрестке оккупантов ждала тяжелая расплата. И не день, не два ночную тишину вспарывали выстрелы и взрывы. Это народные мстители развертывали борьбу в тылу врага. Именно они, а не оккупанты оставались истинными хозяевами города. А сколько их пробивалось из окружения и возвращалось в строй.
Ночью 19 сентября 1941 года тысячи и тысячи ополченцев, выскользнув из захваченного врагом Киева, переправлялись на плотах, на челнах, на досках, а то и просто вплавь через Днепр. Там их ждал с группой командиров комиссар Остапчук, чтобы провести тернистыми дорогами к линии фронта. Защитники Киева выходили из воды, оборачивались лицом туда, где, охваченный пламенем, остался родной город, в отчаянии опускались на колени. Исполинское зарево умывало их лица кровавыми отблесками, и казалось, над днепровским плесом сама История поставила неодолимых богатырей. Но не былинные богатыри стояли в ту ночь над Славутичем, это ополченцы на прощанье давали клятву:
— Извечная столица народа нашего! Не суди нас слишком сурово. Мы оставляем тебя ненадолго. Мы отходим, чтобы на новых рубежах нанести смертельные удары врагу. Два с половиной месяца мы сковывали у твоих древних стен отборные гитлеровские полчища, два с половиной месяца мы давали возможность Отчизне ковать мечи победы… Кто же осудит сына, который пал, защищая родную мать, под ударами намного превосходящего в силе врага? Кто осудит тебя, Киев, что ты пал в неравной борьбе, отвлекая на себя удары фашистов от Москвы? Пройдут годы, минут десятилетия, и благодарные потомки склонят головы перед твоим жертвенным подвигом. А сейчас прощай, родной Киев! Прощай, седоглавый Славутич! Прощайте, днепровские кручи! Ждите нас с победой!..