о сверстники, попавшие в пекло войны. Чернявого Мишку Соломина изгнали, а через неделю и Дерябин прощался с заводом — уходил на фронт.
«Пока война, пересижу здесь…» — назойливо стучат в ушах слова прежнего Мишки. Дерябин почти не понимает, что говорит ему Поплавский, он занят одной мыслью: «Человек с такой закваской не может измениться к лучшему. Не быть тебе деканом. Только через мой труп».
Но как объяснить Поплавскому: времени-то сколько прошло! Окажешься смешным и только.
— Что я могу сказать, — сухо произнес он, когда Поплавский закончил. — Вам виднее.
С тем и разошлись. Викентию Вацлавовичу и в голову не приходило, что причина отчужденности, с какою принимал их Дерябин, кроется вовсе не в нем, а в человеке, которого он привел предлагать на должность. Знай он истинную подоплеку, может, все и пошло бы по-другому, тем более, что и у него не было особых симпатий к Соломину, он даже сейчас и не припомнил бы, кто первый назвал эту кандидатуру. Но раз назвали, а возражений не было, Викентий Вацлавович должен был отстаивать мнение коллектива.
Худо ли, хорошо ли, но он посчитал, что с Соломиным — дело решенное. Однако, возвратившись в институт, он узнал от проректора, что на место декана, по всей вероятности, будет рекомендован другой человек.
Викентий Вацлавович изумился:
— Пожалуйста, объясните, что все это значит?
Проректор отводил глаза, что-то недоговаривал. Это был старый, умудренный жизнью человек. Когда-то он бросался в драку с поднятым забралом, но те времена безвозвратно прошли, сейчас ему больше всего хотелось, чтобы все вопросы решались тихим, мирным путем. Но, если они так не решались, он считал нужным, опять-таки тихо и мирно, отступить.
— Я требую собрать ученый совет. Немедленно! — выкрикнул Поплавский сорвавшимся на визг голосом. — А вы, Борис Викторович, если вы честный человек, вы доложите все, что произошло.
Проректор впервые видел добрейшего Викентия Вацлавовича в таком возбужденном состоянии. Боясь за него, стал уговаривать не горячиться, что в конце концов все обойдется, все станет на свое место.
— Нет и нет, — стоял тот на своем. — Я требую собрания.
На собрании проректор заявил, что руководители института посоветовались и решили в интересах дела предложить на освободившееся место более подходящую кандидатуру, согласованную, кстати, с соответствующей организацией.
Поплавский тут же спросил:
— Борис Викторович, с кем вы советовались? Члены партийного бюро удивлены вашими словами.
Оправдываясь, проректор сбился, никак не мог подобрать убедительных слов. А его продолжали допрашивать:
— Видимо, соответствующая организация против кандидатуры Соломина. Объясните, какие на то причины?
У проректора была привычка смотреть на несогласного долгим, укоряющим взором. Что он сделал и на этот раз. Но спрашивающий выдержал пытку, не мигнул даже. Был это никто иной, как сам кандидат, Михаил Борисович Соломин. Честнейшие, с печалью глаза его повергли в смятение проректора.
— Никаких особых причин нет, — промямлил он.
— Выходит, кандидатура Соломина не снята? Есть два кандидата? — спрашивали из зала.
— Борис Викторович, вы упоминаете соответствующую организацию. Где же решение?
— Решения нет, нам советуют, — произнес вконец растерявшийся проректор.
— Кто советует?
— Я разговаривал с товарищем Дерябиным.
— Товарищ Дерябин еще не организация, — резонно заметили ему. — Будет правильно, если мы сейчас проведем голосование.
В общей запальчивости так и сделали, проголосовали за Соломина. Что было удивительно в этой процедуре — личность кандидата как-то отошла на второй план, защищали не его, а право на свое независимое суждение. Теперь отступать было некуда, ждали, как будут развиваться события. На следующий день преподавателей стали приглашать по одному к проректору. Борис Викторович не был изобретательным, каждому говорил одно и то же:
— Дело, голубчик, страдает от всей этой смуты. Нам ли заниматься подобными дрязгами? Бог с ним, с Соломиным, найдется и ему что-нибудь. Отступить надо.
В ответ преподаватели написали письма в разные инстанции, в которых, между прочим, осуждалось непринципиальное поведение проректора.
— А еще вот какая история…
Вася не сбавлял скорости и не закрывал рта. Он не заботился, слушают ли его.
— После трудов праведных надо ведь по капельке… Припасем, что надо, и — прямо в гараже. Дверь не всегда закрыта. Зачем? И залетел к нам соседский, Марьи Копилиной, петух. Ко-ко-ко… Дескать, меня примите. А нам что, не жалко. Хлеба накрошили, облили водкой и цып-цып… Все склевал. Наутро, смотрим, пришел похмеляться. Ах ты, думаем, такой-сякой. Ладно. Еще ему… Так и повадился каждый день. И думаешь что, наклюется, а потом идет кур гонять. Только перья по копилинскому двору летят. На все сто был петух, до животиков хохотали… А хозяйка не поняла. Зарубила петуха…
…Иван Трофимович выложил перед Дерябиным преподавательские письма. «Порядка там нет, в институте», — вырвалось у Дерябина. Иван Трофимович внимательно глянул на него. «Надо навести порядок. И лучше, если наведете сами». Сказано было таким тоном, что у Дерябина будто все оборвалось внутри. «Не понимаю», — проговорил он. «А вы подумайте». Теперь-то он подумал…
— Значит, зарубили петуха? — сонно переспросил Шаров, приглядываясь, где едут. Вася выруливал на главную улицу районного центра.
