В этом, скажу вам, есть все-таки что-то неправильное. Что-то обидное для нас. В том, что мы такие слабаки. Пусть мы даже более образованные и то, что у греков знал один Пифагор, теперь знает каждый малыш. Но мы слабаки, и, думаю, никто из нас не продержался бы и десяти минут, доведись нам соревноваться с греками в беге или борьбе. У нас как-то так получилось, что вопрос физического развития оторвался полностью от общего развития человека. Если, скажем, у какого-нибудь тупицы пара по физике, его тянут изо всех сил, и шефа к нему прикрепляют, и преподаватель останется после уроков, чтобы объяснить ему, болвану, то, что он проспал на уроке; а если человек не умеет плавать и утонет в первой попавшейся луже и никакие даже круглые пятерки не помогут ему выплыть, — на это всем наплевать. А ведь в нашем классе только половина и умеет плавать. Да где там половина! Треть. Мы как-то выехали всем классом в Разлив — смотреть было стыдно.
Нет, эти самые греки кое-что понимали, не только насчет физкультуры. Они и путешествовали совсем не мало. Мы с Ленкой поняли это, когда добрались до Геродота. Он жил почти что две с половиной тысячи лет назад. Клянусь, он знал географию ничуть не хуже нас. Он побывал в тысяче стран и все описал — нравы, обычаи, историю.
Нет, Ленка была права на триста процентов! Действительно, пока не знаешь ничего, тяжело браться за что-то новое. А как посидишь месяц-другой — и все меняется. Уже ближе к лету я знал о древних греках уйму всего. Как будто мы жили в одной коммунальной квартире, честное слово. И что они ели, и что они пили, и какие у них были привычки, и что считалось у них достойным, а что нет. И так, постепенно, я уже привык, что в любую свободную минуту надо бежать в библиотеку, а там уже нас знали. И как приятно было ощущать, что, сколько бы ни было у тебя свободного времени, тебе всегда есть чем занять его — и не только занять, как занимаешь его, скажем, когда просто шатаешься с ребятами по парку или по улицам, а занять, я бы сказал осмысленно. Таким занятием, после которого узнаешь еще что-то. И с каждым днем все это складывается и складывается, как если бы ты строил дом и добавлял бы по десять кирпичей. Наверное, это сначала было бы незаметно, а потом, глядишь, — и стены уже стоят.
Ну и конечно, тут было и другое. То, что у тебя есть какая-то тайна. Не знаю, как это объяснить, но это так. Надо, чтобы эта тайна была. Хотя, конечно, ничего таинственного в том, чтобы сидеть в библиотеке и читать, скажем, «Античную цивилизацию» или «Искусство древнего мира», — ничего, повторяю, таинственного в этом нет. И все же есть. И я думаю, что на сто процентов это было связано с Ленкой. Мы даже не говорили об этом никогда. Это получилось само собой — но в классе никто не знал, что мы так железно дружим, не говоря уже про другое. Даже Костя — и тот не знал сначала. Долгое время. Он-то говорит, что подозревал с самого начала, но это он просто придумывает, потому что с самого начала, то есть с Нового года, об этом не знал никто. Даже я сам. Клянусь.
