А произошло все так: однажды апрельскими сумерками раздался телефонный звонок и я услышала голос Дашеньки: «Тут во дворе котенок маленький, такой хорошенький… Пытается забраться на тротуар, но не может… Может быть, взять его?» Я понимаю, какая ответственность лежит на человеке, который берет себе в дом кошку или собаку. Сама, любя животных, я, к сожалению, никогда не могла завести щенка или котенка, наша гастрольная жизнь, поездки, а в последнее время частое пребывание мужа в больнице не позволяли мне сделать это. Я, конечно, стараюсь убедить ее, что этого делать не надо, но Дашенька робко предлагает: «Я заеду на минутку, только покажу его, а там решим, ладно?»
Приезжает, на ладошке – крошка. Котеночек нежно-палевого цвета с голубыми бессмысленными глазками. Смотрю на него – маленького, беспомощного, доверчивого, и уже никаких сомнений… Конечно, он наш, конечно, мы его не оставим на улице, конечно, мы не расстанемся с ним. А он еще не умеет лакать, кормим его из пипетки разведенным молочком. И такой этот комочек родной, такой нежный. Решили, что будет он жить у нас и у Дашеньки. Когда кто-либо из нас уедет, кот все равно будет в своем доме, в любящих руках.
Рос наш малыш удивительно умным, быстро привыкал делать все свои дела на месте, домой отовсюду бежим, как на свидание. И вот наступает время, когда мы решаем его кастрировать. Везем, завернув в теплый платок, в Театр кошек к замечательному ветеринару, сидим в коридоре и дрожим за нашего малыша, а он в кабинете у врача отчаянно защищается, шипит… Я все слышу, жалею его, но понимаю, что так нужно; раздается на миг его мучительный крик – это сделали укол. Потом все затихло… Через некоторое время наш Филимон (так мы назвали его как бы в противовес его нежной беззащитной индивидуальности), с полузакрытыми глазками, с покорным малоподвижным тельцем, завернутый в приготовленное одеяло, доверчиво лежит в моих руках. Едем домой, и как же его жалко, такого маленького, такого милого. Скоро залечилась его ранка, и характер остался таким же детским, шаловливым, ласковым.
Как-то раз пришел ко мне брат Вася, снисходительно полюбовался нашим любимцем, потом решил покурить – открыл в лоджии окно и забыл закрыть. Сидим за столом, шутим, пьем-едим и вдруг вспоминаем о Филимоне, а его нет… Ищем в квартире, в коридоре, на лестнице. Охватывает паника, идем на улицу, во двор. Зовем, уже темнеет, а его все нет… И вдруг откуда-то тихое жалобное «мяу»… Снова ищем, и снова нет его, только звучит то ли в ушах, то ли наяву тихое «мяу»… Заглядываем под кусты, под машины, и вдруг из-под одной из них в темном дворе сверкнули его глазки… Сидит… наш малыш… Какое счастье! Несем его домой, тельце Филимона вздрагивает, носик разбит, но мы счастливы… Потом снова врач, лечение, лекарства… выхаживаем, и снова чудесные минуты радости, покоя, заботы согревают наши сердца.
По утрам наш Филимон, наслаждаясь покоем, нежится на солнышке, принимая самые обаятельные позы, вытягивает лапки, показывает белый животик… Заметив, что я проснулась, он, подождав, пока встану, солидно вышагивает к кухне, где я его кормлю, но прежде чем начнет есть, он ходит около моих ног, трется мордочкой о руки, выражая свою благодарность. Тихо мурлыкая, очень деликатно съедает свою еду и потом сидит и облизывается, жмурит глазки, а я радуюсь и разговариваю с ним, как будто он все понимает. Ну конечно, понимает! Разве можно не понимать, когда любят?!
Я очень любила вернуться домой, открыть дверь, и на пороге увидеть Филимона – сидит, жмурит свои сонные глазки, вытягивает спинку, подрыгивает задними лапками, а потом шаловливо ложится, склонив головку, и ждет моих ласк. Долго наслаждаться собой он не дает, через минуту спокойно покидает меня, солидно идет к своему домику, сверкая пушистыми «галифе» на задних лапках, за что мы его прозвали «Штанишкиным».
По утрам и вечерам я слышала бархатный, ласковый голос моего мужа – это он разговаривал с нашим Филимоном. И какие чудесные, нежные слова он находил для этого теплого, пушистого, шаловливого комочка, этого таинственного существа, которое рождает в душе радость любви и заботы. Как же это здорово, что Дашенька не послушала меня и привезла его к нам.
У времени в плену
А сейчас я хочу немного поговорить о тех изменениях, которые произошли за последние годы в нашей стране. Вся моя сознательная жизнь прошла с ощущением, что советский строй вечен, что так будет всегда. Мы к этому в искусстве уже приспособились, о наших недостатках мы говорили через искусство, через театр, через поэзию. Разрыв между фальшивой риторикой и реальностью жизни был велик, но это питало наши гражданские чувства, и через театр наши нервы взывали к душам людей, чтобы они оставались людьми. И зрители шли в театр не только за развлечением, им хотелось вместе с нами уносить из театра и чувство протеста, и чувство общности, и веру во что-то высшее и справедливое.
