– Борис.
– Больше ничего не придумалось. Меня машина ждала.
Мы оба смотрели на Ильзу, которая, похоже, учила Хедвиг вальсировать.
Борис сказал:
– Ну ты полюбуйся на нашу берлинскую пятничную давалку.
Выражение «берлинское пятничное купание» и родственные ему появились благодаря недавнему указу, запретившему жителям столицы Рейха принимать ванны в любые дни, кроме субботы и воскресенья.
– Я у нее теперь на плохом счету.
– Да что ты? – удивился я. – И почему?
– Осрамился немного. Не будем пока об этом. Меня тогда больше интересовала Алиса Зайссер… Я сегодня присутствовал при окончательной обработке, Голо.
– А. То-то я смотрю, ты нынче немного… не в себе.
– Окончательная обработка. Видел бы ты, сколько их туда запихали.
– Тише, Борис.
– Вертикальная упаковка. Как сардины в банке, только торчком. Вертикальные сардины. Они стояли на ступнях друг друга. Слипшись. А дети, младенцы, те просто висели среди взрослых на высоте их плеч.
– Тише.
– Бережливость, ничего не попишешь. «Циклон Б» дешевле пуль. В этом все и дело.
От соседнего столика к нам повернулась и уставилась на нас мясистая физиономия.
Борис, естественно, глаз не отвел, но громко спросил:
– Что? Что?.. О, да это веселый нищий, не так ли? Деньгами любишь сорить, верно?
Физиономия немного помедлила и отворотилась.
– Не забывай, Голо, – понизив голос, сказал Борис. – Когда будешь с Ханной. Ты ее единственный друг. На этом и играй. Но послушай. Обращайся с ней, как с бутылкой хорошего вина. Дай ей дозреть.
– Ко мне она прийти не может, – сказал я, – однако есть еще гостиничка в переулке за замком. Большой взяткой там можно добиться чего угодно. И, ладно, номера ее не идеальны, но достаточно чисты. «Зотар».
– Голо.
– В ней это есть, я знаю.
Основным блюдом был цыпленок с зеленым горошком и молодой картошкой, к нему подавалось красное, как кровь, бургундское, а следом шли персики, сливки и бокал-другой шампанского без газа. И наконец, кальвадос, грецкие орехи и мандарины. К этому времени мы с Борисом еще оставались самыми трезвыми здесь мужчинами, хоть и были изрядно пьяны.
– Единственный кусочек, – серьезно сказал Борис. – Сколько здесь заключенных? Семьдесят тысяч? Девяносто девять процентов их упали бы замертво, проглотив единственный кусочек того, что мы съели сегодня.
– Мне это тоже приходило в голову.
– Я бы сейчас с удовольствием начистил кому-нибудь морду.
– Не заводись. Ты еще за последнюю драку не расплатился.
– Я грызу удила, понимаешь? Хочу на восток. – Он огляделся. – Да, мне нужно подраться, и подраться с кем-нибудь покрепче. Чтобы драка протянулась дольше.
– Здесь желающих связываться с тобой не найдется. Особенно после того, что ты сделал с Трустом.
– Да нет, тут система иная. Непременно отыщется какой-нибудь наслышанный обо мне жирный ублюдок, на которого вдруг нападает отвага. Вон тот мужлан, к примеру, что торчит у камина.
Когда нам было по двенадцать лет, мы разругались, наорали друг на друга и закончили дракой, – и Борис набросился на меня с такой неистовой яростью, что я поначалу и сам себе не поверил. Меня словно трактор переехал, взбешенный, но также и уверенный в своей правоте. Когда мне удалось наконец подняться с земли, первая моя мысль была: должно быть, он давно и люто меня ненавидел. Но нет. Немного погодя он расплакался, стал гладить меня по плечу и просить, и просить у меня прощения.
– Голо, в Голешо меня посетило своего рода, э-э, антиозарение. Мне сказали… сказали, что в Кенигсберге перебили всех пациентов психиатрической больницы. Зачем? Чтобы освободить койки. Для кого? Для солдат, которые спятили, убивая в Польше и России женщин и детей. Прости, дорогой мой, я ненадолго отлучусь.
– Конечно.
Борис встал:
– Знаешь, Богдан не сомневался, что за ним придут. Сидел у двери и ждал. Предварительно раздав все свои земные сокровища.
– Земные сокровища?
– Ну да. Миску, ложку. Коврик. Ты засыпаешь, Голо… Пусть тебе приснится Ханна, – сказал он. – И подбитый глаз Старого Пропойцы.
Я и вправду задремал на пару минут. А очнувшись и оглядевшись, увидел Бориса, который стоял у камина и слушал, оскалив зубы и задрав подбородок, того самого мужлана.
Наступила пятница, я отправился на прогулку по дюнам, заросшим кустарником, чьи узловатые, словно вспученные черные ветви походили на высушенные ветром водоросли. С каждого возвышения здесь открывался новый вид на окрестности, и мое тело жаждало увидеть пляж, берег или хотя бы озеро, реку, ручей, пруд. Но видел я лишь повторение Силезии, повторение бескрайней евразийской равнины, раскинувшейся на двенадцать временных зон, до самой Желтой реки и Желтого моря.
