рошу и выкину. Вот такой ритуал. Как кому, а мне помогло. Теперь просто таскаю с собой пачку сигарет — как напоминание того, что могу в любой момент вернуться к вредной привычке. Могу, но не буду.
Снял я пинжак с карманами, в которых заветная пачка сигарет хранилась — и баиньки. Но не в постельку, я ж говорил, а в свое самое любимое и самое удобное в мире кресло. А тут мне сон приснился. Знаете, есть такое состояние — не сон, не дрема, а так, как будто наяву привиделось. Как будто тебя в какое-то место кинуло, и ты в том месте, как в жизни живешь. А, главное, ты действуешь. И действие это — не сон. И ты понимаешь, что это не сон. Вот что самое интересное.
И снится мне, что я в гостях у Валерки. Валерка, он же Валерий Николаевич Донской был моим самым любимым актером. Человек, которого я считал своим другом. Человек, который меня считал своим другом. Его прославила роль помощника героя. Чуть туповатого, недалекого, но честного и преданного. Вот эти два качества — честность и преданность были ему присущи и по жизни. Он был таким искренним, таким открытым, он умел ничего не играть в жизни. Как часто актеры в жизни не успевают снять ту маску, которую одели в театре. Они не выходят из роли и продолжают играть даже тогда, когда им надо было бы стать самим собой. А где это самим собой? Большинство из них это самим собой давно уже потеряли. Любой актер обидится, если ему сказать, что он и в жизни играет. Это потому, что сказанное оказывается, в большинстве случаев, правдой. А вот Валерка обладал редкой способностью не играть. Порой мне казалось, что он и на сцене не играл — он там жил. Таких актеров можно сосчитать на пальцах одной руки. И он был именно таким. Был, потому что три года, как его не стало. Мы дружили же лет десять-двенадцать, нет, точно, двенадцать. И все время, как у меня появился свой театр, я хотел привлечь его в свой спектакль. То мешали съемки. То не соглашался главреж его театра, снедаемый здоровой режиссерской ревностью. То просто не получалось — по независящим от меня и от него обстоятельствам. А потом как-то и приглашать устал. Перестал. Может быть, Валерик и согласился бы, у него последние год-два жизни был актерский простой. Относительный, но все-таки простой. А у меня к тому времени сложилось то, что называется актерским ансамблем. И не то, чтобы я не хотел этот ансамбль валить, вводить нового человека, не так это было, не так. Просто они уже приигрались, притерлись друг к другу. А у меня как раз начался период известности. В общем, было не до ввода нового человека, тем более человека известного. Все были при деле. А введи я нового человека — в организме театра начались бы свары, интриги, то есть то, чего я терпеть не могу больше всего на свете. И дело не в нем, поймите, не в актере или человеке Валерии Донском, отнюдь, все дело в самом театре, в его внутреннем механизме, в его сути. А суть любого театре в борьбе актерских кланов. Как только где-то появляется театральная труппа из четырех актеров, как в ней сразу же начинаются интриги — такой тайный смысл театрального действа. А в таком коллективе как мой — это уже не цапанье в труппе, это уже столкновение целых актерских кланов…
Ладно, разговорился я что-то.
Сплю и вижу: я в гостях у Валерчика. Причем не на новой его квартире — на той, которую помню еще с тех лет, когда мы дружили. В новую квартиру он переехал за полтора года до смерти, а вот радовался ей, как ребенок, честное слово. К сожалению, не долго. Так вот, мы на старой квартире, на кухне сидим, я ковыряюсь в стакане чая. Валерка имел привычку подавать чай точно так, как это было в вагонах — в стакане с подстаканником. Ему железнодорожники подарили как-то набор таких стаканов, он ими чертовски гордился и хвастался перед всеми гостями. Так вот, я ковыряю ложкой стакан чая, понятно, выпить хочу не только я, но и Валерчик. Только Ирэна Леонидовна, теща дорогого моего Валерика, она на стороже. Муха не проскочит. Вот, пирожки на стол положила и вышла на минутку по какой-то надобности, ослабив визуальный контроль до нуля. Валерику уже тогда врачи запрещали к спиртному прикасаться. Он старался. Страдал, иногда позволял себе все же нарушить, но делал это так легко, непринужденно, играя, расточая окружающим бесподобную, только ему одному присущую улыбку беззащитного ребенка, что даже Лера, его жена, оказывалась постоянно обезоруженной.
А потому моргает мне Валерик, вытаскивая из недр тумбочки два одноразовых пластиковых стаканчика. Я вытаскиваю, нет не из широких штанин, а из пинжака с карманами заветную запаску. Этот сосуд из нержавейки заполнен коньяком, на этот раз армянским. Знаю, что Валерчик любил больше всего «Двин», это сейчас настоящий «Двин» и не найти, а тогда еще удавалось. Я разливаю по стаканчикам — как раз по чуточке, чтобы пошло, но без прихода. Мы пьем, закусываем пирожками, которые буквально рассыпаются при укусе. Пирожок с мясом чередуется с пирожком с капустой.
— Давай еще по одной, пока нам пирожков с горохом не вытащили…
И Валерчик пускает в ход свою улыбку, хотя меня уговаривать не надо. Мы вновь дергаем.
— По третьей не будем. Давай сюда.
Мой стаканчик перекочевывает к Валерику, тот ловким движением, почти что отработанным жестом фокусника, прячет эти стаканчики в столик, тут как раз появляется теща, которая вытаскивает на стол свежую порцию пирожков с горохом.
— Ребята, вы их не сразу, пусть чуток остынут. А я вам еще соус подам.