Это потому, что я такой болван. Это от темноты. Потому что на следующее утро, когда я проснулся и вспомнил, что было, я страшно испугался. Не оттого, что я ее, Ленку, поцеловал, а оттого, как это произошло. Вы понимаете? Одно дело, когда ты валяешь дурака, играешь там в разные пошлые игры вроде фантов или в «бутылочку», и совсем другое, когда ты с девочкой совсем один на один, и целуешь именно ее, и знаешь, что ты ей нравишься, и что если ты очень захочешь, то, может быть, тебе удастся поцеловать ее еще раз. Вот тут-то я испугался, потому что я слышал, что стоит только девчонке понять, что она тебе нравится, как ты пропал. Что она от тебя не отстанет. Будет смотреть на тебя как на свою собственность и демонстрировать это при каждом удобном случае, особенно при других. Клянусь, я этого не выношу. Я говорю это, потому что видел такое. Я имею в виду Наташку Степанову из нашей эрмитажной группы, я уже говорил о ней не раз. И тут самое время сказать о ней еще. Потому что после того как мы стали дружить с Леной, я многое понял. Понял, в частности, что все это время был, как последний дурак, влюблен в Наташку. Удивительного в этом нет ничего, я еще не встречал человека, который, увидев ее, не влюбился бы тут же. Все наши мальчишки по ней с ума сходили и наперебой предлагали ей свои услуги, готовы были сопровождать ее в любое место, куда б она ни захотела пойти. Но главное даже не это. Главное, что она знала это, я имею в виду, она знала, что ни один мальчишка не сможет ей отказать ни в чем. Она, я полагаю, просто не понимала, как может быть иначе, то есть как она может кому-нибудь нравиться не настолько, чтобы он, каждый из нас, не бросил тут, — же все свои дела, чтобы побыть с ней или проводить ее куда-нибудь — скажем, в Комарово, где у ее родителей была шикарная дача. Нет, я соврал бы, если бы вы поняли меня так, что она задавалась, я уже говорил об этом, но то, что она сознавала свою власть над всеми мальчишками — не только такими, как она сама, восьмиклассниками, но даже студентами, — вот это сознание действовало куда сильнее чего бы то ни было. Я думаю, это и погубило ее; вернее, в этом была причина того, что она в конце концов, как я уже говорил, сама влюбилась в Костю, и все потому, что он не заглядывал ей в глаза, не ждал, затаив дыхание, пригласит она его к себе в гости или на день рождения или еще как, а вел себя так, словно ее и вовсе не существовало на свете. Вернее, как если бы она ничем не отличалась от любой другой девочки и ее чары вовсе не действовали на него, Костю, так, как на любого из нас, — то есть как выстрел в упор.
Да, именно на этом, я считаю, она и погибла. Потому что сначала она даже всерьез не принимала того, что он. Костя, как-то противится ее воле. Не приходит, скажем, к ней в гости или не провожает ее после занятий в числе прочих. Или не подходит к той толпе, которая всегда окружала ее, когда объявлялся перерыв. Тогда она решила, по-моему, его проучить и некоторое время вообще не разговаривала с ним. Делала вид, что он ее вовсе не интересует. Но он, Костя, никак не реагировал на это, и мы в любую свободную минуту бежали с ним в Рыцарский зал, чтобы еще раз посмотреть на старинные арбалеты и пистолеты с рукоятками из слоновой кости, или бежали вниз глянуть на нашу знакомую мумию, которую вернули из реставрации, или, наоборот, бежали вверх, к испанцам, где мы с Костей открыли одного колоссального испанца, Пантоху де ла Круса, и целыми часами могли стоять возле портрета одного знатного типа, Диего де Вилья-майора, который был отъявленным гадом в свое время, и это было видно даже в темноте, потому что занятия у нас проходили уже после закрытия Эрмитажа, а на свету это было видно, конечно, совершенно отчетливо.
Нет, то, что Наташка не разговаривала с Костей, нисколько его не задело и не травмировало. Зато ее, Наташку, задело до самой глубины, после чего она изменила тактику и, наоборот, стала подчеркивать свое внимание, приглашала его всюду, куда б она ни шла, и даже раз взяла на него билет в театр, — только он не пошел и в театр. Он сказал, что не может пойти, потому что у него кончился корм для рыбок и он обязательно должен купить мотыля, и это была чистая правда. Вот это-то ее и сразило, по-моему, насмерть. Потому что ни одна девочка — такая красивая, как Наташка, и даже менее красивая — ни одна из них такого никогда перенести не в состоянии. Им и в голову не придет, что человека могут интересовать не только красивые девочки, но и рыбки, и это не придурь и не маскировка, а на самом деле. Нет, никогда им в голову не придет, что можно действительно серьезно относиться к тому, что зимой просто катастрофа с мотылем и надо находить каких-то типов, которые вечно ошиваются возле зоомагазинов и дерут за маленькую пачку мелкого мотыля по тридцать копеек, а за крупного — и все пятьдесят. Но когда они позарез нужны — их, этих продавцов, с огнем не сыщешь. Нет, она не могла этого понять. И знаете, что она сделала, Наташка? Она взяла и порвала билеты. Тут же. Разорвала их на четыре части и выкинула в мусорную корзину..
