Жора уже собрался уходить из столовой, но увидел, как из подсобного помещения вышла женщина. Она несла большую сумку и под ее тяжестью шагала скособочившись.
«Пожалуй, добрый пуд тащит!» — подумал тогда Жора. Он сразу почуял, что здесь дело нечистое, забежал вперед и незаметно сфотографировал эту «несчастную труженицу».
— Дорогая гражданочка! — сказал ей Жора. — Почему не жалеете себя? Позвольте полюбопытствовать, что у вас в этой вместительной сумке?
Но гражданочка не захотела объясняться с Жорой. Сумка полетела на землю, мягко шмякнулась, а ее хозяйка бросилась бежать. Жора несколько раз нажал на спусковой курок фотоаппарата, не выпуская из поля зрения объектива оставленную на произвол судьбы сумку и ее владелицу.
— Так и не вернулась? — поинтересовался Коржецкий.
— Куда там! Я, можно сказать, первый раз увидел, как пятки сверкают, — засмеялся Жора. — Но на мою несчастную голову свалилась новая беда: что делать с брошенной сумкой?
Жора открыл ее. А там как на скатерти-самобранке. И сыр, и колбаса, и сало шпик, и большущий кусок мяса.
«Нет, не дождаться мне хозяйки», — догадался Жора и поволок сумку в столовую. Там его встретили почему-то ошарашенно, повара смотрели то на сумку, то друг на друга. Когда Жора спросил, не узнают ли они эту красивую вещь, набитую продуктами, и не подскажут ли, кто ее хозяин, столовские в один голос ответили: не подскажут. Мало ли продают сумок, похожих друг на друга как две капли воды. Тогда Жора попросил у повара извинения и сказал, что оттащит этот рюкзак с двумя ручками в комсомольский штаб. Повара помягчали и выразили бедному Жоре свое сочувствие: зачем молодому человеку таскаться с такой тяжестью. Пусть до завтра сумка полежит в столовой, может и хозяин ее объявится. И Жора оставил сумку с поклажей.
— Понимаешь, комсорг, Жора оказался дураком, — поникшим голосом сказал Айропетян. — Сегодня утром я зашел в столовую, и те люди, с которыми я вчера разговаривал, сегодня наотрез отказались меня признать. Да еще и на смех подняли: о какой, мол, сумке речь ведешь, парень? Если с похмелья — иди проспись и не мешай другим работать.
Антошка читал много книг. В них рассказывалось о геройстве и трусости, душевной щедрости и о людской подлости. Подлость, о которой писалось в книжках, всегда в Антошке вызывала гнев, возмущение, и он чувствовал, как по телу мурашками пробегал нервный озноб. Но одно дело история о подлости, вычитанная из книги, совсем другое, когда с ней встречаешься сам, в будничной жизни. Все так сложно и непонятно — рядом с геройством ходят трусость и подлость. А ведь люди внешне ничем не отличаются друг от друга: поди пойми, на кого из них можно положиться, а кого надо обходить стороной.
— Я говорил Марьину, что у него в столовых процветает круговая порука, — сказал Коржецкий. — Но это были мои домыслы, а эмоции в расчет не принимаются. Рейд показал, что большинство столовских работников помаленьку тащат продукты. Еще и защищают друг друга.
В вагончике стало тихо, мимо прошла машина, и неожиданно звонко задребезжал стакан, надетый на горлышко графина. Коржецкий снял его, отодвинул в сторону, потом налил в него воды и, морщась, выпил.
— Это не вода, а черт знает что — состав из инфузорий и туфелек. Хотя бы ты следила за графином, — взглянул он на Марфушу. — В общем-то вам, ребята, и не надо было бы пока знать о том, что в жизни не только звуки фанфар. Рановато. С другой стороны, вы же живете не в аквариуме, вырастете — самим придется воевать с разной дрянью…
Коржецкий попросил Жору срочно отпечатать фотографии. Чтобы стенд с рейдовыми материалами завтра же можно было показать всем жителям поселка, разместив его около одного из магазинов.
— Не могу, Глеб, — развел руками Жора. — Тороплюсь на смену. Я бы еще вчера проявил пленку — химикатов нет.
Так Жорин фотоаппарат попал к Яшке. Он сам вызвался не только проявить, но и отпечатать снимки. Яшка уже не первый год увлекался фотографией и даже участвовал в конкурсе фотолюбителей-школьников.
— Он хорошо фотографирует, — подтвердила Марфуша.
Коржецкий вместе с ребятами вышел из вагончика и сказал:
— Ну, мужики, жду завтра. Покрупнее сделайте снимок той любительницы таскать дармовые продукты. Мы ей в центре стенда место найдем.
Ребята долго шли молча. Говорить не хотелось. Каждый думал о своем. Антошка никак не мог понять: неужели еще есть такие люди, которые прямо тебе в глаза врут напропалую? Получается, что для них нет ничего святого? Это очень страшно, когда разговариваешь с человеком и не знаешь — верить ему или нет?
— Знаете, — прервала молчание Марфуша. — Нам с мамой ой как нелегко живется. Бывают месяцы, когда до получки еле-еле на хлеб наскребаем. А в магазин придешь: хочется и то, и другое купить, а как вспомнишь про кошелек, так и глаза зажмуришь, чтобы глупый аппетит не разыгрывался. Мне на зимнее пальтишко мы два месяца деньги копили. Но чтобы взять чужое — мама бы себе скорее руку отрубила.
