Всеобщее оживление. Рыбу рассматривают, взвешивают на ладони. Потом зовут Хиня.
— Что за рыба? Как называется?
Хинь долго и подозрительно оглядывает ее, смотрит на нас.
— Я лично думаю, это морская рыба, — сообщает он.
Нет, невозможно не влюбиться в молодого Хиня.
— Тяо данти! — старательно выговорил я, делая ударение на последнем слоге и помня, что слова надо произносить протяжно.
— Данти, данти, — ответил он на приветствие, искоса взглядывая на меня и в то же время не переставая нажимать грудью на доску.
— Ты чего ловишь? — спросил я, забыв, что ответить он все равно не сможет.
Второе утро вижу его. Чуть взойдет солнце, мальчик появляется на берегу с рыболовной снастью. Длинный шест, а от него идут распорки. К шесту и к ним привязана сеть. Сооружение чем-то напоминает нашу наметку, но в увеличенном виде. Правда, наметкой ловят с берега, опускают ее сверху в воду и подгребают под себя. Здесь же на распорки надеваются «башмаки» с круто загнутыми носами (сделаны из какой-то толстой коры), чтобы не врезались в дно, скользили. Снасть толкают вперед. Для упора на шест насаживают поперечную доску, грудью упираются в нее.
Вчера я наблюдал за ним. Начинался отлив, и ему приходилось удаляться от берега все дальше и дальше. С размеренной монотонностью, терпеливо выполнял он нелегкую для него работу. Затем, ближе к полудню, на берегу появилась пожилая женщина, что-то крикнула мальчику, и он вытащил снасть из воды.
Тут я разглядел его лучше. Было ему лет двенадцать. Широкое лицо, широкий нос и очень серьезный, взрослый взгляд. На голове шапчонка, чем-то похожая на красноармейский шлем, но без шишака, на плечи наброшена истлевшая рубашка — все это защита от солнца: вьетнамское солнце даже зимой печет.
Пожилая женщина расспрашивала его, он отвечал. Потом они отвязали сеть и ушли. Мальчик, перед тем как уйти, затащил кол с распорками повыше, на камни, куда не доходила морская волна во время прилива.
Сегодня, увидев, как он настойчиво ходит взад и вперед вдоль берега, я не выдержал, разделся и подошел к нему. Меня заинтересовал этот парнишка, заинтересовала пожилая женщина, которая пришла с ним утром, помогла наладить снасть и стояла несколько минут, наблюдая, как он принялся за работу.
— Чего ты ловишь? — опять спросил я его, помогая понять вопрос жестами.
Он скупо улыбнулся и показал, что надо дело делать, — какие там разговоры! Пришлось согласиться с ним и начать дело делать.
Я старался, как мог. Время от времени парень оставлял мне шест, а сам, встряхивая, перебирал сеть. Я видел, как мотня с мелкой ячеей заполняется студенистой массой. Вдвоем мы волокли снасть куда быстрей. Иногда через верхние края распорок, выскакивая из воды сантиметров на двадцать-тридцать, перелетали светлые рачки, похожие на креветок, но маленькие. Парень, как бы забавляясь, ловил их на лету рукой и отправлял в рот. Оказалось, что за этими рачками мы и охотились.
Мы закончили лов, когда в мотне у нас был клубок размером с футбольный мяч. Наверно, это был удачный улов, потому что и женщина, пришедшая встречать мальчика, и он сам были оживленны. Я сидел на камне, стараясь не раскрывать рта: от непривычного долгого хождения в воде зубы выбивали дробь. Они отвязали сеть и ушли.
И еще утро, пока не подали автобус, мы ловили с ним светлых рачков, которых, оказывается, можно есть сырыми, можно сушить на солнце и потом щелкать, как семечки, и можно варить вкусный суп.
Ухватившись за кол, я ухнул в воду по самый подбородок. Какая уж тут сила, еле-еле преодолеваешь сопротивление воды. А моему парию вода была по грудь. Сначала я решил, что попал в яму, стал подворачивать к берегу. Парень поднялся из воды до пояса, а у меня еще плечи не совсем показались.
— Эй! — перепуганно закричал я ему. — В чем дело?
На этот раз он легко понял меня. Выбрались на мель, и он поднял ногу. Он был на ходулях.
В детстве мы делали ходули. Берем шест длиною метра два, где-то чуть ниже середины приделываем ступеньки и шагаем. Верхняя часть шеста под мышкой, управлять легко. У моего парня шест оканчивается чуть выше колена, круглая резинка стягивает его с ногой. Споткнулся вдруг, стал падать, резинка соскакивает, можно спрыгнуть на ноги.
На этот раз мы остались без улова — креветка почему-то отошла от берега, и все старания не привели ни к чему. Опять его встречала старая женщина, помогла отвязать пустую сеть. Она ничего не говорила, молчал и мой парень. Потом они ушли…
Я так и не узнал, как его зовут. Когда спросил, он сказал — Чэн. Но это могло быть и не имя.
Я снова сидел на камне и все пытался додуматься, кто же он, этот мальчик, что каждый день приходит к морю, толкает перед собой тяжелую рыболовную снасть, управляться с которой впору взрослому, сильному человеку? Кто эта женщина со скорбным лицом?