Ну, в общем, после этого началась уже другая история — я имею в виду Наташку и Костю. Я хочу сказать только, что упомянул о ней в доказательство того, как девчонки относятся к слабовольным мальчишкам и что получается, если у тебя воля сильная. Я восхищаюсь Костей. Клянусь, я долго не понимал, как это ему удается. Я даже спросил его однажды, но он сделал вид, что не понял, о чем речь. Или не захотел сказать. Я спросил его, откуда он берет на это силы. На то, чтобы сказать «нет». Я честно признаюсь, в этом вопросе я совершенно слабовольный. Если мне девочка нравится, я не могу ей отказать в чем-либо. В том, чтобы проводить с ней время или прийти к ней в гости, если она позовет. Я по этому признаку сразу понимаю, кто мне нравится, а кто — нет. Удивительное дело: говорит мне, например, Козлова: «Поехали завтра на лыжах в Кавголово». А я спокойно отвечаю ей: «Знаешь, неохота что-то». Но вот Наташка сказала как-то, причем не мне даже лично, а всем: «Давайте сгоняем на воскресенье в Петрозаводск». И мне даже в голову не пришло сказать «нет». Мне показалось это даже вполне естественным — ни с того ни с сего взять и поехать в Петрозаводск, словно никакого другого, более осмысленного времяпрепровождения и придумать нельзя.
А вот теперь, оглядываясь, так сказать, на прошедшие времена, я теперь ясно вижу, как я был влюблен в Наташку. Мне и в голову не пришло бы не пойти с ней в театр из-за какого-то мотыля для каких-то аквариумных рыбок. Да я и не вспомнил бы о рыбках, будь то не просто гуппи там или вуалехвосты, а даже если бы они все до одной были золотыми рыбками из сказки. Мне, как я понимаю, хотелось ее видеть каждый день по сто пятьдесят часов в сутки. Я, как теперь понимаю, и на Невский потому так часто ездил, чтобы как бы случайно пройти лишний раз возле ее дома — не с надеждой даже встретить ее, а просто так. Вы меня понимаете? Вот почему я так испугался тогда, после новогоднего вечера — мне показалось, что теперь Ленка заберет надо мною власть и будет демонстрировать это на виду у всего класса. Нет, я совершенно не разбираюсь в людях. Я, наверное, порядочный мерзавец все-таки, потому что всегда, выходит, готов подумать о другом человеке всякую пакость, и как хорошо, когда ты думаешь о человеке что-то, а он оказывается в тысячу раз лучше. Стыдно при этом всегда совершенно жутко, а все-таки хорошо. И лишний раз я убедился в этом на примере с Ленкой. Потому что я долгое время наблюдал за ней, как она будет относиться ко мне после всего этого, и был все время настороже, чтобы дать ей отпор, как только она посягнет как-нибудь на мою свободу и независимость. Но дни проходили, а она вела себя как ни в чем не бывало. Словно ничего и не было между нами, и словно это не я поцеловал ее тогда у окна. Она вела себя, на мой взгляд, совершенно странно, так что мне в конце концов стало даже как-то обидно, но я решил проявить железную волю и не подходил к ней еще неделю — только посматривал на нее время от времени, но долгое время не мог поймать ее взгляд. А потом поймал. Как сейчас помню, это было на уроке литературы, когда мы проходили Лермонтова, его лирику. И вот наша литераторша все говорила и говорила о тоске, чувстве одиночества и так далее, а потом стала читать стихи, и в тот момент, когда она прочитала: