своем стиле он никогда не ставил — потому как его стиля, стиля Дмитрия Аксентьевича Скворцова пока что не существовало. Я сумел использовать его очень дозировано. Когда я понял, что Димочка уникальный человек-тень, все раздражение от его присутствия для меня куда-то пропало. Наверное сейчас, когда я не ждал от него ничего сверхестественного, он меня и не раздражал? Впрочем, в моем коллективе Дима оказался на своем месте. Он редко общался с актерами вне репетиционного зала, был незаметен, а потому незаменим.
В личной жизни Димон был счастливым человеком. Он был женат и его жена крепко держала мужа под каблуком. Никаких самостоятельных решений. Шаг враво, шаг влево — расстрел на месте. Точнее — развод через ЗАГС и никаких вариантов. А развода Димочка боялся больше, чем огней святого Эльма. При этом Димочка был действительно счастлив, когда мог чем-то услужить жене, и глубоко несчастен, когда ее Ивонну что-то расстраивало. Стоило ей скривить свой носик-кнопочку, как Диму начинала бить дрожь. А по телу пробегали судороги. Присутствие такого Димона в семье Ивонну более чем устраивало, она культивировала в муже культ своего каблучка и весьма в этом деле преуспела.
Присутствие такого Димона в театре меня тоже более чем устраивало. Но только не сейчас. Опять-таки, не было счастья, да несчастье Скворцу помогло. Сейчас надо было заставить его работать по-новому. И как это сделать? Худой, как тростинка, высокий, с большим остроклювым носом, Димон ходил в вечных линялых джинсах и постоянно стремился слиться с тенями на театральных подмостках. Его нос был точнейшим барометром и всегда говорил о том, что на самом деле происходит на улице. Стоило носу посинеть, как ставало ясно, что мороз на улице лютует больше прежнего, как только нос краснел и постоянно чихал — весна накрывала город первым теплом. Синевато-зеленоватый оттенок клюва свидетельствовал о том, что премьера удалась, как и фуршет, который следовал за нею. Все это знали, и все подшучивали втихаря над этой особенностью димочкиного организма. А Дима еще больше тушевался и стремился стать еще менее заметным. Он хотел быть незаметной тенью мастера. А мне нужен был сейчас раздражитель. Творческий раздражитель, человек, который будет со мной спорить, что-то доказывать, сомневаться во мне и в моих решениях, а не тупо переносить мое мнение на сцену. Таким был Вадик, он работал со мной в самом начале создания театра. Теперь у него свой театр в Москве. И это закономерно. Он быстро вырос. И быстро перерос роль второго. Диму же роль вечно второго устраивает. Меня уже нет.
— Димочка, прошу, заходи, что-то случилось?
— Да нет, Павел Лексеич, понимаете, я же потеряюсь, это же три спектакля… Три!
— Так, присаживайся, успокойся, тебе чайку сделать?
— Если можно, зеленого…
Он такой во всем. Умеренность, незаметность, скромность… А мне сейчас нужен нахал, который будет трескать кофе тоннами и выдавать идею за идеей на гора… Что же мне делать? Ладно. Работаем с тем, что имеем… И в эту минуту я так захотел позвонить Вадику в Москву и попросить его… приезжай, помоги… Только ему там, в столице чем лучше? То-то и оно… Да и расстались мы после крупной ссоры, неправильно расстались, грубо. И с его стороны и с моей. Н-да, а у меня по программе любитель зеленого чая.
Я бросаю пакетик зеленого чая в чашку, заливаю ее крутым кипятком и подвигаю к Димочке сахарницу, хотя знаю, что он пьет чай без сахара. Почему-то сегодня меня это бесит. Дима, кажется, чувствует это, у него тонкая организация души. Точно. Он касается ложечкой сахара, после чего начинает усиленно колотить по стенкам чашки. И зачем? Однако, мое раздражение чудесным образом проходит. Дело прежде всего.
— Дмитрий Аксентьевич, знаю, что вам кажется объем работ более чем огромным. Ничего не попишешь. На вас падают и ежедневные прогоны. Я буду полностью сосредоточен на премьере. Нам надо сделать ее за рекордно короткие сроки. Вы за такие же рекордные сроки ставите три маленьких спектакля. Уразумели?
— Я все понимаю, мне нужен ваш совет…
— Мой совет… «Совет вам да любовь», кажется, так говорили раньше? Подумаем? Насколько я понял, ты не знаешь, с какого конца подойти к пьесам?
— Н-у-у-у-у-у…
— Значит, я прав… Радзинского и Горина ставишь в моем стиле. Это обсуждению не подлежит.
— А Камю?
— Верно, Камю в мой стиль не совсем вписывается.
— Нет, вписать можно, Пал Лексеич…
— Не вписать, а покорежить его моим стилем можно, и ты это, как никто, понимаешь. Ну, вот тебе и задача с тремя неизвестными. Решай ее сам.
— В смысле?
— В прямом смысле. Ищи новые пути, концепцию. Найдешь концепцию, суть, от нее у будешь отталкиваться. Ясно?
— Постараюсь, Павел Лексеич…
— Постарайся. И еще, я буду достаточно занят с премьерой, и не только. Понимаешь, я не оставлю поиски спонсора, думаю, что кого-то найду… Вот… Так что с Камю мне голову не забивай. Ставь сам. И если он будет похож на Товстоногова или Любимова — не сносить тебе головы. Никаких заимствований у мэтров. Уразумел?