Здешнее место на берегу обширного Тонкинского залива является заградительным постом на пути к крупным городам Северного Вьетнама, тут много и жестоко бомбили. Возможно, и мать и отец погибли во время одной из бомбежек, и он остался единственным мужчиной в доме, кормильцем. Бабушка, чем может, помогает ему, ободряет. Пожалуй, так оно и есть. Иметь взгляд взрослого, всепонимающего человека в десять-двенадцать лет, почувствовать ответственность перед другими и взвалить на себя непосильную работу — для этого надо пережить многое.
Сопровождающие наши уходят отдыхать в гостиницу. Зовут и нас.
— Нельзя не спать, — с укоризной и заботой говорит Хинь.
Вьетнамцы встают рано, и в пору, когда наступает жара, жизнь замирает.
Мы тоже не прочь отдохнуть. В Хайфон нас привезли на автобусе. Узкие вьетнамские дороги сплошь заполнены велосипедистами. Шофер, в машине которого имеются два сигнала — тонкий, пронзительный, и рявкающий, с МАЗа, — кажется, не выключал их ни на минуту все сто с лишним километров. Голова поэтому гудит. Но мы знаем: нас сегодня повезут в порт, где стоят советские корабли, затем предполагается поездка на цементный завод, разрушенный и восстановленный заново с помощью советских специалистов, затем… Затем молодой товарищ Хинь пообещал:
— Я лично думаю, если мы достанем билеты, то будем слушать в хайфонском театре оперу.
У него такая привычка — говорить: «Я лично думаю».
Прикидываю, сколько времени займет запланированная программа на весь остаток дня (утром уезжаем дальше), и выходит, часу не выкроить, чтобы побродить по городу.
И несмотря на то, что жарко, несмотря на то, что голова гудит, я выбираюсь на улицу. Плана у меня нет. Но это даже лучше: когда мы ходили по Ханою без всякого плана, куда глаза глядят, оказывалось, натыкались на самое интересное. Иногда плутали. Но вьетнамцы с интересом изучают русский язык, не чувствуешь себя, как в пустыне: покажут и расскажут, куда пойти. Вот пытаться самому говорить по-вьетнамски не следует. Как-то заблудились, не можем найти гостиницу. Одни указывают, что надо идти в одну сторону, другие — в другую. Обратились за помощью к милиционеру. Дернуло обратиться по-вьетнамски. Милиционер улыбнулся и стал добродушно рассматривать наши лица. Длилось это, пока кто-то из нас не произнес русскую фразу.
— Вам в отель «Тхонгтхнят»? — сразу спросил он на чистейшем русском. — Так это надо идти сюда.
Мы посмотрели на него с любопытством и тоже улыбнулись.
Имея уже какой-то опыт — во Вьетнаме мы четвертый день, — я храбро пускаюсь в путь.
Впереди широкий и зеленый бульвар, который вдруг сразу обрывается, заканчивается спортивной площадкой. Там гоняют футбольный мяч, а две команды в форменных майках усердно играют в волейбол. Лица европейские: значит, моряки с кораблей, которые стоят в хайфонском порту.
Перед глазами будка фотографа, на подставках — витрина со снимками. Неплохо бы привезти снимок на фоне исполинского дерева баньяна, воздушные корни которого сказочно спускаются с ветвей почти до самой земли. Соблазнов много, но пересиливает жажда узнавания.
Сзади слышится восторженное и уже привычное для уха: «Льен-со! Льен-со!» Это детишки. Они безошибочно отличают советского человека от остальных иностранцев и кричат: Льен-со! — что значит: советский человек. Особенно запоминается один, лет пяти, в старенькой рубашонке. Для него льен-со — человек с другой планеты. Круглые глазенки у него горят. Колодки, привязанные ремешками к ступням, гулко шлепают по нагретому солнцем тротуару. Другие, насладившись разглядыванием, отстали, а этот шлепает и шлепает сзади. Роюсь в уже отощавшей коробочке и выбираю ему значок с изображением Ленина. Пусть у него будет память. Пойдет в школу и узнает имя человека, который популярен во Вьетнаме, как и Хо Ши Мин. Труды вождя пролетариата выставлены на витринах всех книжных магазинов. Несколько непривычно читать знакомое имя, разделенное на слоги: «Ле-нин».
— Льен-со, — говорит малыш удовлетворенно и разглядывает значок, а потом, зажав его в руке, несется назад.
Я попал в квартал, где живут ремесленники. Во вьетнамских городах многие улицы имеют цеховые названия — улица Парусная, улица Серебряников, улица… Пожалуй, я попал на улицу Корзинщиков. Разбегаются глаза от множества прекрасно сделанных разноцветных сумочек, вееров, всевозможных корзин, которые висят гирляндами у входа в каждую лавочку.
Вся жизнь семьи ремесленника на виду. В глубине помещения стоит стол, на нем чайный сервиз, термос с горячей водой — на случай, если зайдет гость. Его угощают зеленым чаем, который тут же и заваривают. Видны топчаны с расстеленными циновками. Ползают ребятишки. Кто-то сидит, ест, кто-то работает. А передняя часть этой лавочки-квартиры завешана готовыми изделиями. Стоишь на тротуаре и выбираешь, что тебе нравится. Выбрал — зовешь хозяина. Спрашиваешь на пальцах, сколько стоит? Так же на пальцах тебе отвечают. Не состоялась сделка — на лице не увидишь никакой обиды.
Кончается улица, и я опять попадаю на бульвар, где сталкиваюсь с ребятами, которые копошатся возле свежего пня. Каждый не старше восьми-десяти лет. У них длинный металлический стержень, нечто вроде зубила, и довольно тяжелая кувалда.