ремена года — лето, зиму или осень. Всё это дано человеку, чтобы он не чувствовал себя одиноко. Зажмурьтесь — вы окажетесь в одиночестве. Чтобы верить во что-то, нужно просто открыть глаза.
Электрической сетью опутался весь мир, знакомый ей уже столько лет. Она вжилась в каждый провод этой сети. В ней светилась и дрожала каждая клеточка. Её ласкала бесконечное лёгкое полотно, которое милю за милей укутало землю мягким, гудящим покрывалом.
В электростанции пели работающие турбины, искры, яркие, как свечки, вспыхивали и соскакивали вниз по согнутым локтям труб и кабелей. Ряды машин казались хором святых, их нимбы переливались то красным, то жёлтым, то зелёным, их мощные гимны возносились под самую крышу, и в зале всё дрожало от эха. Снаружи порывы ветра с воем разбивались о стены, дождь заливал окна. Некоторое время она лежала, положив голову на свёрнутое одеяло, а потом вдруг расплакалась.
Какие мысли заставили её плакать? Были это слёзы радостного облегчения или смирения — она не знала. Торжественные звуки взлетали всё выше и выше. Казалось, целый мир хлынул в её душу. Она протянула руку и дотронулась до Берти. Он всё ещё не спал и смотрел в потолок. Наверное, его мысли тоже витали сейчас где-то в переплетении проводов, и в его душе отзывалось всё, что ни есть на свете. Он чувствовал себя частицей целого, и это придавало ему силы и уверенности. Но её это новое ощущение единства со всем миром ошеломило. Гудение всё нарастало. Руки мужа обняли её, она уткнулась в его плечо и снова разрыдалась, горько и неудержимо…
Утром небо над пустыней было яркое, чистое. Они неторопливо вышли из электростанции, оседлали лошадей, привязали вещи и двинулись в путь.
Над нею сияло голубое небо. Она не сразу почувствовала, что держится в седле прямо, не сутулясь, взглянула на свои руки — они не дрожат, а раньше были как чужие. Видны были горы вдалеке, краски не блекли и не расплывались перед глазами. Всё было неразрывно связано: камни с песком, песок с цветком, а цветок с небом. И так бесконечно.
— Но! Пошли! — раздался в душистом прохладном воздухе голос Берти, и лошади ускорили шаг, оставляя позади кирпичное здание.
Она держалась в седле легко и изящно. В ней пробудилось чувство безмятежной лёгкости, и она не смогла бы теперь прожить без этого. Это было бы так же немыслимо, как персик без косточки.
— Берти, — позвала она. Он чуть придержал лошадь.
— Что?
— Мы могли бы… — начала она.
— Что бы мы могли? — переспросил он, не расслышав.
— Мы могли бы приехать сюда ещё раз? — спросила она, показывая на электростанцию. — Ну, как-нибудь, в воскресенье?
Он задумчиво посмотрел на неё и кивнул:
— А что ж. Приедем, конечно, приедем.
Когда они въехали в город, она гудела себе под нос какую-то странную мелодию. Он оглянулся и прислушался. Так, наверное, гудит горячий воздух, когда плывёт и струится над раскалённым полотном железной дороги в жаркий летний день. Гудит в одном ключе, на одной ноте. Гудение то чуть повышается, то понижается, но звук непрерывный, нежный и приятный на слух.
En La Noche (В ночи — исп.)
En La Noche 1952 год
Переводчик: Владимир Серебряков
Всю ночь миссис Наваррес выла, и её завывания заполняли дом подобно включённому свету, так что никто не мог уснуть. Всю ночь она кусала свою белую подушку, и заламывала худые руки, и вопила: «Мой Джо!» К трём часам ночи обитатели дома, окончательно отчаявшись, что она хоть когда-нибудь закроет свой размалёванный красный рот, поднялись, разгорячённые и решительные, оделись и поехали в окраинный круглосуточный кинотеатр. Там Рой Роджерс гонялся за негодяями сквозь клубы застоявшегося табачного дыма, и его реплики раздавались в тёмном ночном кинозале поверх тихого похрапывания. На рассвете миссис Наваррес всё ещё рыдала и вопила. Днём было не так уж плохо. Сводный хор детей, орущих там и сям по всему дому, казался спасительной благостыней, почти гармонией. Да ещё пыхтящий грохот стиральных машин на крыльце, да торопливая мексиканская скороговорка женщин в синелевых платьях, стоящих на залитых водой, промокших насквозь ступеньках. Но то и дело над пронзительной болтовнёй, над шумом стирки, над криками детей, словно радио, включённое на полную мощность, взмывал голос миссис Наваррес.
— Мой Джо, о бедный мой Джо! — верещала она. В сумерках заявились мужчины с рабочим потом под мышками. По всему раскалённому дому, развалясь в прохладных ваннах, они ругались и зажимали уши ладонями.
— Да когда же она замолкнет! — бессильно гневались они. Кто-то даже постучал в её дверь:
— Уймись, женщина! Но миссис Наваррес только завизжала ещё пуще: «Ох, ах! Джо, Джо!»
— Сегодня дома не обедаем! — сказали мужья своим жёнам. Во всём доме кухонная утварь возвращалась на полки, двери закрывались, и мужчины спешили к выходу, придерживая своих надушённых жён за бледные локотки. Мистер Вильянасуль, в полночь отперев свою ветхую рассыпающуюся дверь, прикрыл свои карие глаза и постоял немного, пошатываясь. Его жена Тина стояла рядом, вместе с тремя сыновьями и двумя дочерьми (одна грудная).
