– Но я не знаю! – оправданно возражала она. – Расскажи мне…
И Кай рассказывал – о том, как снял Лихая со столба, стоящего в центре костра, и был вынужден вместе с ним бежать от поселенцев, разъяренных тем, что какой-то юнец благородного происхождения посмел отнять у них законную добычу, приговоренную ими к смерти. Как он подрался с Лихаем сразу же, едва опасность отступила. Подрался жестоко и глупо, как могут сцепиться только подростки. Рассказывал, как они, странствуя вместе, слово за словом, шаг за шагом узнавали и учились ценить общество друг друга. Как Кай привел Торхаша к себе домой, и отец, приказав отмыть, накормить и подобающим образом одеть гостя, одновременно отправил самого Кая на порку – за то, что тот сбежал навстречу приключениям и за необдуманное вмешательство в казнь, которое могло иметь далеко идущие последствия. И как Торхаш, чудом прознав про это, тоже пришел на задний двор и молча встал с Каем плечом к плечу, чтобы разделить наказание.
Кай вспоминал, как они охотились вместе, и Лихай учил его читать следы и определять запахи, призраками витавшие под лесным пологом. И как он сказал своему другу-оборотню, собираясь на войну: «Это не твой бой!», а тот ответил: «Мой бой никогда не закончится, но я могу помочь тебе победить в твоем!»
– Знаешь, – тихо говорил Кай затаившей дыхание Бруни, – именно там, на войне, я понял, что наша земля для оборотней такая же родная, как и для нас самих! Люди были и остаются для них соперниками, даже врагами, но мы – свои. Как деревья в лесу, как птицы в небе. С теми же, кто пришел со стороны и решил забрать эту землю себе, оборотни воевали безо всякой жалости. И хотя с ними сложно, а иногда просто невыносимо общаться, я могу сказать, что вряд ли мы выиграли бы ту войну с такими относительно небольшими потерями, если бы не они!
Матушка слушала его и вспоминала судорожные всхлипы спящего Веся, на глазах которого толпа озверевших людей рвала на части очеловечившихся оборотней, а их соотечественники в это же самое время на войне отдавали свои жизни за покой тех самых, озверевших…
– Когда-то мы были для них дичью, – невесело усмехнулся Кай, – но те времена давно ушли в прошлое, и сейчас люди могущественнее оборотней. Быть добрым – это право, которым должны владеть те, кто сильнее!
Бруни запрокинула голову, разглядывая любимого. Он смотрел на затухающий огонь печурки, той самой, что топилась яблоневыми поленцами, наколотыми Питером Конохом, и лицо его – задумчивое, суровое, казалось ей невыразимо прекрасным. Этот Кай был совсем другим, лишь отдаленно похожим на того, высокомерно-отстраненного, гарцующего на великолепном скакуне. И этого Кая ей еще предстояло узнать!
– На той войне погиб мой муж… – неожиданно для самой себя призналась Бруни. – Он не писал мне писем. Совсем. Пару весточек я получила от ребят из нашего квартала, ушедших на войну вместе с ним. Единственное письмо, подписанное командиром его полка, сообщало о том, что Ральфа больше нет в живых.
Матушка развернулась, закинула руки на шею Каю и уткнулась носом в его грудь. А он молча гладил ее по волосам, как обиженную кем-то девочку, и ни о чем не спрашивал.
– Я вышла за него замуж, потому что он был хорошей партией – работящий, бережливый, сильный. И, наверное, прожила бы с ним достойную жизнь… – Бруни замолчала, тяжело дыша, а потом прошептала едва слышно, – и никогда не узнала бы, что значит – любить!
И вдруг расплакалась, чувствуя, как отпускает сердце невидимый стальной силок, сжимавший его с тех самых пор, как она не понаслышке узнала одиночество.
Почему-то вспомнилась тишина, на мягких лапах вошедшая после закрытия в трактир в тот день, когда она получила похоронку. Бруни сидела рядом с Пипом, положив голову ему на плечо, а он укачивал ее, как маленькую, и уговаривал поплакать. Но она не заплакала. Ни тогда, ни потом. А вот сейчас, в объятиях Кая, разревелась так, что самой стало стыдно!
Сердито шмыгая носом, Матушка порывалась встать с постели, чтобы умыться, но Кай не отпустил ее. Одной рукой вытряхнул подушку из наволочки, заставил Бруни высморкаться, заботливо промокнул ее мокрые щеки. И снова обнял, уложив ее голову к себе на грудь. Он не спросил, любила ли она мужа. И за это Матушка была ему благодарна, потому что теперь знала точный ответ.
Мастер Артазель оказался сухопарым гномом с модельно подстриженной бородкой и аккуратным маникюром.
Бруни и Персиана, смущенно мявшиеся в его приемной, уставились на вошедшего портного, раскрыв рты. Во-первых, гномов в Вишенроге было относительно немного: они неохотно покидали Драгобужье и предпочитали жить подальше от побережья. Во-вторых, вид мастера разительно отличался от сложившегося в народе представления о гномах как о коряжистых, заросших, сквернословящих коротышках.
– Нуте-с, мои стрекозки, – заявил портной, приспустив пенсне с острого носа, – встаньте для начала подальше друг от друга. Ванилла, представь мне своих сестричек.
Та представила. Сыпя шутками-прибаутками, Артазель снял с обеих мерки так быстро, что они не успели опомниться, а затем отправил Персиану восвояси, попросив Бруни и Ваниллу задержаться.
