тяжесть и даже небрежность конструкции, в тоже время нельзя не признать, что Матушка-Природа потрудилась на славу. Особенно ей удались ресницы — густые, ярко выделенные тушью, они четко оттеняли глаза и создавали неожиданный эффект контраста с томным выражением глаз.
И что мне в этой ситуации делать? Стоять под ее лукавым прищуром? Запахиваться в одежду? Глупо как-то… Пришлось самому раздеваться — надо все-таки соответствовать ситуации. И в таком голом совершенно состоянии топать на кухню. Где стояла бутылка неожиданно возжеланного вина.
Вино я выбрал молдавское. Сухое Каберне восемьдесят шестого года было одним из моих самых любимых молдавских вин. Его сейчас трудно найти, помогает то, что я жил недалеко от Молдавии, и там у меня остались хорошие знакомые. Шабский винсовхоз не успели удушить во времена горбачевского сухого закона. Так что кое-что из хорошего старого вина перепадало на стол простых российских граждан.
Будучи абсолютно голым интересно рассуждать о свойствах молдавских вин это тоже какая-то несусветная чушь, но я рассуждаю о винах, потому что как только начинаю рассуждать о Марии, как становлюсь порнографически эротичным. Мое тело сразу же выдает, о ком я думаю в этот момент и что конкретно я думаю (заодно). Что делать? Можно обмануть жещину словами, но язык тела врать не будет. Ты или хочешь ее, или нет… Третьего не дано. Так вот: я ее хочу!!!
Понимая некоторую нелепость происходящего, я ведь все-таки не Апполон, мне фигурой с заметно округлившимся брюшком гордиться не стоит. Хотя нет, местами стоит или стоит… И это не может не радовать. Хотя, попробуй не отреагировать на такое тело, которое хищно смотрит на тебя огромными синими (интересно, почему синими? контактные линзы?) глазами и тихо облизывает губы, глядя, как рубиновоцветный напиток заполняет узкий бокал, который покоится в ее ладошке.
Главное, чтобы она после вина не потребовала бисквитов. Потому что у меня бисквитов нет. Ни одного. А в магазин я бежать не собираюсь.
Глава двадцать шестаяПостельная
Конечно, насчет того, что у меня нету бисквитов, я врал. Я врун. Я частоврун. Имею в виду с женщиной. Имею в виду, пока не затащил ее в постель. Имею в виду, что в постели говорить правду вообще нет никакого смысла. Там надо делом заниматься, а не болтовнею болтаться. Однако, мне повезло. До бисквитов дело не дошло.
Мы занимались любовью сначала на кухне. Потом, из кухни, мне пришлось перенести Марию в спальню. И там она, и я бурно… Нет, сначала она, а потом я, а потом снова она, интересно, как у нее так получается, потом снова начал я и мы умудрились как-то вместе, впрочем, это уже слишком интимные подробности.
Думаю, к интимным и никому не интересным подробностям стоит отнести и то, чем мы занимались в ванной, когда немного отдохнули и выпили немного вина, к которому бисквиты оказались уже весьма в тему. Она предпочитала оставаться без одежды и совершенно не чувствовала себя смущенной. Что самое странное, я себя тоже не чувствовал смущенным. Я был (впервые за много-много времени) самим собой — самцом без тени эмоций и с единственной мыслей, которая вся собралась в самом низу живота, на кончике члена.
Говорят, мужчины думают половым органом. Иногда это оказывается правдой. Я часто сам думал членом. Странно, как она его называла? «Твой Петюня»? «Как там Петюня поживает»? Ага, кажется это именно так. А эта девица не настолько уж простая, нет, та еще дамочка, опытная, чувственная, виды уже повидала. И это в ее таком цветущем возрасте… как это у классика «и жить торопится, и чувствовать спешит», так Мари так спешит, так, что диву даешься… Но зато какой бесподобный секс она выдает на гора! Я себя снова почувствовал мужчиной. Нет, я не импотент. Просто… просто работа такая. Почти все время в театре или околотеатральных кругах. Заводить роман в театре — так разворошить то кодло, которое считает себя коллективом, нет уж, увольте! А только вырывался из театра, как попадал под тесную опеку Варвары Сергеевны. Теща, хотя и бывшая, своей идеей-фикс считала обязанность контролировать мою жизнь, исключительно в память о дочери. Второй идеей-фикс дорогой Варвары Сергеевны была мысль женить меня на достойной особе. Достойная особа должна была, как минимум, в благодарность за такую партию, всю оставшуюся жизнь о Варваре Сергеевне заботиться.
Я почувствовал, что рука, на которой лежит головка прелестной Мари начинает немного затекать, по ней стали бегать противные мурашки. Мари почувствовала, как напряглись мускулы, открыла глаза…
— Ты не спишь…
— Все в порядке… Спи… Я только руку поменяю…
— Ага… да… ты замечательный…
Итак, я замечательный. Впервые захотелось курить. Очень сильно. Мне так не хотелось курить уже давным-давно. С армии. В двадцать два я курить бросил. А теперь захотелось курить… Черт!
Она начинает пристраиваться под мой бок, сворачиваясь калачиком, как сворачивается кошка в ожидании холодной погоды…
— Мари, у тебя есть сигареты?
— Да, а что?
— Ну вот, впервые за последних двадцать с крючком лет захотелось курить…
— К тебе возвращаются вредные привычки?
