И вот я у квартиры. Замок чуть поскрипывает, чуть-чуть, немного… Я вламываюсь в коридорчик, чтобы так же внезапно остановиться, затихнуть, перейти на медленные шажки и тихонько закрыть за собой входную дверь, которую я, влетев, оставил нараспашку. Машенька, по-видимому, меня ждала, а потом утомилась и заснула — прямо в кресле, в гостиной. В квартире все сияло. На кухне — тоже. А на столе стояли две тарелочки с едой (не сомневаюсь, самое вкусное), накрытые металлическими крышечками.
Машенька спала, трогательная в своей беззащитности, красоте, детской открытости и наивности, трогательная, нежная, почему-то до безумия дорогая… Не знаю, мои чувства к ней были, скорее всего, отцовскими, не знаю, но стремление защитить было куда как больше стремления любить, сжимать в объятиях, тащить в постель… Но тащить в постель пришлось — причем в самом прямом смысле этого слова… Я поднял Машеньку на руки, она уткнулась головой в грудь, но так и не проснулась. Я перенес ее в спальню, положил на кровать и укрыл летним одеялом. Осталось выключить свет и постелить себе в гостиной на диване.
Я постелил, пошел на кухню, выпил кружку чая, но спать не хотелось совершенно. Я никак не мог разобраться в своих чувствах — и это больше всего смущало меня. Если в отношениях с Марией преобладала страсть, похоть, желание соития, то в отношениях с Машенькой я обнаружил в себе то, что никогда не думал обнаружить — отцовские чувства. И дело было не в том, что Машенька мне в дочери годилась (Мария тоже), а в том, что эти чувства были…
Я вышел на балкон. Там висела куртка, которую я накидывал, когда шел дождь или становилось прохладно. Была ночь, было прохладно. Я пошарил по карманам куртки и наткнулся на пачку сигарет, с двумя сигаретами, которые в ней чисто случайно остались. Закурил, задумался, понял, что это не все, что меня так тревожило, было что-то еще, то самое смутное, непонятное чувство, какая-то картинка, мысль, идея… Но что это было. Спички… это хорошо… Я закурил… Курил я жадно, быстро, почти не затягиваясь, так сильно было желание и так не хотелось отвлекаться от размышлений… Вторую сигарету я не выкурил до конца и сбросил с балкона вниз, подчиняясь импульсу, который неожиданно возник в сознании: это последняя сигарета… Я видел, как ее огонек тает, как он уменьшается, как летит к основанию дома… Вот оно! И перед глазами возникла картинка: Машенька, ревущая в кладовой комнате…
Я сложился, неловко втянул голову в плечи, картинка не пропадала, неужели это оно? Я прошел в гостиную, лег на диван и закрыл глаза. Картинка не проходила. Очень скоро я все расставил по своим местам.
Глава сороковаяНочной разговор
Я так и не смог заснуть. Наверное, такое чувство бывает у великих математиков, когда неразрешимое уравнение неожиданно получается… думаешь, думаешь, а оно вот — сложилось! И ты чувствуешь такое наслаждение, понимаешь, что ты гений! А каково тебе, если ты театральный режиссер и разрешаешь проблему, которая становится ключевой в твоей новой пьесе? Вот именно! Я чувствовал дикий восторг, неописуемый, и оттого еще более сладостный…
В два часа ночи я услышал шорох… Оказалось, Машенька проснулась. Она стояла в дверях гостиной и смотрела на меня, смотревшего телевизор: я включил спортивный канал с футболом и смотрел его без звука, а зачем, и так все ясно…
— Извините, я крепко заснула, мне пора домой… вызовите такси, Павел Алексеевич, пожалуйста.
— Машенька, поздно уже…
— Да, да… вызовите такси, я поеду… я тут глупостей наговорила, не обращайте на них внимание, хорошо?
— Машенька…
— Ну, пожалуйста, вызовите такси… — она говорила это каким-то непонятно капризным тоном, казалось, что-то ей мешает трезво мыслить…
— Машенька, я хочу, чтобы ты осталась, осталась со мной… навсегда осталась, ты меня понимаешь?
— Глупости… вы бы не оставили меня одну в спальне… разве вы можете оставить кого-то одного в спальне, а себе постелить в гостиной и говорить, чтобы она осталась? Зачем оставаться, если вы в гостиной, а я в спальне, и вообще…
— Господи, Машенька, неужели ты не понимаешь?
— Ну что я должна понимать… какой вы нерешительный, право…
— Машенька… я ни к кому так не относился, как к тебе. И ни к кому не испытывал такого чувства, как к тебе. И я действительно хочу, чтобы ты осталась со мной… но я не хочу, чтобы все между нами было банально, так, как с другими. Ты — это не другие. Мне не нужен секс с тобой ради секса. Мне не нужно, чтобы ты становилась вечной домохозяйкой, мне не нужно, чтобы ты была просто любовницей или просто женой…
— Ой, что вы намутили, Павел Алексеевич, вы меня совершенно запутали… может, разберитесь с собой, а потом мне позвоните, хорошо? Мы встретимся, поговорим…
Я вижу, как она уходит, как отгораживается от меня, как ставит между нами стеклянный экран… Еще мгновение, второе — и экран совершенно опуститься и она не успеет услышать то, что я собрался ей сказать.