— Зарубили. — Вася тряхнул густой шевелюрой и бодро добавил: — Ничего, на наш век петухов хватит. Нового готовим.
Возле белокаменных торговых рядов на стоянке приткнулось несколько машин и автобус. Вася притормозил.
— До чего кстати, — удивился Шаров, разглядывая автобус. — А ведь это тот самый, из которого нас выгнали.
Оба торопливо вышли из машины, надеясь как-то заявить о своих правах, но еще не зная, как заявлять. Правда, им и шагу не пришлось сделать: шофер автобуса вдруг открыл дверцу, спрыгнул с подножки и поспешил навстречу. Было ему под сорок, пряди слипшихся темных волос спадали на морщинистый лоб, серые глаза воспалены.
— Товарищ Дерябин, вы меня уж простите, — виновато заговорил он. — Ну, не видел! Маруська спорит, подумал, обычные безбилетники… После только сказали, что были вы…
Дерябин стоял с каменным лицом, и его неприступность еще более пугала шофера.
— Черт знает, как произошло. Поверьте, такое у меня впервые. И все эта кондукторша, Маруська… Не любят ее у нас. — Шофер повернулся в сторону автобуса, где была та самая злосчастная Маруська, желваки ходили на его скулах. Должно, будет Маруське на орехи.
— Ерунда какая-то, — брезгливо проговорил Дерябин, открыл дверцу и сел в машину. — Трогай, Вася, — сказал он словами Шарова.
Тот пожал плечами, явно не одобряя строгость своего пассажира. Из обрывочного разговора он начинал понимать, что Дерябин — какой-то начальник и шофер автобуса провинился перед ним.
Газик медленно стал выворачивать на дорогу. И когда проехали последние дома, Вася спросил Дерябина:
— Зачем вы с ним так? — в нем говорила шоферская солидарность.
— Нашкодил, так умей хоть держаться. Унижаться-то чего?
— Чего? — переспросил Вася, удивляясь непонятливости пассажира. — Да знаете, о чем он сейчас думает? Вот нажалуетесь вы управляющему, и выкинут его вон. А у него хорошая работа, семья, детки… Придраться всегда найдется к чему. По нужде лебезил, вот чего…
— Первое умное слово от тебя услышал, Вася! — торжественно сказал Шаров. Давай дальше, нам еще ехать и ехать.
— Мне что, — отозвался Вася. — Были бы тити-мити…
— Это квартира Шаровых?
— Вы не ошиблись. Между прочим, впервые за утро…
— Приветствую тебя, Сашенька. Клава Гурылева.
— Здравствуй, маленькая женщина. Почему-то я ожидал, что ты мне позвонишь. Опять что-нибудь в институте, и редактор просит, чтобы я посмотрел и сказал, могу ли по письму сделать статью.
— И да, и нет. Статья уже написана и завтра идет в номер. Она об институте…
— Кто же тот несчастный, что отбивает хлеб у бедного литератора? Я вызову его на дуэль и убью.
— Статья называется «За связь науки с практикой», подписана проректором Дерябиным. Это что-нибудь тебе говорит?
— Ой, Клава! Ну, знаешь, я был наивен и глуп, когда…
— Сашенька, я тебе уже говорила, что это было давно, и я не сержусь.
— Ах да, ты об этом… Спасибо, что позвонила. Я обязательно прочту статью «За связь науки с практикой». Он сам принес ее или прислал по почте?
— Ее принес курьер, и редактор распорядился сразу же дать в номер.
— Он всегда отличался оперативностью. И в этом его сильная сторона.
— Кому больше знать, мне или тебе, какая у него оперативность. Слава богу, скоро десять лет, как я под его началом.
— Это ты о редакторе?
— О ком же еще! Не такой-то он решительный, как ты думаешь.
— Клава, мы сегодня что-то плохо понимаем друг друга. Не перенести ли нам разговор на завтра, когда я прочту статью?
— В чем же дело, ты знаешь, Сашенька, что твоя воля надо мной неограниченна. Давай перенесем разговор на завтра.
— До свидания, маленькая женщина!
— Будь здоров, Сашенька!
Тайка
Тайка сунула босые ноги в старенькие туфли, пригладила волосы рукой и, оставив Егорку забавляться с куклой, вышла на крылечко.
Мимо дома шла дорога — от леса к селу Ивановскому и дальше в город. Пока на ней — ни души. Но Тайка знала: сейчас покажется Роман. Выйдет из леса и свернет у риг, срежет прямиком по стерне, чтобы не встречаться с нею. Роман ходит тут с самой весны, с тех пор, как устроился в городе, на крахмало-паточном заводе. На выходной вечером идет с работы, в понедельник утром — обратно. Два раза в неделю. И два раза в неделю Тайка караулит его. Презирает себя и бегает, боясь прозевать.
Солнце еще только поднимается, сушит потемневшие за ночь крыши домов — их в деревне всего десяток: шесть по одному порядку, четыре по-другому. Когда-то порядки были длиннее, об этом напоминают замусоренные щебнем и заросшие репейником ямы — многие перебрались в Ивановское, где контора колхоза. Когда-то здесь также был клуб, и Роман приходил сюда, и Тайка танцевала с ним…