Димочка приподнялся со стула, его стало кривить сначала в левую сторону, потом вправо, наконец, он справился с волнением, снова брякнулся на стул, хотел что-то сказать, но передумал, захлопнул рот, после чего быстро поднялся и покинул помещение моего рабочего кабинета. Я воспользовался тем, что в это время народ в театре по коридорам зазря не слоняется, схватил папку Малечкина, и быстрым шагом покинул театр.
Глава двадцать третьяКогда в голову приходят спасительные мысли
Мой дом — моя крепость. Мой дом — моя спасительная пристань. И когда мне надо что-то прикинуть, обдумать, выверить следующий шаг, я возвращаюсь домой и погружаюсь в раздумья. На этот раз я выложил все бумаги с расчетами, которые сделал Славик, разложил их не так, как он мне их дал, а по тем направлениям, которые я себе представил. И только после этого стал смотреть, получится из этого что-нибудь утешительное. Утешать себя было нечем. Ситуация с финансами была критической. И затягивание поясов в такой ситуации — вещь необходимая. А те меры, которые мы уже обсудили, и приказ о которых был напечатан и подписан, были всего лишь каплей в море.
В то же время сосредоточиться на проблеме мне никак не удавалось. Я совершенно забыл, что именно в этот день недели Машенька устраивает генеральную уборку. И я пришел домой как раз в разгар боевых действий. Мрачно гудел пылесос, сбивая меня с пути истинного, Машенька же носилась по квартире, как угорелая, и я своим присутствием мешал ей, это было так очевидно. Я понял, что так продолжаться не может долго, недалеко и до мигрени. Я пробовал приспособиться к ситуации и переждать хоть какое-то время, но уже через пять минут понял, что это абсолютно бесполезное занятие. Надо было принимать какие-то радикальные решения.
Машенька остервенело драила ковер в гостиной. Свирепо ревел пылесос, а на ее сосредоточенном лице не было никаких эмоций, только желание быстрее закончить свою работу.
— Маша… — не слышит. — Машенька! — не реагирует. — Маша!!! — почти ору ей в ухо.
— Ой! Что? Вы?? Да!?
— Кончай с уборкой…
— Но, Павел Алексеевич, я только-только…
— Уборка переносится на завтра. Все переносится на завтра. Мне надо поработать. Подумать. И ты мне мешаешь.
Машенька смотрела на меня большими красивыми глазами, в которых быстро стали наворачиваться слезы.
— Я… да? Я??? И что? Даже кушать не приготовила… Думала, как всегда…
Она стала чуть-чуть шмыгать носом, значит, процесс выделения слез уже идет полным ходом. Да уж! Тюфяк я бесчувственный! Тупоголовец! Надо теперь как-то загладить свою вину… Бывает. Выкручивайся теперь…
— Машенька, прости старого идиота. Я больше не буду…
— Что вы, Павел Алексеевич, вы же не старый… и тем более не идиот…
— Почему?
— Ну, стала бы я у идиота работать?
— Машенька оставьте эту еврейскую привычку отвечать вопросом на вопрос. Почему это я не старый?
— Извините, Павел Алексеевич, вы старый идиот, как вам будет угодно…
И тут я рассмеялся…
— Маша, все! — это я сквозь смех и слезы, которые смех вызывал… — Все, закончили… По случаю такому я приглашаю тебя в ресторанчик. Тут рядом есть заведение, которое держит мой старый знакомый… Такой пахлавы и таких хачапури тебе нигде никогда не подадут. Гарантирую. Идем.
— Но Павел Алексеевич…
— Я не спрашиваю тебя, согласна ты или нет. Я тебя пригласил, и отказы не принимаются. Отказ равносилен увольнению.
— Тогда увольняйте меня…
— Так, хватит брыкаться, сама знаешь, что не уволю. Идем, я действительно очень хочу есть, а ты меня моришь голодом. Хочешь, чтобы у меня случился голодный обморок? Идем, Машенька, первый и последний раз. Обязуюсь…
— Ну, если в первый и последний…
Да, та еще штучка… та еще штучка, штучка… заклинило меня, что ли? Ага… давай-ка решим, есть ли у меня какие-то чувства к этой девице? Нет… Так с чем это связано? С «Золушкой»? Именно! Она не должна быть писаной красавицей! Она должна быть миловидной! Ага! Вот оно! Будем идти из этой точки…
Я редко вижу, как одевается Машенька, когда она не на работе. Последний раз был, когда я перепил, поэтому никакого представления об ее облике «на гражданке» я не имел. Действительность подтвердила мое предположение, что Машенька «интересная штучка». Она была одета без вызова, но очень мило, а розовый цвет брючного костюма на удивление ей шел. Она надела туфли-лодочки на невысоком каблучке, что только подчеркивало ее спокойную красоту еще не расцветшей женщины, красоту уверенного ожидания. Еще чуть-чуть, еще немного времени, когда слепящая юность перейдет в уверенную зрелость, и на нее будут заглядываться все мужчины, во всяком случае те, которые мужчинами остались. Туфли как-то уверенно гармонировали с костюмом, а костюм так удало сидел на ее ладной фигурке, что я непроизвольно подумал: «Какого?»
Именно, какого дьявола она делает у меня на работе? Что привело ее к роли прислуги? Недостаток денег? А я ведь никогда не думал про это. У меня и мысли такой не возникало. Пришла по рекомендации… И что? Мама болеет? Нужны деньги на лечение? И при этом умеет недорого и со вкусом одеться? Странно… Человек в горе не такой… Или такой? Это стоило исследовать. Вот только времени на эти исследования — ноль целых и нуль десятых без хвостика.