— Машенька… Вы нужны мне… я хочу, чтобы вы сыграли роль в моем новом спектакле…
Экран рассыпается… Пробил…
— Что? Что вы сказали только что?
— Ну вот… Наконец-то ты меня слышишь…
— Вы хотите дать мне роль? Почему? Почему роль? Я ничего в вас не понимаю… Какой вы странный человек, право слово…
— Пойдемте на кухню, Машенька. Я приготовлю кофе, и мы обо всем поговорим.
— Идемте, Павел Алексеевич… как все это странно… Очень все странно…
И мы идем на кухню, а она что-то бормочет себе под нос, идет, постоянно пожимая плечами. Ну что же, девочка, теперь у тебя начинается новый этап жизни, посмотрим, чего ты стоишь на самом-то деле…
Глава сорок перваяГений пиара
Мамалыгин — гений пиара. Про этот факт наслышаны многие. Но мало кто знает, что Мамалыгин — двадцатидвухлетний инвалид, который с трудом передвигается в кресле на колесиках. Он известен как мастер пиара, но вся его мастерская — это Интернет и несколько помощников. Мне удалось с Валерием Мамалыгиным познакомиться лично. И знакомство оказалось настолько удачным, что я удостоился редкой чести — когда мне было нужно, меня одаривали личным приемом.
Сегодня мой день должен был начаться с визита к Вале Мамалыгину. Я проснулся непозволительно поздно: ничто так не усыпляет мужчину, как спящая рядом женщина. А если это еще и молодая девушка… Да, батенька вы мой, а все-таки, способны вы нести высокое, светлое, эротичное… да ладно, просто я как трахальщик заметно вырос в своих глазах… Циничненько получилось… Надо переформатировать мысль. Ага. Вот оно: я стал больше ценить себя, как человека… Господи, какая пошлятина приходит мне в голову этим утром…
Машенька спит на удивление крепко — и на этот раз ее сон не имеет и тени притворства… Как она хотела мне понравиться, а ведь была девственницей, ну, почти девственницей… Во всяком случае, неопытность она старалась компенсировать желанием и горячностью, а искренности у нее на двоих хватит… Я не скажу, что это было виртуозно, но это было куда как чувственнее, чем с Марией. Меня с Марией не оставляло чувство какой-то механичности, она всегда была чуть-чуть, но все-таки отстраненной какой-то, Машенька же была сама любовь, сама страсть, сама нежность… желание… томность…
Ага… вот она и притомилась, милая…
А вы, батенька, на старости лет расшалились, и что, все еще могем? Могём… точно…
Оказывается, я неплохо варю кофе. Напиток получается густой и ароматный. Я варю его по-армянски, меня так научила прекрасная интеллигентнейшая женщина, Карина Гаспарян. Она из киевских армян, человек известный в театральных кругах, бесподобной добрейшей души человек. Это она научила меня тому, как разбираться с актерскими заговорами, давить бунты в театре и поведала свой рецепт ароматного кофе. Оказывается, когда варишь кофе надо еще два раза доливать в турочку немного холодной воды — как раз в тот момент, когда кофе начинает подниматься, и сахар давать только после того, как второй раз долил воду… Тогда, когда кофе поднимается в третий раз, он отдает весь аромат, который хранили его зерна.
Оставляю Машеньке напоминание о том, что ровно в полдень жду ее в театре, а сам быстро выезжаю к Валику-пиарщику, в надежде, что Машенька все-таки проснется и повиснет у меня на шее, и никуда ехать не придется. Но я, по-видимому, лимит чудес наутро исчерпал. Ничего подобного не происходит. И я сажусь в машину и жму на Литейный, где в старинном доме живут обычные, еще советские жильцы. А если подняться по узкой и вонючей лестнице, то на втором этаже будет квартира Мамалыгиных, превращенная Валерой в круглосуточный офис.
Опять пьем кофе. Валерику нельзя, кофе выпиваю в одиночестве, параллельно рассказывая Мамалыгину концепцию пиар-акции, которую мне надо срочно провести накануне премьеры. Теперь, когда у меня есть заглавная актриса, я могу себе такую роскошь, как поговорить о пиаре.
— И что ты хочешь замутить на этот раз?
Я уже привык к лающему, вечно простуженному говору Валика, поэтому не испугался и спокойно начал излагать свою концепцию пиар-акции накануне премьеры:
— Все то, что касается половой сферы и интимных отношений всегда вызывает особый интерес. Желтую прессу у нас в стране еще никто не отменял…
Валерий Мамалыгин слушал, как всегда, чуть прикрыв глаза, склонив голову набок, казалось, что он мирно дремлет в своем кресле, но это было не так… Он внимательно слушал и мотал себе все на ус… Когда я, утомленный длинным монологом, остановился, Валерик сделал еле заметный жжет рукой, несут его травы, а мне еще одну чашку кофе. Ну что же, три чашки за утро — ударная доза, но сегодня мне и этого мало, надо будет по приезду на работу заварганить себе четвертую…
— Я думал, что это я — гений пиара, а теперь вижу, что гений пиара ты… — неожиданно выкашливает из себя Мамалыгин. — Твоя концепция не требует обсуждения. Она идеальна. Я подключаю своих ребят. Как платить будешь? Через контору или…
— Кэшем…