Я вспоминаю художественный и гражданский успех спектаклей театра Любимова на Таганке и наши лучшие спектакли, поставленные Валентином Николаевичем Плучеком, – это и трилогия Маяковского «Клоп», «Баня», «Мистерия-буфф», и «Дамоклов меч» Назыма Хикмета, и «Василий Теркин» Твардовского, а также «Доходное место» Островского в постановке Марка Захарова. Большинство из этих спектаклей были запрещены или осуждены как идейно невыдержанные. Это было драматично, но прекрасно. А сейчас ставить можно все что хочешь и как хочешь, и, оказывается, это не приносит счастья. Деньги страшнее, чем цензура. Низкий уровень культуры зрителей – интеллигентные люди с небольшой зарплатой, но с любовью к искусству, не могут себе позволить походы в театр из-за дороговизны билетов, а те, кто имеет материальную возможность, предпочитают развлечения иного рода или идут в ногу с модой, которая насаждается показом по телевидению огромного количества плохих голливудских фильмов и отечественных сериалов, среди которых лишь изредка появляются действительно достойные произведения.
Мне вспоминаются годы перестройки. Она была воспринята народом и интеллигенцией с верой и надеждой на лучшее. Как мы все слушали по телевидению выступления Михаила Сергеевича Горбачева, подпадая под обаяние его внешности и манеры поведения. Как смешно, что нас всех сначала немного раздражала элегантность и нарядность его супруги Раисы Максимовны. А потом, после ее смерти, эти же ее качества стали дорогими в воспоминаниях о ней.
Как мы все прилипали к телевизору, когда транслировали заседания депутатов. Каким любимым был Собчак. Мы вдруг увидели, что среди руководителей много умных, умеющих прекрасно выражать свои мысли людей.
Помню то чувство боли, когда не давали своими возгласами говорить Сахарову, и как он упорно и мужественно оставался на трибуне и договаривал то, что считал нужным.
И вот появление Бориса Николаевича Ельцина, мощного, сильного, полного обаяния, которое исходило от его личности. Еще не будучи президентом, он был в гостях в Доме актера, который тогда находился на Тверской. Мы сидели в кабинете Александра Моисеевича Эскина, редчайшего талантливого директора этого Дома. Пили чай с печеньем и конфетами. Борис Николаевич был так прост и так близок к людям, что я, сидя с ним за столом, осмелела и спросила, будет ли он таким же простым и доступным, если станет президентом. И он ответил, что не изменится, что всегда будет таким, какой есть.
Все это было так необычно, вдохновенно, и так верилось, что будет так, как каждый наивно надеялся. Распался Советский Союз, но многим казалось, что да, будут называться республики государствами, а по существу дружба останется и все мы по-прежнему будем вместе.
И теперь, когда все новое уже установилось, как ужасно сознавать, что Россия одинока, с какой нелюбовью от нас отошли бывшие республики, хотя я уверена, что люди на бытовом уровне относятся к нам хорошо. Я сужу по тому, как встречают спектакли, когда мы гастролируем на Украине, в Прибалтике, Белоруссии. С какой жаждой и любовью зрители встречают наши спектакли, смотрят на нас и со слезами на глазах дарят цветы тем, кого знали многие годы.
Я не люблю думать о политике, и многие мои рассуждения и чувства, наверное, кажутся смешными. Помню, на встрече с Гайдаром в начале перестройки очень насмешила его, сказав, что продукция, выпускаемая в нашей стране, специально делается такой неказистой, чтобы посылать ее в неразвитые страны и тем самым поддерживать их. А однажды я в каком-то интервью сказала, что мы много денег вкладываем в оборонную, военную промышленность, а уменьшив эти затраты, деньги можно отдать на развитие культуры, потому что именно она – наше истинное богатство, наша духовность! За эти мысли мне на улице однажды в спину прокричали какие-то оскорбительные слова, и тогда я подумала: актрисе не надо лезть не в свое дело. Я должна быть на сцене, играть и не мешать своими посторонними чувствами зрителям воспринимать меня тем персонажем, каким я являюсь в спектакле. Как ни странно, но политические взгляды в то время иногда разводили людей в разные стороны.
Сейчас страсти утихли, все стараются жить своими личными делами, успехами, карьерой, а в большинстве просто стараются выжить, так как материально большинству населения очень тяжело.
Вообще, все оказалось не так, как хотелось, не так, как мечталось. Особенно тяжело старикам и детям. Думаю, что многие беды в нашей жизни происходят от потери нравственности, от потери идеала. И рождаемость-то упала не только потому, что материально трудно, а еще потому, что страшно жить стало.
Странное время настало: конечно, хорошо, что нет войны, хотя весь мир вспыхивает то там, то там ненавистью; по телевидению и в газетах ужасающая информация о жестокости, о немыслимых злодеяниях, о миллионах брошенных детей, о беззащитных стариках; какие-то жуткие законы, которые не учитывают реальной жизни простых людей; голодовки людей, которые годами не получают зарплаты; убийства, большей частью нераскрытые; бесстыдство на экранах телевизора… Нашему зрителю показывают такое количество убийств, секса и крови, что восприятие его уже притупляется. Люди привыкают и не ужасаются, не чувствуют этого кошмара. Вспоминаю, когда расстреливали Белый дом, толпа людей смотрела на это как на спектакль, как на зрелище. Бесстыдство и дилетантство на сцене заполонили. Скандал привлекает, глубина и вдумчивость отталкивают…