— Вот что, сбегай за полицейским. Мне это надоело.
Второй фотограф убежал. Остальные, нервно куря, смотрели на Рикардо. Подошла собачонка, подняла ногу, и на стене появилось мокрое пятно.
— Посмотрите! — крикнул Рикардо. — Какое произведение искусства! Какой узор! Живее фотографируйте, пока не высохло!
Фотограф отвернулся и стал смотреть на море.
В переулке показался его товарищ. Он бежал, за ним не спеша шествовал полицейский. Пришлось второму фотографу обернуться и поторапливать его. Полицейский издали жестом дал ему понять, что день ещё не кончился, они успеют своевременно прибыть на место происшествия.
Наконец он занял позицию за спиной у фотографов.
— Ну, что вас тут беспокоит?
— Вот этот человек. Нам нужно, чтобы он ушёл.
— Этот человек? Который прислонился к стене? — спросил сержант.
— Нет-нет, дело не в том, что он прислонился… А, чёрт! — не выдержал фотограф. — Сейчас вы сами поймёте. Ну-ка, крошка, займи своё место.
Девушка встала в позу, Рикардо тоже; на его губах играла небрежная улыбка.
— Так держать!
Девушка замерла.
Брюки Рикардо скользнули вниз.
Камера щёлкнула.
— Ага, — сказал полицейский.
— Вот, доказательство у меня здесь, в камере, если вам понадобится! — воскликнул фотограф.
— Ага, — сказал полицейский, не сходя с места, и потёр рукой подбородок. — Так.
Он рассматривал место действия, словно сам был фотографом-любителем. Поглядел на модель, чьё беломраморное лицо вспыхнуло нервным румянцем, на булыжники, стену, Рикардо. Рикардо, стоя под голубым небом, освещённый ярким солнцем, величественно попыхивал сигаретой, и брюки его занимали далеко не обычное положение.
— Ну, сержант? — выжидательно произнёс фотограф.
— А чего вы, собственно, от меня хотите? — спросил полицейский, снимая фуражку и вытирая свой смуглый лоб.
— Арестуйте этого человека! За непристойное поведение!
— Ага, — произнёс полицейский.
— Ну? — сказал фотограф.
Публика что-то бормотала. Юные красотки смотрели вдаль на чаек и океан.
— Я его знаю, — заговорил сержант, — этого человека возле стены. Его зовут Рикардо Рейес.
— Привет, Эстеван!
— Привет, Рикардо, — откликнулся сержант.
Они помахали друг другу.
— Я не вижу, чтобы он делал что-нибудь, — сказал сержант.
— То есть как это? — вскричал фотограф. — Он же голый, в чём мать родила. Это безнравственно!
— Этот человек ничего безнравственного не делает. Стоит, и всё, — возразил полицейский. — Если бы он делал что-нибудь, на что глядеть невыносимо, я бы тотчас вмешался. Но ведь он всего-навсего стоит у стены, совершенно неподвижно, в этом ничего противозаконного нет.
— Он же голый, голый! — кричал фотограф.
— Не понимаю. — Полицейский удивлённо моргал.
— Голым ходить не принято — только и всего!
— Голый голому рознь, — сказал сержант. — Есть люди хорошие и дурные. Трезвые и под мухой. Насколько я вижу, этот человек не пьян. Он пользуется славой доброго семьянина. Пусть он голый, но ведь он не делает со своей наготой ничего такого, что бы можно было назвать преступлением против общества.
— Да кто вы такой — уж не брат ли ему? — спросил фотограф. — Или сообщник? — Казалось, он вот-вот сорвётся с места и забегает под жгучим солнцем, кусая, лая, хрипя. — Где справедливость? Что здесь, собственно, происходит? Пойдёмте, девочки, найдём другое место!
— Франция, — сказал Рикардо.
— Что? — фотограф круто обернулся.
— Я говорю, Франция или Испания, — объяснил Рикардо. — Или Швеция. Я видел фотографии из Швеции — красивые стены. Вот только трещин маловато… Извините, что вмешиваюсь в ваши дела.
— Ничего, будут у нас снимки вам назло! — Фотограф тряхнул камерой, сжал руку в кулак.
— Я от вас не отстану, — сказал Рикардо. — Завтра, послезавтра, на бое быков, на базаре, всюду и везде, куда бы вы ни пошли, я тоже пойду, охотно, без скандала. Пойду с достоинством, чтобы выполнить свой прямой долг.
Они посмотрели на него и поняли, что так и будет.
— Кто вы такой, что вы о себе воображаете? — закричал фотограф.
— Я ждал этого вопроса, — сказал Рикардо. — Всмотритесь в меня, Отправляйтесь домой и поразмышляйте обо мне. Покуда есть такие, как я, хоть один на десять тысяч, мир может спать спокойно. Без меня был бы сплошной хаос.
— Спокойной ночи, няня, — процедил фотограф, и вся свора девиц, шляпных коробок, камер и сумок потянулась в сторону набережной. — Сейчас перекусим, крошки. После что-нибудь придумаем.
Рикардо спокойно проводил их взглядом. Он стоял всё на том же месте. Толпа улыбаясь смотрела на него.