Земля становилась ровнее, ровнее, и наконец я пришел к чему-то вроде сквера, какие встречаются в жалких городках Северо-Восточной Германии, – карусель с парой подвесных сидений, детская горка, детские же качели на двоих, песочница. На скамейках расположились несколько женщин, одна пыталась читать на ветру газету, другая вязала желтый шарф, третья вытягивала бутерброд из лоснистых складок белой жиронепроницаемой бумаги, четвертая просто сидела, глядя в пространство, – Ханна Долль сидела, уложив на колени руки ладонями кверху, и смотрела в пространство, смотрела во время. За спиной виднелись спартанские дачи – украшенные флажками Летние домики.
– Добрый день, мадам, – крикнул я.
Она встала, подошла ко мне и сказала:
– Не хочу показаться вам мелодраматичной, но, когда я шла сюда, за мной следили, и сейчас за нами тоже наблюдают. Поверьте, это правда.
Я изобразил широкую улыбку:
– Постарайтесь выглядеть непринужденно. Так, а где же девочки?
Я подошел к кружившейся карусельке. С собой я любовно, как мог бы подумать кто-то, прихватил два пакетика леденцов, однако теперь их надлежало оставить в кармане. Я спросил:
– Когда у вас день рождения? Хочу вам кое-что подарить. Та к когда же?
– Он уж сто лет как прошел, – ответила Полетт.
– А я знаю, как назову моих детей, – сказала Сибил. – У меня родятся близнецы Мэри и Магда. И еще мальчик – Август.
– Очень хорошие имена.
Я на несколько шагов отступил от карусели и почувствовал, что Ханна подошла поближе ко мне.
– Вы замечаете, фрау Долль, как одно время года сменяется другим? Ах эта тревожная пикантность позднего сентября! Я готов поклясться, что за нами следят.
Она изобразила радость:
– Следят? И не только мамаши? Ладно. Что вы можете сказать мне, герр Томсен?
– До ужаса неприятно сообщать вам дурные новости, – сказал я, натужно изображая веселость. – Однако Богдана Жозека больше нет.
Я ожидал, что она дрогнет, однако на деле это больше походило на прыжок, на судорогу, устремленную вверх и вовне, да еще ладонь ее взлетела к губам. Впрочем, она сразу опомнилась, встряхнула волосами и, повысив голос, сказала:
– Полетт, дорогая, не так быстро!
– Но для чего же еще нужна карусель! Это в ней самое главное!
– Потише!..Значит, его не отправили в Штуттгоф? – спросила она, улыбаясь.
– Боюсь, его отправили в никуда, – ответил, улыбаясь, я.
Мы так и продолжали улыбаться, пока я пересказывал ей услышанное мной от Бориса Эльца: неприятное происшествие с садовым инструментом, неизбежный приказ Прюферу, отправка карательной команды в барак. Про газ я ничего говорить не стал, она и сама все знала.
– А черепаха?
– Прощальный жест Богдана. По-видимому. Такова, по сути дела, версия вашего мужа. За некоторыми исключениями.
– Вы в это верите? Что Богдан мог?..
Я чопорно пожал плечами:
– Смертный страх порождает странные поступки.
– Вы верите хоть во что-то из этой истории?
– Ну вы же понимаете ход их мыслей, не правда ли? Нужно было, чтобы никто ничего не узнал. Заключенный не может так поступить с Комендантом и остаться в живых.
– Поступить как?
– Ну, ударить его – даже случайно. Богдан же подбил ему оба глаза.
– Богдан ничего не подбивал. – Безрадостная улыбка Ханны изменилась: расширилась и застыла. – Глаза ему подбила я.
– Вам что больше нравится? – крикнула из далекой от нас песочницы Сибил. – Знать все или не знать ничего?
– Не знать ничего, – завопил я. – Тогда можно все выяснить самому, а это забавно.
В ту же пятницу я шел в поздних сумерках по грязным проходам Кат-Зет III. Полностью оплаченный «ИГ Фарбен», Кат-Зет III был с буквалистским усердием скопирован с Кат-Зет I и Кат-Зет II. Такие же прожектора и дозорные вышки, такая же колючая проволока под высоким напряжением, такие же сирены и виселицы, такая же вооруженная охрана, такие же карцеры, такой же помост для оркестра, такой же позорный столб, такой же бордель, такой же лазарет и такая же мертвецкая.
У Богдана имелся pikkolo – так назвала его Ханна. Словечко двусмысленное. В отличие от piepl, обозначающего катамита, тут уж не ошибешься, pikkolo нередко был просто юным товарищем, подопечным, о котором заботился заключенный постарше. В данном случае подопечным стал пятнадцатилетний немецкий еврей по имени Дов Кон. Дов появлялся иногда в саду Долля (я видел его там в день моего первого визита). Ханна сказала, что Богдан и Дов были «очень близки»… Как и «Буна-Верке», Кат-Зет III все еще достраивался, пока в нем размещалась лишь колония строителей. Регистратор Отдела рабочей силы сказал мне, что искать Дова следует в Блоке 4(vi).
К этому времени я – отчасти посредством индукции – составил наиболее правдоподобную последовательность событий. Интересующее меня утро: сначала бурная ссора мужа и жены, во время которой Ханна наносит Доллю удар по лицу; в ходе дня синяки наливаются кровью и темнеют, и Долль понимает, что ему потребуется объяснение его травмы; в какой-то момент внимание Долля привлекает Богдан, возможно допустивший некую оплошность; Долль сочиняет историю с лопатой и преподносит ее вместе с инструкциями лагерфюреру Прюферу, адъютант которого обращается к карательной команде… Единственной, насколько я мог судить, загадкой оставалась судьба бедной Торкуль.