Она ставит на стол чесночную заправку, от которой дух сразу же забирает. Умеет потрафить. Это ее фирменное изобретение — когда чеснок давится, потом смешивается с оливковым маслом, водой и ложечкой лимонного сока. А потом в это все надо опустить пирожок с горохом. И наслаждаться.
— Под такие шедевры надо еще по чуть-чуть. Ну, вот столечко.
И Валерик показывает двумя пальцами тот самый уровень, который стоит впрыснуть в возникшие ниоткуда пластиковые стаканчики. Я разливаю. Мы дергаем еще по одной, доза небольшая. Но я вижу, что глаза Валерика увлажняются. Ему уже хорошо.
— Паша, я попрошу у тебя об одном одолжении.
— Валера, все, что смогу.
— Да нет, Паша, послушай, я ведь тебя ни о чем не просил никогда — верно?
— Верно.
— Могу я тебя, как друга попросить, скажи, могу?
— Конечно, можешь!
— Позаботься о моей дочери. Она хочет стать актрисой. Я ее отговаривал все это время. Да бесполезное это дело — упрямая, вся в меня.
И тут я проснулся.
Глава третьяРабочий день человека с большими и развитыми комплексами
В тот момент, когда я проснулся, я сна не помнил. Было только ощущение того, что мне что-то важное приснилось. Даже нет, что я был участником какого-то важного события. Но времени вспоминать, что за событие произошло, как и чем оно для меня закончится, что это должно для меня значит — это не было напрочь. Визжал мобильный телефон, в котором я активировал будильник (он у меня орет таким противным тоном, что невольно встанешь). Я протянул руку, стянул будильник с тумбочки, встал, засунул ноги в тапочки и пошел на кухню. Три глотка крепкого холодного кофе меня взбодрили, я поплелся в ванную, подставил голову под струю холодной воды — и тут проснулся окончательно. С криком возбужденного индейца я ворвался обратно в спальню, натянул на себя заранее приготовленную одежду, поправил узел на галстуке (вот еще один вид чисто мужского мазохизма), после чего был готов к выезду, как огурчик.
Но тут раздался звонок мобильного телефона. Это проклятие нашего века — мобильные. Они часто выручают нас, а вот теперь получилось, что подставили. Часто новые истории начинаются со внезапного звонка, наверное, это самый избитый прием в современной литературе, однако, что делать, если действительно прозвучал звонок. И я услышал голос Новицкого. Павел Константинович Новицкий был одним из самых щедрых спонсоров или, если хотите, меценатов, моего театра. Это, если говорить экивоками. А если говорить просто, без всяких там красивостей и околичностей, весь мой театр принадлежал ему со всеми моими потрохами. Без его денег никакая из постановок просто не смогла бы просуществовать и дня. И если говорить теми же простыми словами, я получил не предложение, а приказ явиться на встречу, хотя и сделан он был в очень мягкой и вежливой форме. Но форма формой, а содержание должно оставаться содержанием. Поэтому пришлось перекраивать график, переносить репетицию на два часа позже, что сделать, потом звонить своему администратору, Станиславу Николаевичу Малечкину, который в сущности и есть директор театра, и вызывать его на встречу, потому как все экономические вопросы через него проходят, и без Станислава Николаевича я в этом море цифр сразу же теряюсь, барахтаюсь и быстро тону.
— Машенька…
Вечно ее приходится звать… Ну что за неповоротливая особа! — ворчу я про себя, прекрасно понимая, что Маша не медиум и мысли мои предугадывать не в состоянии. Машенька — это моя новая домработница. Екатерина Васильевна, которая проработала у меня верой и правдой пять лет собрала вещи и уехала на Украину, к родным — у нее там родилась еще одна внучка и ее призвали нянчиться с дитям. Уезжая, она вздыхала, потому как на этой работе кормила семью, а тут вопрос финансов становился куда как сложнее, а все равно молодежь безмозглая, детей рожают, а как им толку дать — понятия не имеют, ну с такими вот причитаниями мы и расстались. Если честно, то я привык уже к этой простодушной исполнительной и до неприличия честной хохлушке. Искал новую домработницу с трудом, через знакомых, потом через агентство, оттуда пришла такая особа, что пришлось об услугах агентства забыть сразу же, наверное, они перепутали домработницу с домпроститутницей. А мне нужна была специалистка именно первого профиля. Второго и без агентств хватает. Машеньку посоветовал кто-то из знакомых. Я уже не помню конкретно кто — Павловы или Харченковы. Нет, Павловы, точно, Павловы. Ее порекомендовала мама Ангелины Павловой, а уж Павловой-старшей можно было доверять. И действительно, девушка оказалась скромная, работящая и смышленая. Что касается честности, тот тут пока все было в порядке. Вот и сейчас она появилась в ослепительном переднике, в скромном синем платье, туфлях, так что и весь внешний вид, и строгий стиль одежды отбивали даже охоту начинать приставания. У Маши чуть широкоскулое лицо, но черты лица правильные и, скорее всего, она достаточно красивая девушка, нет, не красавица, скорее, симпатяшка: глаза серые, миндалевидной формы, кому-то это очень нравится, мне же — никак. Носик чуть остренький, шея коротковата, но очень мило улыбается. Если говорить так, как принято в классической литературе, то ей присуща была красота молодости. По-моему, это прозвучало у Моэма, в «Разрисованной вуали», хотя я точность цитаты навскидку гарантировать не могу. В принципе, я так и не нашел, что же это такое «красота молодости», что под ней подразумевал Соммерсет Моэм и что под этим надо подразумевать обычному читателю. Что это? Аванс, мимолетно розданный природой, или желания, которые мимолетно исчезнут, но уже навсегда? Красота, которая увянет, или обещание, которое разовьется в красоту истинную?