— В первую очередь привычка любить красивых женщин.
— А что, ты раньше предпочитал красивых мужчин?
— Замечен не был.
— Не был, не замечен, не состоял… Вот, бери…
Она приносит мне пачку сигарет и зажигалку…
— Я на кухне покурю. Ты спи…
— Да чего уж там, все равно встала… Составлю тебе компанию.
Мария ловко щелкает зажигалкой. Огонь вспыхивает довольно высокий, кажется, Марии нравиться все яркое и большое. Чем больше, тем лучше. И не только касаемо огня в зажигалке. И не только размеров зарплаты. Хотя денег никому много не бывает. Деньги — совершенно особая материя.
Интересно, то, что у нее такие большие соски, это влияет на ее темперамент? В глубокой задумчивости я затягиваюсь, чувствую, как дым попадает в легкие… и не кашляю… Мария предпочитает легкие сигареты. Тонкие белые сигаретки, интересно, для чего они? Для рака или для импотенции? Покрутив пачку, я убедился, что и для того, и для другого…
Она курит жадно, взахлеб. Она и любит так же, жадно, горячо, взахлеб, как будто спешит куда-то. И где тот поезд, на который она так боится опоздать?
Что она? Кто она? И что, черт подери, она для меня значит? Неужели это любовь? Три раза ха… Седина в голову, бес в ребро? Недоеб, черт тебя подери, вот что это… захотелось свежего женского мясца…
И тут я понимаю, что дело не только в физиологии, не только в бурно бушующих в моей крови тестостероновых телец, сколько в непонятном женском начале, какой-то странной силе, чисто женской, первобытной, а поэтому необоримой… Что-то в ней есть… И мне надо это что-то суметь правильно использовать.
Она курит сигаретки жадно, заглатывая дым и выпуская его большими облаками, бесформенными, но весьма и весьма впечатляющими.
— Мари…
— Да?
Она мгновенно отзывается, отзывается всем телом. Живот втягивается, чуть-чуть меняется наклон тела, центр тяжести переносится к самому краю кровати, так кажется, что вот-вот и она начнет движение… «Она может двигать собой»… так, кажется, говорится про такое мастерство перемещения тела в тесном пространстве квартиры.
— Я хотел тебе предложить роль…
— Да…
— Так вот…
Она встает, прогибается всем телом грациозно, как кошка, при этом даже кончики пальцев рук выпрямляются, а соски начинают так призывно торчать, что по коже начинают толпами гонять мурашки. Мари не дает мне окончить фразы. Она зажимает мне рот, притягивает к себе, так что я вынужден бросить сигарету в импровизированную пепельницу, которой стало кофейное блюдце.
Она прижимает мою голову меж грудей и я понимаю, что слова сейчас абсолютно противопоказаны. Кажется, она опять хочет меня…
— Сначала я предложу тебе роль…
И мы начинаем снова валиться на постель, где меня уже ожидает холодная простынь, которая так приятно щекочет позвоночник, и жаркие поцелуи женщины, которая на этот раз решила оказаться сверху и покататься, как будто я ей пони. Вот только катание происходит отнюдь не по бездорожью и с большой долей приятных ощущений для катаемых. Я имею в виду не только наездницу, но и поню…
Горячее лоно меня поглотило, в совершенном беспамятстве я совершаю такие же бессмысленные движения и только пряди ее волос, свисающие запутанными пучками на мою грудь кроме легкого щекотания вызывают совсем другие воспоминания… И я понимаю, что сон это было спасение…
Глава двадцать седьмаяУтро с Алаховым
Утром я проснулся вовремя, но понимаю, что могу не успеть. Надо успеть подготовиться к работе в студии, привести себя в божеский вид, а тут, рядышком, на кровати, такое роскошное женское тело, которое, кажется, не будет ничего против иметь, чтобы заняться этим снова. Ненасытница! Я ж тебе не шестнадцатилетний паренек… Хотя… пока что меня хватило… Но не сейчас — это будет не в тему… Соскальзываю с кровати, дергаю Мари за плечо: рота подъем, вставать пора, враг у ворот… ну и т. д. и т. п.
Мари просыпается с неохотой.
— Ну что случилось? Я могу еще поспать? Очень хочется?
— Не можешь, мне надо рано выезжать. Работа…
— А я думала, что у вас, театралов, работа в полдень.
— А-а-а… Это бывает. Новый интерактивный проект. Буду вести передачу с Алаховым.
— Ну да?
У Марии прорезывается интерес.
— С самим Ванадием? Он такая лапушка! Знаешь?
— Пока не приходилось…
— Ой, ладно тебе… Может еще по разику?
Она предлагает мне снова погрузиться в ее горячее тело. Предлагает, но я-то уже на другой волне.
— Не могу. Опаздываю…
И это было б правдой… Нет, это есть правдой. Еще этот разговор с Виктором. Виктор — это мой водитель. И я понимаю, что мне надо набраться смелости и сказать ему, что у театра нет денег больше содержать водителя, а я личного водителя тоже позволить себе сейчас не могу. Она надувает губки, но я встаю, прикрываюсь простыней и иду принимать душ. Правда, на этом утренние приключения не заканчивается. Когда я стою под горячими струями воды, в душевой появляется Мария. И в ее глазах явно читается цель посещения. Она чертовски соблазнительна, и я хочу ее, и скрыть свое хотение никак не возможно.