К концу третьей недели миссис Браббам вообще перестала наведываться к своему ящику. Она даже не выходила подышать воздухом на крыльцо, так как Кора вечно торчала на дороге, кланяясь и улыбаясь почтальону.
В этот год лето слишком быстро подошло к концу, а точнее, его главная часть: визит Бенджи. Вот на столе лежат завёрнутые в его красный носовой платок сандвичи с луком, украшенные веточками мяты, чтобы отбить запах; вот на полу сверкают его начищенные башмаки; и вот на стуле, держа в руках карандаш, некогда такой длинный и жёлтый, а теперь коротенький и изжёванный, сидит сам Бенджи. Кора взяла его за подбородок и заглянула ему в лицо, словно разглядывала летнюю тыкву незнакомого вида.
— Бенджи, я должна извиниться перед тобой. Не помню, чтобы за всё это время я хоть раз взглянула тебе в лицо. Мне кажется, что я изучила каждую складку, каждый ноготь, каждую бородавку на твоих руках, но твоё лицо я могу и не узнать в толпе.
— На такую физиономию и смотреть-то нечего, — застенчиво ответил он.
— Но эту руку я узнаю из миллиона, — продолжала Кора. — Если бы мне в тёмной комнате пожали руку тысячи людей, я всё равно безошибочно узнала бы твою и сказала бы: «Это ты, Бенджи». — Она тихонько рассмеялась и подошла к дверям. — Я вот всё думаю, — она посмотрела на соседний дом, — я не видела миссис Браббам уже несколько недель. Сидит дома и носа не кажет. А виновата я. Нечестно я поступила с ней, даже хуже, чем она со мной. Я выбила у неё землю из-под ног. Это было подло и злобно, и мне теперь стыдно. — Она снова взглянула на запертую дверь соседки. — Бенджи, можешь напоследок оказать мне ещё одну услугу?
— Да, мэм.
— Напиши письмо для миссис Браббам.
— Мэм?
— Да, напиши одной из зтих компаний по распространению порошков или рецептов, чего угодно, и подпишись именем миссис Браббам.
— Хорошо, — ответил Бенджи.
— И тогда через неделю или через месяц почтальон снова засвистит у наших ворот, и я попрошу его подняться к ней и лично вручить ей письмо. А я уж постараюсь встать так, чтобы она видела, что я её вижу. И я помашу ей своими письмами, а она мне помашет своими, и мы улыбнёмся друг другу.
— Да, мэм, — сказал Бенджи
Он написал три письма, тщательно их заклеил и положил в карман.
— Я пошлю их из Сент-Луиса.
— Это было чудесное лето, — сказала она.
— Да, конечно.
— Вот только, Бенджи, писать я так и не научилась. Я была вся в письмах и заставляла тебя писать до поздней ночи, и мы оба были так заняты, посылая купоны и получая образчики. Батюшки, да на учёбу времени просто не было! Но это значит…
Он знал, что это значит, и пожал ей руку. Они остановились в дверях.
— Спасибо, — сказала она, — за всё, за всё.
И он убежал. Он добежал до загородки луга, легко её перепрыгнул и, пока не скрылся из виду, всё бежал и бежал, размахивая письмами; бежал туда, в огромный мир, где-то там, за горами.
После ухода Бенджи письма продолжали приходить ещё почти шесть месяцев. Морозный утренний воздух пронзала трель серебряного свистка светло-зелёного почтового фургончика, и в красивый почтовый ящик опускались два-три голубых или розовых конверта.
Наконец наступил особый день. День, когда миссис Браббам получила своё первое настоящее письмо.
Потом писем не было целую неделю, потом месяц, а потом исчез и почтальон, и его свисток больше не тревожил тишину на пустынной горной дороге. Сначала в ящике поселился паук, а потом воробей.
И Кора, которая, если бы письма продолжали ещё идти, раздавила бы их бестрепетной рукой, теперь только смотрела на них до тех пор, пока на её лице не появились две блестящие мокрые дорожки. Она держала в руках голубой конверт.
— От кого это?
— Понятия не имею, — отозвался Том.
— Что в нём написано? — всхлипнула она.
— Понятия не имею, — ответил Том.
— Я никогда уже не узнаю, что происходит в том, большом мире, да, никогда уже не узнаю, — сказала она. — Ну что вот написано в этом письме? А в этом? А в том?
Она ворошила гору писем, пришедших уже после того, как ушёл Бенджи.
— Весь мир, все люди, все события — а мне ничего не узнать. Весь этот мир, мир людей ждёт от нас ответа, а мы не пишем. И никогда уже не напишем!
И наконец настал день, когда ветер опрокинул почтовый ящик. По утрам Кора по-прежнему выходит на порог, расчёсывает волосы щёткой и молча глядит на горы. Но за все последующие годы она ни разу не прошла мимо почтового ящика, чтобы не остановиться и без всякой цели не опустить в него руку. И ничего там не найдя, она уходит бродить по полям.
Электростанция
Powerhouse 1948 год
Переводчик: Арам Оганян
Лошади медленно брели к привалу. Седоки — муж и жена — смотрели вниз, на сухую песчаную долину. У женщины был растерянный вид, вот уже несколько часов она молчала, просто не могла говорить. Ей было душно под мрачным грозовым небом Аризоны, суровые обветренные скалы угнетали её. На её дрожащие руки упало несколько холодных дождевых капель.
