После репетиции я пригласил Марию следовать в свой кабинет. Мой опекун и бухгалтер, и по совместительству, директор, Стасик Малечкин должен был приготовить стандартный контракт, который я собирался с Машей подписать, чтобы потом не было возможности передумать. Впрочем, передумывать я и не собирался. Со своей куцей ролью Маша справлялась более чем успешно. Да и не в актерском мастерстве были ее козыри. Ее главным оружием была необычайная сила женственности, которой от нее несло на милю вокруг. Казалось, весь зал мгновенно пропитался необычайными женскими флюидами, во всяком случае, я был заметно возбужден, и, уверен, не я один.
Сначала зашел Малечкин. Мария вышла на маленький балкончик, выходивший во внутренний дворик дома, там располагался маленький столик и кофейник, который был только-только перед нашим приходом водружен на положенное место. После репетиции кофе за этим столиком — мой обязательный ритуал. Пока я сделал только глоток.
— Станислав Николаевич, — произнес я, когда Стасик уже собирался выходить из кабинета.
— Да, Паллексеиич… — произнес обычной скороговоркой Малечкин.
— Скажите, вы ведь верой и правдой служите Павлу Константиновичу… (Стасик склонил утвердительно голову.) Так почему вы мне сейчас так отчаянно помогаете? Я думал, вы мне мешать будете, палки в колеса вставлять, а вы наоборот… Для меня эта ваша позиция не совсем понятна…
— Любителивтеатркаклюя? — Стасик подождал, пока я переварю эту цитату про любовь к театру, после чего продолжил:
— Пока мы укладываемсябджет, нежукакойразницы чтоделаем.
— Спасибо, Станислав Николаевич, на самом деле, ваша помощь для меня неоценима…
Как только Стасик вышел, я уже собирался продолжить кофепитие, но покайфовать мне не дали. В кабинет стремительно ворвалась Люба Ряшева, актриса из того актерского большинства, которое я, по старой исторической традиции, именую «болотом». Я невольно поморщился: Люба была среди тех двух актрис, которые претендовали на роль феи, теперь отданной дебютантке Марии.
Да, прорваться ко мне в час кофепития, когда секретариат стоит грудью и ко мне не пропускает никого, стоило Любочке Ряшевой серьезных усилий. Сгущалась гроза. Было видно, что Любовь вся в огне и горит, и готова излить на меня всю силу коллективного возмущения.
— Павел Алексеевич, я должна сказать вам, что мы уважаем вас как режиссера, но совершенно не понимаем, как руководителя театра. Брать на контракт новую актрису, когда у нас так много претендентов на роль — это безответственно по отношению к коллективу. Я должна вам заявить, что ваша постель это не пропуск на…
— Раздевайтесь.
— Что?
— Раздевайтесь. Совсем.
— Но Павел Алексеевич, я вам не давала повода…
— Раздевайтесь. Я вам это не как мужчина говорю, а как режиссер. Немедленно.
Проглотив комок, Любочка стала раздеваться. Тело сорокатрехлетней женщины, усталое, с обвисшими прослойками жира и бесформенной грудью, источенной тремя выкармливаниями, на ногах и теле тонкие сеточки вен — признаки неумолимого старения… Вот по груди скатилась капелька пота, миновав растянутый овальный сосок, потом еще одна капля оказалась на животике, бесофрменном и оттого не слишком привлекательном… В целом и общем для своего возраста Вера сохранилась неплохо, но трое родов любую женщину делают не слишком-то привлекательной… Я повернул Веру и поставил перед зеркалом. Знаю, что это было жестоко, но бунт надо давить на корню.
— Мария!
— Да, Павел Алексеевич!
— Зайдите и разденьтесь.
— Да, охотно…
Маша разделась и стала рядом с Любой во всем великолепии своего молодого сияющего красотой тела. Любочка окончательно потупила взор, залилась краской, стояла, как опущенный в воду сморчок… жалкое зрелище… Ну что же, сама виновата…
— Можете одеваться, обе… Мария, оставьте нас, мы еще должны закончить разговор.
Мария легко разделась, так же свободно и оделась, Люба делала все, страшно смущаясь и через огромное усилие над собой. Не все актрисы легко раздеваются, не все, особенно тяжело раздеть тех, кто чувствует, что красота молодости их не спасает…
— Так вот, Любовь Олеговна, по моему режиссерскому замыслу, который еще не выносился на наше всеобщее обсуждение, потому что обсуждать вы его не будете, крестная фея почти весь спектакль будет появляться без одежды. Знаете, у нас нет финансов на новые костюмы, а среди старых ничего соответствующего не нашли…
Я заметил, что Любочка готова разрыдаться.
— Любовь, поймите, то, что я задумал — провокация, и мне нужна эта провокация. Очень нужна. А какой из вас провокатор? Вам играть мать Терезу в молодости, фея с эротическим оттенком — не ваше амплуа… Согласны? Ну и умничка… О вашей новой роли мы поговорим позже, хорошо? Ну вот, успокоились… Хорошо… Вы свободны.