— Как говорят мои родители, одна кошка от себя скребет, — буркнул Яшка.
— Это как? — не поняла Марфуша. — При чем здесь кошка?
— При том, — усмехнулся Яшка. — Все так говорят: «Лучше бы руку отрубила…» А как появится возможность чужое взять, так и про мораль забывают.
Марфуша остановилась. Антошка только сейчас обратил внимание на Марфушины тряпичные туфельки. На одном из них лежала небольшая заплатка, пришитая неумело, крупными стежками. И он подумал, что заплатку пришивала сама хозяйка.
— Яшка, неужели ты так думаешь потому, что твоя мама в столовой работает? — с тревогой в голосе спросила Марфуша.
Яшка зло махнул рукой.
— Отвяжись, худая жизнь.
Антошка заметил, как по лицу девочки пробежала тень.
— Стыд-то какой, — пробормотала она и, свернув с тропки, побрела к поселку.
— Марфуша! — крикнул Антошка. — Куда ты?
Девочка не остановилась. Ее одинокая фигурка скоро скрылась за тальником.
Антошке хотелось побежать вслед, успокоить ее. Но он и сам в трудные минуты всегда предпочитал остаться наедине, чтобы поразмыслить о случившемся. Иногда и всплакнуть.
— Тебе физиономию бы надо начистить за такие слова, — сказал он Яшке.
— Ну бей, бей, — выпятив ребристую грудь, тоненько крикнул Яшка. — Одна моралью бьет, другой — кулаками. Тоже мне — друзья.
Антошка был сильнее Яшки, и ему сделалось смешно, когда тот начал задирать его, толкая плечом. Яшка походил на взъерошенного воробья.
— Ухмыляешься? — с вызовом спросил он. — Как двину…
Антошка сжал его ладонь, Яшка сразу сник.
— Дурачье мы, — примиряюще сказал Антошка. — Чего это мы с тобой не поделили?
Яшка не ответил. Уже в поселке спросил Антошку:
— Со мной пойдешь? Пленку проявим.
— Спрашиваешь? Давно хочу посмотреть, как фотографы в темной кабине колдуют.
Антошка еще не видел так богато обставленной квартиры. В обеих комнатах на стенах висели яркие ковры, под ногами — тоже ковры. На видном месте стояло пианино.
— Играешь? — спросил он.
Яшка замотал головой.
— Хотела маманя засадить за инструмент, но я взбунтовался.
В комнатах стояла мягкая мебель, лакированные столы, в книжных шкафах сотни книг в разноцветных переплетах.
— Шикарно живете, — сказал Антошка с восхищением. — А у нас стол, стул да раскладушка.
Фотолаборатория была оборудована в темной кладовке.
— Папаня расстарался — горячую и холодную воду подвел, раковину поставил, — сказал Яшка, снимая с бачка для проявления пленки крышку. — Все хорошо, но трубы потеют, надо бы их изолировать.
Антошка сел на табуретку и огляделся. Стены были увешаны фотокарточками, и он догадался, что это самые удачные Яшкины работы. В основном тот снимал школьников — и в лабораториях, и в классе, и за сбором металлолома и макулатуры.
— А ты мастер, — похвалил он. — Люди, как живые.
Изображая из себя великого скромника, Яшка сказал:
— Первые робкие шаги, как говорит наш физкультурник.
Он выключил свет и начал с катушки, которую отдал ему Жора, перематывать пленку на спираль бачка.
— Антон, ты поговори с Марфушкой — зря она на меня надулась, — тихо, без обычной рисовки сказал Яшка. — Ну, ляпнул.
— Вот и скажи ей сам. Без посредника обойдешься, — ответил тот и подумал, что хорошо было бы, если сейчас рядом с ними сидела Марфуша.
— Вот так оно и бывает. Правильно говорят: слово — не воробей…
Минут через десять он промыл пленку в холодной воде и окунул ее в ванночку с закрепителем.
— Посмотрим, что Жора запечатлел для истории.
Зажатая с одного конца прищепкой для сушки белья, сырая пленка под тяжестью спирали расправилась. Яшка бегло скользнул взглядом по негативу и недоуменно дернул плечами, склонился к пленке и начал внимательно рассматривать заинтересовавшие его кадры.
— Какая-то ерунда на постном масле, — растерянно сказал он и осторожно потрогал кончиком пальца пленку — эмульсия прилипала.
— Что исторического запечатлел Айропетян? — спросил Антошка.
Яшка невидяще смотрел на приятеля.
— Сколько раз говорил — не бери чужое, — глухо сказал он сам себе, неловко сел на табуретку и обхватил голову ладонями.
— Что все-таки случилось? — снова спросил Антошка.
В глазах у Яшки застыли растерянность и боль. Антошка где-то читал, что у человека, оказавшегося в неожиданно сложной ситуации, лицо становится меловым. Сейчас он видел перед собой именно такое мертвое лицо.
Яшка попробовал было улыбнуться, но улыбка получилась кислой. Он вставил пленку в увеличитель и щелкнул выключателем. По белой бумаге один за другим поползли кадры. Вот за столом, уставленным бутылками, сидит компания; вот возвышается куча перепутанного ростками картофеля. Наконец под линзой увеличителя застыла грузная женщина, в руке она держала объемистую сумку.
— Мама, — кивнул Яшка на негативное изображение. — Конечно, мама. Кто ж еще. Получай, дорогой сыночек, подарок…
Яшка иронизировал, но Антошка чувствовал, что приятелю плохо.