е цеха, некоторых даже расстреляли. Говорят, Новицкого от расстрела спасло заступничество очень влиятельной особы, которому Павел Константинович был дальним родственником, и кому мой благодетель и по сей день был очень благодарен. Не стоит говорить, что советская тюрьма не курорт, поэтому на здоровье Новицкого эти пару лет не отразиться не могли. Впрочем, выйдя досрочно из тюрьмы Новицкий пришел не на пустое место: хозяйственники такого уровня всегда были на расхват, особенно, когда к власти стали приходить люди, называющие свой новый курс «перестройкой». А если ты раньше открывал подпольные цеха, что тебе стоит открыть несколько вполне легальных кооперативов? Потом открылись биржи, и у человека, имеющего деньги, появилась возможность зарабатывать на легальной спекуляции. Занимаясь нелегальной спекуляцией получать доход с легальной тоже весьма простое дело. А потом пришло предложение от старых друзей, точнее, из ближайшего окружения его родственника и благодетеля. Так Новицкий стал вращаться около очень больших денег. А у нас, в России, очень большие деньги ходят там, где есть газовая или нефтяная труба или там, где делается большая политика. От политики Новицкий был далек, а вот с энергетиками — близок. Так он вырос в весьма заметного предпринимателя. Настолько удачного, что тех крох, которые перепадали мне с его стола, хватало на весь театр с избытком.
Новицкий никогда не водил машину и считал это плебейским занятием, пользовался в свое время такси, а позже — персональным автомобилем с водителем. Даже тогда, когда не по рангу ему это было, а все равно пользовался. Было в его характере что-то такое, что противоречило скорому перемещению по дорогам. Жены не имел, а пользовался услугами длинноногих девиц, самых дорогих, но ни одну из них не терпел больше месяца. Считал, что женщина все равно предаст (это он знал по старому опыту — его гражданская жена, в которой он души не чаял, и даже подумывал жениться, сдала все его накопления и известные ей заначки властям, и активно сотрудничала со следствием). А потому имел на такое мнение полное право.
И еще — курил Новицкий только тут, на «Благодати», и курил только превосходную вересковую трубку, которую набивал отборным голландским табаком из большой жестяной коробки. Нигде более курящим господина Новицкого никто не видел! Когда Павел Константинович дымил, неторопливо расхаживая по кают-компании, он казался настоящим капитаном императорского фрегата, вышедшего на борьбу с мировым пиратством. В действительности Павел Константинович никогда в море не выходил, и, не смотря на то, что практически имел в своем пользовании цельный фрегат, к морскому племени себя не причислял. Когда я зашел в зал, Новицкий как раз набивал трубку табачком. Он увидел меня, кивнул, не отрываясь от столь важного занятия, как набивание трубки. Потом зажег спичку, закурил, выпустив кольцо ароматного дыма, и только после этого позволил себе переместить на меня все свое внимание. Малечкин уже присел за столик, где сидели главный бухгалтер (Петр Сергеевич Разумихин), и основной экономист Новицкого — Хилле Ряйконнен, молодой финн, который работал с Новицким последние четыре года и, говорят, подавал большие надежды. Разумихин был бухгалтером еще старой, советской закваски, но к новым обстоятельствам бухгалтерского существования адаптировался довольно просто. Он был на удивление эрудирован и мог объяснить недостатки любой серой схемы, а если уже что-то одобрял, то его шеф был уверен, что к этой схеме никто не сможет придраться. Был у Петра Разумихина еще один плюс: он не мог подписать документ, который, по его мнению, противоречил закону. И при этом оставался на работе у Новицкого. Что-что, а людей Павел Константинович умел подбирать. Потому и держался у руля этого трудного энергетического бизнеса. Сейчас дела у Новицкого, говорят, были без каких-то изменений. Мировой кризис ударил по его активам, но не настолько, чтобы пошатнуть и так солидное финансовое благополучие владельца заводов, газет, пароходов, простите, за каламбур, а, точнее, владельца нефтяных и газовых скважин.
То, что произошло потом, было для меня полной неожиданностью. Наверное, потому что я был уверен: я в курсе дел своего мецената. Если честно, так заблуждаются все прихлебатели, рано или поздно, но у них возникает уверенность, что они полностью в курсе положения дел у своего шефа. Вероятнее всего, виной тому те крохи информации, которые иногда падают с господского стола кроме денежных подачек. Вероятно, все именно так и обстоит. Что же, это было мне уроком. И уроком жестоким.
В принципе, от этой встречи я ждал не так уж и многого — возможно, урежут финансирование моей новой постановки, или главный экономист, мистер Ряйконнен, потребует введения режима жесткой экономии. Что же, я готов был к таким мерам и даже подготовил некоторые предложения, которые неделю назад показал Стасику. Теперь я был уверен, что Стасик донес до руководства мою добрую волю и теперь наш разговор пойдет по встречным курсам, после чего обе эскадры — его, императорская, и моя — пиратская, разойдутся без видимых обоюдных потерь. Но действительность преподносит серьезные сюрпризы.