Я замечаю, что Мария наблюдает за происходящим из-за занавесочки, наблюдает с интересом и что-то мотает себе на ус… Девочка-то не совсем простая… это верно… Красивая… но не блондинка, мылит, следовательно, существует в ней та жилка, которая позволит… хватка есть, вот это точнее, именно хватка… Ладно, у меня есть одна мысль: надо дать ей посмотреть спектакль… нет, не как зритель, из зала, из закулисья, пусть посмотрит оттуда, а я буду посмотреть, на что она способна… Хм… неплохая идея…
А пока что — я жестом подзываю Марию и она заходит в кабинет. И тут я замечаю, что Мария не совсем одета — белье отсутствует, юбка тоже — ее фигурку с идеальными ножками чуть-чуть прикрывает блуза… И я понимаю, что у меня вновь поднимается все там, внизу, что я хочу раздвинуть ей бедра и оттрахать прямо тут, на своем режиссерском столе. И Мария прекрасно это понимает, она садится на стол лицом ко мне, широко расставляет ноги, чуть медленно, плавно и томно поводит изящной шейкой, и мне остается только прижать ее к себе и быстро войти в нее, в ее горячее и требующее любви лоно…
Глава тридцать шестаяМеня терзают смутные сомнения
Странно, что из всех людей, которые меня окружают, только я один не имею право на истерику. Право, так хотелось бы поваляться по полу, посовать ножками, покричать, поплакать, дать волю чувствам… А вместо этого общество предлагает мне другой выход: водку, наркотики, секс… Сегодня я выбираю третье…
Я чаще всего смотрю спектакли из зрительного зала, у меня там есть место, самое любимое, но намного реже я ставлю небольшой стульчик слева от сцены и наблюдаю за происходящим как бы со стороны. Рядом крутится Стасик Малечкин. Он редко смотрит за спектаклем, как явлением искусства, он тут больше с дисциплинарными функциями: кто из актерской братии опаздывает, кто в какой форме вышел на сцену, как себя ведет и т. д. Очень полезная работа — у меня на это не хватает ни времени, ни сил.
Интересно, Мария (чтобы не путаться, я зову любовницу Марией, в отличии от Машеньки, моей домработницы) сегодня впервые наблюдает за спектаклем не из зрительского зала, а из-за кулис. А я наблюдаю за нею. И вижу, как горят ее глаза… Я вижу, что у нее кроме тела, есть еще и характер, и железная воля, и стремление, она спокойно использует свой единственный козырь, свое безотказное оружие — тело, но она хочет добиться успеха, что же, у нее есть все шансы этого проклятого успеха достигнуть… Определенно… у нее так глаза не горели даже во время секса, а что, может быть, секс для нее вещь вполне обычная, я бы сказал, будничная, а вот театр, с его суетой, настроением праздника, мишурой и блеском, нищетой, подлостью и отравленным воздухом обмана — это нечто новенькое. Так пусть же испробует этого яду искусства, пусть поймет, что добиться успеха намного легче, чем потом завоеванный успех удержать…
— А что, Станислав Николаевич, вы думаете по поводу последнего контракта?
— Этостоймолдевчкой?
— Ну да, вот она, видите…
— Нукаетсяонадляфеимолодатая…
— Да нет, как по мне, так в самый раз… фея получится роскошная…
— Вамднее Палсеич… Вамвиднее…
— Странно, я думал, вы меня будете ругать за лишнее растраты…
— Этонесущестно…
— Верно… когда утопающий цепляется за соломинку, нечего грустить о топоре, который идет ко дну…
Вот, пробежала та самая искра по зрительному залу — это идет кульминация спектакля, ага, уловила — ресницы ее широко распахнулись, зрачки расширились, ага, точно, въезжает… Вот оно, волшебное чудо, которое называют искусством, зритель, особый зритель, тот, кто все понимает, пусть интуитивно, пусть на уровне каких-то эмоциональных волн, но чувствует!
Ради такого зрителя ты и работаешь, черт меня подери… И какое имеет значение, кто этот зритель — бизнесмен, урожденны пэр, милиционер, миллионер, проститутка или слесарь, какое? Главное, что он есть, что он чувствует, что он сопереживает, что он приходит на спектакль!
Я делаю спектакли ради денег. Искусство, оно потом либо продается, либо не продается. Искусство, которое невозможно продать, быстро исчезает вместе с его носителем. Кому-то повезет, и его оценят посмертно. Но делать на это ставку не стоит. Нет, я ничего против не имею — искусство ради искусства имеет полное право на существование. В конце-концов, массовое искусство идет по его стопам… Использует его приемы, протоптанные дорожки бетонируются, на диких зарослях обстригаются кусты и наводится глянец… Такова наша жизнь. И я не вижу ничего постыдного в том, что я популярный театральный режиссер. Разве плохо, когда искусство и финансовые потоки сливаются воедино? Как мне, так такое слияние вполне по душе.
Ну что же, наслаждайся триумфом… Ан нет, что-то мешает, что-то внутри меня не дает мне покоя, какая-то мелочь, штуковина, какая-то чертова гадость… Я направляюсь к себе в кабинет не дожидаясь окончания спектакля. Мне хочется, опять чертовски хочется выпить… Отказать себе? Дудки. Я наливаю небольшую рюмку «Двина». Настоящий «Двин» теперь редкость, а этот, советский, коллекционный, можно сказать, вообще раритет… И я осушаю ее до дна, одним глотком, но так и не ощущаю вкуса, который всегда так меня радовал.