Она бросила усталый взгляд на мужа. Он был весь в пыли, впрочем, держался в седле легко и уверенно. Закрыв глаза, она думала, как безмятежно прошли все эти годы. Достала зеркальце и посмотрелась в него. Она хотела увидеть себя весёлой, но никак не могла заставить себя улыбнуться, сейчас это было совсем не к месту. Давили тяжёлые свинцовые облака, удручала телеграмма, принесённая сегодня утром конным посыльным; изматывала бесконечная дорога до города.
Она продрогла, а дороге всё не было видно конца.
— Я никогда не была верующей, — произнесла она тихо, не поднимая век.
— Что? — оглянулся на неё Берти.
— Нет. Ничего, — прошептала она, покачав головой. Все эти годы она прожила беззаботно, ни разу не испытав потребности пойти в церковь. Она слышала, как почтённые люди говорят о Боге, о полированных церковных скамьях, о каллах в больших бронзовых вёдрах и о колоколах, таких огромных, что звонарь раскачивается в них вместе с языком. Все эти высокопарные, страстные и проникновенные речи были ей одинаково безразличны. Она даже представить себя не могла на церковной скамье.
— Да мне просто ни к чему было ходить в церковь, — пробормотала она, словно оправдываясь.
Она никогда не придавала этому значения. Жила своими заботами, ходила по своим делам. От работы её маленькие ручки стали гладкими, как галька. Труд отполировал её ногти лаком, какого не купишь ни в одном магазине. Воспитание детей сделало её руки ласковыми и сдержанно-строгими, а любовь к мужу — нежными. Теперь же нависшая тень смерти заставила их дрожать.
— Сюда, — позвал Берти.
Их лошади спустились по пыльной тропе туда, где в стороне от пересохшего ручья стояло старинное кирпичное здание. В окна были вставлены зелёные стёкла, крыша — из красной черепицы. Внутри синели машины, а множество проводов тянулось далеко в пустыню. Она посмотрела на уходящие за горизонт мачты высоковольтных передач и, всё ещё занятая своими мыслями, оглянулась на необычные зелёные окна и огненно-красные стены.
Она не помнила ни одного стиха из Священного писания и никогда не оставляла в своей Библии закладки. Правда, жила она в жаркой пустыне, среди раскалённого солнцем гранита, пот лил с неё ручьями, но тут ей ничего не угрожало. Беды, из-за которых люди не спят по ночам, в память о которых остаются морщины на лице, были ей неведомы. Несчастья проходили стороной, не задевая её. Смерть была ураганом, гул которого доносился откуда-то издалека.
Двадцать лет унеслись в прошлое, как перекати-поле, с тех пор как она поселилась на Западе, надела обручальное кольцо одинокого охотника, и пустыня заполнила их жизнь. Ни один из четырёх её детей ни разу не был опасно болен или при смерти. Никогда ей не приходилось становиться на колени, разве только чтобы отдраить и без того хорошо выскобленный пол.
Теперь всему этому пришёл конец. Они ехали в далёкий городок, потому что утром принесли клочок жёлтой бумаги, в котором сухо, но ясно говорилось о том, что её мать умирает.
И сколько она ни думала об этом, как ни пыталась представить себе, всё это никак не укладывалось у неё в голове. Она лишилась привычной опоры и оказалась в беспомощном положении. Её мысли лихорадочно метались, как стрелки компасов в магнитную бурю, все привычные представления о том, где север и где юг, где верх и где низ, вдруг пошатнулись, рухнули, и всё беспорядочно закружилось и завертелось. Рука Берти лежала у неё на плече, но даже от этого она не чувствовала себя уверенней. Словно настал конец красивой сказки и началась страшная. Умирала её мама. Это было невыносимо.
— Давай остановимся, — не в силах справиться со своим страхом, она очень нервничала и говорила с раздражением.
Берти оставался невозмутимым, его не ввела в заблуждение раздражительность жены. Он-то знал, что это не в её характере — у неё была ясная голова. Дождь всё накрапывал. Он повернулся к ней и нежно взял за руку.
— Конечно, нужно остановиться. — Берти покосился на небо. — Тучи с востока. Надо переждать, будет ливень. Не хватало ещё вымокнуть.
Она разозлилась на себя из-за собственной несдержанности. Как-то против её желания одно потянуло за собой другое. Она была не в состоянии говорить и расплакалась навзрыд, сотрясаясь всем телом. Её лошадь сама остановилась у кирпичной стены и мягко переступала с ноги на ногу.
Поникшая, с застывшим взглядом, она скользнула из седла на руки Берти и обняла его.
— Похоже, никого нет, — сказал он, опуская её на землю. — Эй, есть тут кто-нибудь? — позвал он и увидел табличку на дверях:
"СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!
Комитет по электроэнергии"
В воздухе висело густое жужжание. Провода пели на одной ноте, непрестанно, то слегка повышая, то чуть снижая тон, как хозяйка, которая гудит себе что-то под нос и готовит на плите в мягком сумраке кухни. В здании никого не было видно. Всё вокруг дрожало от вибрации. Так, кажется, должен гудеть горячий воздух, когда он плывёт и струится над раскалённым полотном железной дороги в жаркий солнечный день. А слышно только, как звенящая напряжённая тишина давит на барабанные перепонки.