Во всяком случае, я должен был насторожиться хотя бы потому, как основательно Павел Константинович набивал свою трубку, что же, невнимательность к деталям часто меня подводила. Вот и сейчас, я не обратил внимания на столь важную деталь, и оказался совершенно не готовым к этому разговору.
Я направился к столику Новицкого. Тот встал и сделал мне навстречу два шага, его манеры были безупречны. Скорее всего, это не только выучка старого, брежневского времени, когда он был видным хозяйственником (даже немного слишком видным), а еще и работа современных имиджмейкеров. При этом Павел Константинович успел сделать еще одну затяжку, после чего вытащил трубку изо рта, положил ее на стол, протянул мне руку — и все это было сделано легко, изящно, на одном дыхании. Я пожал его крепкую руку. Пожатие — энергичное и крепкое. У Новицкого сильная рука, я это уловил уже давно. Он не относился ни к числу барчуков с безвольным вальяжным рукопожатием, ни к числу озабоченных системой НЛП менеджеров. Это было рукопожатие опытного и уверенного в себе человека, человека с настоящими достоинствами.
— А-а-а, дорогой Павел Алексеевич! Рад вас видеть, — он посмотрел на меня с легким прищуром, оценивая мой ответ, дабы разгадать маску, которую я нацепил на этот раз.
— И я рад вас видеть, дорогущий вы мой человечище, Павел Константинович!
Я еще держал руку Новицкого в своей руке и потому еще раз потряс ее — для большей убедительности.
— Ну, прошу вас! Присаживайтесь! Угощайтесь…
— Благодарю вас, любезнейший Павел Константинович, вот только откушать с вами откажусь, не прогневайтесь, да перед отъездом Машенька меня насильно кофеем потчевала, так что теперь не до яств.
Пока что я придерживался роли купчика из пьес Островского, но только потому, что из этой роли очень легко соскочить на другую маску, причем выбор необычайно велик — от юродивого до Паратова. Место за столиком я занял, а вот угощаться действительно не спешил. И дело не в том, что на столе ничего не было — как раз наоборот. Было и кофе в кофейнике, и ароматные пирожки, которыми славился ресторан на «Благодати», и знаменитые блины с черной икрой, которыми тоже было знаменито это заведение. Стояли на столике и графинчик с водкой, запотевший, только-только со льда, и открытая бутылка армянского коньяка (сам Новицкий водку не любил и пил исключительно армянский коньяк). Но чего Новицкий действительно терпеть не мог, так это совместных трапез с кем-нибудь. Это не касалось представительских застолий. Но во время подобных «пиршеств» Павел Константинович обходился одним бокалом спиртного и несколькими — минеральной воды. На «Благодати» он мог позволить себе еще и чашечку-вторую кофе на людях. Ел он всегда сам и только сам. И пищу Новицкий принимал в одиночестве. Следовательно, отломить даже кусочек хлеба было бы с моей стороны великой глупостью. Зачем нарушать те устои, которые человек выстраивал целыми годами? Во многом, эти его предубеждения могли бы казаться фобией, или навязчивой идеей быть отравленным, например, хотя, в наше время есть куда как более простые и эффективные методы устранения конкурентов. Нет, в этой позиции моего шефа и мецената было нечто другое, что-то от первобытных племен, которые считают прием пищи табу и никому не позволяют смотреть за тем, как они едят. Зайти к человеку, когда он кушает — нанести ему оскорбление. И искупить его можно лишь кровью… На мой взгляд, где-то такое древнее предубеждение и вносило значительную долю экзотики в поведение Павла Новицкого.
Сейчас, когда мы уселись друг напротив друга, тот, кто сидел бы между нами, мог бы загадать желание, все-таки тезки, как-никак. Да вот, на счастье, никого не было. Так что разговор мог идти совершенно спокойно.
— Дорогой Павел Алексеевич! Мы с вами не встречались уже… — и он щелкну пальцами, как будто забыл, когда мы встречались в последний раз, хотя все прекрасно помнил — это такая у него манера начинать деловой разговор, приглашая в него активно собеседника, чтобы тот побыстрее раскрылся.
— Два месяца назад. Ровно два месяца, любезнейший Павел Константинович!
— Вот видите. Как много времени прошло, Павел Алексеевич. А дела складываются таким образом, что нам надо обязательно с вами обсудить их некоторые аспекты.
— Ну что же, дорогой мой Павел Константинович, я весь во внимании.
— Да, на ваше внимание, и понимание я как раз и рассчитываю.
Внезапно, совершенно для меня неожиданно, голос Новицкого изменился, стал глухим, каким-то непривычно вялым, бесцветным, болезненным. Казалось, что он не говорит, а пережевывает слова, которые еле-еле тянутся из горла:
— Знаете, этот город не любит мужчин с именем Павел. Никаких. Они тут не имеют успеха. Этот город… он годов раздавить очередного Павла, как только тот делает какой-то мелкий промах, знаете, я всегда думаю про это, особенно, когда проезжаю мимо Инженерного замка…