«Теперь, — подумал Рикардо, — пойду к своему дому, на двери которого стёрлась краска там, где я тысячу раз задевал её, входя и выходя, пойду по камням, которые я стёр ногами за сорок шесть лет хождения, проведу рукой по трещине на стене моего дома — трещине, которая появилась во время землетрясения тысяча девятьсот тридцатого года. Как сейчас помню ту ночь, мы были в постели, Томас ещё не родился, Мария и я сгорали от любви, и нам казалось, что наша любовь, такая сильная и жаркая, колышет весь дом, а это земля колыхалась, и утром в стене оказалась трещина. И я поднимусь по лестнице на балкон с затейливой решёткой в доме моего отца, он сам эту решётку ковал, и я буду на балконе есть то, что мне приготовила моя жена, и рядом будут мои книги. И мой сын Томас, которого я сотворил из материи — чего уж там, из простыней — вместе с моей славной супругой. Мы будем есть и разговаривать — не фотографии, и не декорации, и не картинки, и не реквизит, а актёры, да-да, совсем неплохие актёры».
И словно в ответ на его последнюю мысль, какой-то звук дошёл до его слуха. Он как раз сосредоточенно, с большим достоинством и изяществом подтягивал брюки, чтобы застегнуть ремень, когда услышал этот восхитительный звук. Будто лёгкие крылья плескались в воздухе. Аплодисменты…
Кучка людей, которая следила за его исполнением заключительной сцены перед ленчем, увидела, сколь элегантно, с истинно джентльменской учтивостью он подтянул брюки. И аплодисменты рассыпались подобно лёгкой волне на берегу моря, что шумело неподалёку.
Рикардо вскинул руки и улыбнулся всем.
Поднимаясь к дому, он пожал лапу собачонке, которая окропила стену.
Луг
The Meadow 1948 год
Переводчик: Лев Жданов
Рушится стена… За ней другая, третья: глухой гул — целый город превращается в развалины.
…Разгулялся ночной ветер.
Мир притих.
Днём снесли Лондон. Разрушили Порт-Саид. Выдернули гвозди из Сан-Франциско. Перестал существовать Глазго.
Их нет больше, исчезли навсегда.
Ветер негромко стучит досками, кружится маленькими смерчами песок.
На дороге, ведущей к сумрачным развалинам, появляется старик — ночной сторож. Он идёт к высокой проволочной ограде, отворяет калитку и смотрит.
Вот в лунном сиянии Александрия, Москва, Нью-Йорк. Вот Иоганнесбург, Дублин, Стокгольм. И Клируотер в штате Канзас, Провинстаун и Рио-де-Жанейро.
Несколько часов назад старик сам видел, как это происходило: видел машину, которая с рёвом подкатила к ограде, видел стройных загорелых мужчин в машине, мужчин в элегантных чёрных костюмах, с блестящими золочёными запонками, толстыми золотыми браслетами ручных часов, ослепительными кольцами; мужчин, которые прикуривали от ювелирных зажигалок…
— Вот, смотрите, джентльмены, во что всё превратилось. Всё ветер да непогода.
— Да, да, мистер Дуглас, сплошная рухлядь, сэр.
— Может быть, ещё удастся спасти Париж.
— Да, сэр!
— Постой… чёрт подери! Да он размок от дождя! Вот вам и Голливуд! Сносите! Расчищайте до конца! Этот участок нам пригодится. Сегодня же присылайте рабочих!
— Есть, сэр… мистер Дуглас!
Машина взвыла и исчезла.
И вот — ночь. Старый ночной сторож подходит к калитке.
Он вспоминает, что было потом, когда предвечернюю тишину нарушили рабочие.
Стук, грохот, треск, гром падения. Пыль и гул, гул и пыль!
Весь мир трещал по швам и рассыпался, роняя гвозди, перекладины, барельефы, рамы, целлулоидные окна; город за городом, город за городом рушились наземь и замирали.
Лёгкое трепетание… нарастающий, затем стихающий гром… и опять лишь лёгкий ветерок.
Ночной сторож медленно бредёт по пустынным улицам.
Вот он в Багдаде: причудливые лохмотья дервишей, в узких окнах женская улыбка под чадрой и глаза, ясные, как сапфиры.
Ветер несёт песок и конфетти.
Женщины и дервиши пропадают.
И снова кругом балки и жерди, папье-маше, холст с масляной краской, реквизит с маркой компании, и за фасадами строений — ничего, только ночь, звёзды, космос.
Старик достаёт из ящика для инструментов молоток и горсть длинных гвоздей, потом роется в строительном мусоре, пока не находит с десяток хороших, крепких досок и немного целого холста. Он берёт шершавыми пальцами блестящие стальные гвозди, гвозди с маленькими шляпками.
И начинает сколачивать Лондон, стучит и стучит… Доска за доской, стена за стеной, окно за окном, стук-стук, громче, громче, сталь о сталь, сталь в дерево, дерево ввысь — работает час за часом, до полуночи, без передышки, стучит, приставляет, опять стучит.
— Эй, вы!
Старик останавливается.
— Эй, сторож!
Из темноты выбегает незнакомец. Он в комбинезоне, он кричит:
— Эй, вы, как вас там?
Старик поворачивается.
— Моя фамилия Смит.
— О'кей, Смит, что это вы тут затеяли?
Ночной сторож спокойно глядит на чужака.
— Кто вы?
— Келли, бригадир.
Старик кивает.
— Ага, вы из тех, что всё сносят. Сегодня вы немало успели. Вот и сидели бы дома, хвастали этим.
Келли откашливается, сплёвывает.
— Я проверял механизмы там, где Сингапур… — Он вытирает губы. — А вы, Смит, чем вы тут занимаетесь, чёрт возьми? Положите-ка молоток. Да ведь вы опять всё сколачиваете! Мы сносим, а вы снова строите. Вы что, рехнулись?