— О Господи, — прошептал мистер Вильянасуль. — Иисусе сладчайший, спустись с креста и утихомирь эту женщину. Они вошли в свою сумрачную комнатушку и взглянули на голубой огонёк свечи, мерцавшей под одиноким распятием. Мистер Вильянасуль задумчиво покачал головой.
— Он по-прежнему на кресте. Они поджаривались в своих постелях, словно мясо на угольях, и ночь поливала их собственными приправами. Весь дом полыхал от крика этой несносной женщины.
— Задыхаюсь! — Мистер Вильянасуль пронёсся по всему дому и вместе с женой удрал на крыльцо, покинув детей, обладавших великим и волшебным талантом спать, несмотря ни на что. Неясные фигуры толпились на крыльце. Дюжина мужчин молчаливо сутулилась, сжимая в смуглых пальцах дымящиеся сигареты; облачённые в синель женщины подставлялись под слабый летний ночной ветерок. Они двигались, словно сонные видения, словно манекены, начинённые проволочками и колёсиками. Глаза их опухли, голоса звучали хрипло.
— Пойдём, удавим её, — сказал один из мужчин.
— Нет, так не годится, — возразила женщина. — Давайте выбросим её из окна. Всё устало засмеялись. Мистер Вильянасуль заморгал и обвёл всех растерянным взглядом. Его жена вяло переминалась с ним рядышком.
— Можно подумать, кроме Джо никого на свете в армию не призывали, — раздражённо бросил кто-то. — Миссис Наваррес, вот ещё! Да этот её муженёк Джо картошку чистить будет — самое безопасное местечко в пехоте!
— Что-то нужно предпринять, — молвил мистер Вильянасуль. Жёсткая решительность собственного голоса его испугала. Все воззрились на него.
— Ещё одной ночи нам не выдержать, — тупо заключил мистер Вильянасуль.
— Чем больше мы стучимся к ней, тем больше она орёт, — пояснил мистер Гомес.
— Священник приходил после обеда, — сказала миссис Гутьеррес. — Мы за ним послали с отчаяния. Но миссис Наваррес даже дверь ему не открыла, как он ни упрашивал. Священник и ушёл. Мы и полицейского Гилви попросили на неё наорать — думаете, она хоть послушала?
— Значит, нужно попытаться по-другому, — размышлял мистер Вильянасуль. — Кто-то должен её… утешить, что ли…
— По-другому — это как? — спросил мистер Гомес.
— Вот если бы, — подвёл итог минутному раздумью мистер Вильянасуль, — среди нас оказался холостяк… Его слова упали, словно холодный камень в глубокий колодец. Послышался всплеск, тихо разошлись круги. Все вздохнули. Словно летний ветерок поднялся. Мужчины слегка приосанились; женщины оживились.
— Но, — ответил мистер Гомес, вновь оседая, — мы все женаты. Холостяков здесь нет.
— О, — сказал каждый, и все погрузились в жаркое пересохшее русло ночи, продолжая безмолвно курить.
— Тогда, — выпалил мистер Вильянасуль, приподымая плечи и поджав губы, — это должен сделать один из нас! И вновь подул ночной ветер, пробуждая в людях благоговение.
— Сейчас не до эгоизма! — объявил мистер Вильянасуль. — Один из нас должен это совершить! Или это, или ещё одну ночь в аду поджариваться! И тут люди на крыльце, прищурившись, расступились вокруг него.
— Вы ведь это сделаете, мистер Вильянасуль? — жаждали узнать они. Он оцепенел. Сигарета едва не вывалилась у него из пальцев.
— Да, но я… — возразил он.
— Вы, — откликнулись они. — Да? Он лихорадочно взмахнул руками.
— У меня жена и пятеро детей, один грудной!
— Но мы все женаты, а это ваша идея, и вы должны иметь храбрость не отступать от своих убеждений, мистер Вильянасуль, — говорил каждый. Он очень перепугался и замолчал. Он боязливо взглянул на свою жену. Она стояла, утомлённо обмахиваясь ночным воздухом, и старалась разглядеть его.
— Я так устала, — горестно произнесла она.
— Тина, — сказал он.
— Я умру, если не засну, — пожаловалась она.
— Да, но Тина… — сказал он.
— Я умру, и мне принесут много цветов и похоронят, если я не отдохну хоть немного, — пробормотала она.
— Как она скверно выглядит, — заметил каждый. Мистер Вильянасуль колебался не более мгновения. Он коснулся вялых горячих пальцев своей жены. Он коснулся губами её горячей щеки. Без единого слова он покинул крыльцо. Они слышали его шаги на тёмной лестнице, потом наверху, на третьем этаже, где завывала и вопила миссис Наваррес. Мужчины снова закурили и отбросили спички, перешёптываясь, словно ветер; женщины слонялись вокруг них, то и дело подходя и заговаривая с миссис Вильянасуль, опиравшейся на перила. Под её усталыми глазами пролегли тени.
— Вот теперь, — тихо прошептал один из мужчин, — мистер Вильянасуль уже наверху! Все затихли.
— А теперь, — выдохнул мужчина театральным шёпотом, — мистер Вильянасуль стучится в её дверь! Тук, тук. Все молчали, затаив дыхание.
— А теперь миссис Наваррес по случаю вторжения начинает вопить с новыми силами! С верхнего этажа донёсся пронзительный вопль.
— А теперь, — воображал мужчина, сутулясь и осторожно помахивая рукой, — мистер Вильянасуль умоляет и умоляет у закрытой двери, тихо, нежно. Люди на крыльце напряжённо вздёрнули в ожидании подбородки, пытаясь сквозь тройной слой дерева и штукатурки разглядеть верхний этаж. Вопли утихли.