– Мой сладкий сахар, – серьезно сказал мастер Ванилле, – я вполне понимаю твою тягу к весенним цветам, но если той сестричке салатовый будет к лицу, то эту сделает похожей на умертвие. Оно тебе надо?
– Ах! – воскликнула Ванилла, трепетно прижимая руки к пышному бюсту и готовясь зареветь. – И что же теперь делать?
– Только не волнуйся! Если нужно, я побуду умертвием! Лишь бы ты была довольна! – мужественно пообещала Матушка.
Артазель бросил пронзительный взгляд на Старшую Королевскую Булочницу и, понизив голос, поинтересовался у Бруни:
– Она беременна?
– Кто? – не поняла та.
– Да твоя сестричка!
– Ты беременна? – переспросила Матушка, повернувшись к Ванилле.
Та, перестав шмыгать носом, резонно заметила:
– Признаков не обнаружено. А что?
– Стальные ядры! – неожиданно подпрыгнув, завопил гном. – Тогда какого умертвия такая прелестная девушка соглашается быть на него похожей?!
– Но я хочу салатовое! – заныла Ванилла. – Я так вижу! Мы такие с Дрюней яркие, как осенние яблоки, а они такие с Перси нежные, как…
– …овощные грядки, – подсказала Бруни, сдерживая смех.
– …весенние посадки! – в один голос с ней сообщил Артазель. – Для молодой привлекательной женщины носить цвета умертвия недопустимо! Для влюбленной – недопустимо вдвойне!
– Я буду в оранжевом! – оскорбилась Ванилла.
– А я не тебя имел в виду! – хихикнул гном и лукаво взглянул на сразу покрасневшую Брунгильду.
– Бруни? – резко развернулась к ней подруга. – Что это значит?
Матушка только головой покачала. Щеки и уши горели так, что можно было и не отвечать.
– Я пыталась тебе рассказать несколько раз… – начала было она, переминаясь с ноги на ногу и напоминая самой себе старшую Гретель, заметившую в трактире знатного посетителя.
– Стоп, жемчужины мои! – вмешался мастер. – Ванилла, романтическую историю ты выслушаешь потом. А пока я предложу несколько тканей, цвет которых будет сочетаться с салатовым. А ты выберешь, какой тебе больше нравится на сестре!
Не успели подруги обменяться и словом, как портной метнулся в соседнюю комнату и притащил оттуда несколько отрезов. То поочередно прикладывая каждый к Бруни, то накручивая их ей на голову наподобие тюрбана, он демонстрировал Ванилле материи, хотя та не переставала хмуриться. Она уже все спланировала, и картинка свадьбы стояла перед глазами, не желая рассеиваться. На ней обе подруги невесты были в салатовом!
– Ну-у-у… – наконец, протянула Старшая Королевская Булочница, – вот этот вроде ничего…
Артазель, накинувший на плечи Бруни отрез цвета топленых сливок, вдруг застыл. А затем закричал, смешно дрыгая ногой:
– Молот яйценосца! То, что нужно! Это будет прекрасное платье!!!
Вдруг успокоившись, он назидательно поднял короткий палец и завершил, обращаясь к Матушке:
– Очень простое! Тебя не надо украшать как майский шест, мой сладкий сахар! Лишь чуть акцентировать внимание на достоинствах! Через два дня обе сюда на примерку!
Бруни вздохнула с облегчением, только когда покинула покои портного. Ванилла все еще казалась расстроенной. В коридоре, вдоль стен которого стояли великолепные канделябры в виде полунагих дев, держащих чаши для масла, Матушка взяла подругу за руку и развернула к себе:
– Не расстраивайся, прошу! Если хочешь, вернемся к мастеру. Я скажу ему, что не надену никакого другого платья, кроме салатового!
Та посмотрела на нее исподлобья, усмехнулась и вдруг чмокнула в нос:
– Я не из-за платья расстроилась, глупая. Из-за себя. И тебя!
– Не понимаю, – растерянно покачала головой Бруни.
– В твоей жизни произошло нечто важное, а я все профукала! А ведь должна была быть рядом и радоваться за тебя! – пояснила Ванилла. И тут же спросила, с любопытством вглядываясь в Бруни: – Так кто он?
Матушка открыла было рот, но вдруг ей почудилось, будто полуголые девы с чашами дружно навострили уши. Решительно взяв подругу за руку, она повела ее прочь, словно знала, куда идти в хитросплетении дворцовых коридоров.
– Расскажу на улице!
Заинтригованная Ванилла покорно следовала за ней, даже не заметив, что Бруни, не знакомая с внутренним устройством дворца, идет совсем в другую сторону от выхода. А Матушка машинально двигалась вперед и пыталась глубоко дышать, желая успокоить отчаянно бьющееся сердце. Не раз она, глядясь в зеркало, наблюдала в себе перемены, выдающие счастливую женщину: гордую осанку, лучистый взгляд, нежную улыбку, затаившуюся в уголках губ. Но не думала, что это так заметно окружающим. И отчего-то наблюдательность Артазеля задела больно, словно он коснулся запретного, только для нее предназначенного.
Коридор вывел их в широкую галерею. В другом ее конце переговаривались трое мужчин. Когда подруги на всех парах выскочили на блестящий скользкий паркет и остановились в недоумении, собеседники дружно замолчали и посмотрели в их сторону.