– Ты мазалась мамиными румянами.
Рука Сибил взлетела к лицу.
– Думаешь, ты все смыла, да? Но я вижу на твоем лице их следы. Или ты просто покраснела?
– Я не мазалась!
– Не лги, Сибил. Ты знаешь, почему девушки Германии не пользуются косметикой? Она подрывает их нравственность. Они начинают лгать. Как твоя мама.
– О чем ты говоришь, папочка?
– Как тебе пони? Лучше глупой старой черепахи, нет?
Думаю, даже самый стойкий Национал-Социалист признал бы, что задача, за осуществление которой СС взялась в Кульмхофе в январе этого года, отличалась исключительной трудностью. Да, это была мера отчасти крайняя, граничившая, быть может, с чрезмерностью, – Акция, повлекшая мобилизацию и возвышение зондера Шмуля. Она и по сей день остается малоизвестной, многие считают ее редким поведенческим отклонением, вполне возможно 1-разовым. Между собой мы неофициально называем ее Днем молчаливых мальчиков.
(Напоминание: жена Шмуля проживает в Лицманштадте. Выяснить, где именно.)
И кстати, если все еще существуют фантазеры, ухитрившиеся каким-то образом сохранить симпатии к нашим еврейским братьям, что ж, им следует поближе познакомиться – как пришлось сделать это мне (прошлым маем в Варшаве) – с еврейскими кварталами польских городов. Увидев представителей этой расы en masse, фантазеры распрощаются с любой «гуманистической» сентиментальностью, и распрощаются стремительно, нисколько меня этим не удивив. Улицы, усеянные покойниками, кишащие кошмарными привидениями, изобилующие картинами убогой нужды и лишенными половых различий мужчинами и женщинами. (Мне, любящему отцу, особенно трудно переварить их порочное пренебрежение к своим полуголым детям, которые завывают, попрошайничают, поют, стонут и дрожат, желтолицые, похожие на крошечных прокаженных.) В Варшаве каждую неделю десятки их заболевают тифом и каждый месяц умирают 5000–6000 из ½ миллиона евреев, такова их апатичность, дегенеративность и, скажем прямо, отсутствие даже зачатков самоуважения.
Ну, что касается дел более веселых, то надобно описать инцидент, который позволил мне и моему спутнику (Хайнцу Юбельхоэру, обаятельному «радикалу» из управления Рейхсфюрера СС) несколько развеять окружавший нас мрак. Мы болтали на еврейском кладбище с известным кинорежиссером Готтлобом Хаммом (снимавшим для Министерства просвещения документальный фильм), когда подъехал экскурсионный автобус «Силы через радость» и из него высадилась молодежная группа. Ну-с, мы – Готтлоб, Хайнц и я – прервали тогда похороны, чтобы сделать несколько фотографий. Этакие «жанровые» картинки, знаете, «Старый еврей над телом юной девы». Привезенные «Силой через радость» школьники смеялись до колик (к сожалению, эти фотокарточки попались на глаза Ханне, когда я навестил ее в «Лесном аббатстве», и она закатила мне черт знает какой скандал. Мораль: чувство юмора небеса посылают отнюдь не каждому).
И все же, все же… жена Шмуля шастает по улицам Лицманштадта – «Лодзи», как называют его поляки.
Эта Суламифь может мне пригодиться.
Думаю, мне следует связаться с тамошним главой Еврейского совета, которого зовут – куда я засунул этот доклад? – зовут Хаимом Румковским.
Разумеется, здешние обалдуи вынудили меня отправиться в Катовице за бросовым бензином. Я выехал туда (с 2 охранниками) в моем 8-цилиндровом дизельном «Штайре 600» во главе колонны грузовиков.
Когда с делом было покончено, я уселся пить чай с нашим штатским подрядчиком Хельмутом Адольцфуртом, средних лет «фольксдойчем» (в пенсне и с мыском волос на лбу). Затем Адольцфурт, как обычно, вытащил бутылку и мы опрокинули по стопочке-другой и 3-й. Неожиданно он сказал:
– Штурмбаннфюрер, вам известно, что с 6 до 10 вечера никто в этом городе не может сделать ни глотка?
– Почему же?
– В это время задувает южный ветер. Запах, штурмбаннфюрер. С юга сюда доносится запах.
– Сюда? Что за глупости, – беззаботно рассмеявшись, сказал я. – Это же 50 километров.
– У моих окон 2-ные рамы. Сейчас 7 без 20. Давайте выйдем из дома. Если вы не против, мой господин.
Мы спустились по лестнице, вышли во двор (где мои люди почти уж закончили работу). Я громко удивился:
– Он всегда такой сильный?
– Месяц назад был сильнее. С холодами стало полегче. Откуда он берется, штурмбаннфюрер?
– Ну, если начистоту, Адольцфурт, – сказал я (быстро думать мне не привыкать), – если начистоту, у нас на сельскохозяйственной станции очень большой свинарник, и там случилась эпидемия. Или свиной сепсис. Вызванный червями. Выбора у нас, сами понимаете, не было, свиней пришлось забить и сжечь. Нет?
– Люди говорят всякое, штурмбаннфюрер.
– Вот и объясните людям. Насчет свиней.
Последнюю бочку бензина затащили в грузовик. Я помахал рукой, призывая водителей. Затем отсчитал 1800 злотых, получил квитанцию.
По дороге назад, пока охранники дремали (престижную машину я вел, разумеется, сам), я несколько раз опускал стекло, выставлял голову наружу и втягивал носом воздух. Запах стоял такой, какого даже я не нюхивал, и становился все хуже, хуже и хуже…
Я ощущал себя увязшим в клоачном сне из тех, что время от времени снятся каждому из нас, – сами знаете, вы вроде бы попали в пенистый гейзер горячей грязи, бьющей из земли, точно колоссальная струя нефти, заливающая все вокруг, несмотря на любые ваши усилия.
– Они проговорили 2 или 3 минуты, герр Комендант. В огороженном месте за фермой.
Он подразумевал Школу верховой езды. Мой капо, Стайнке (в гражданской жизни – троцкистский головорез), подразумевал Школу верховой езды… Итак, 2 встречи: Летние домики и Школа верховой езды. И теперь 2 письма.
– Ты говоришь о наездницкой школе. О Школе верховой езды, Стайнке. Господи, ну и жарища же здесь. Они разговаривали у всех на виду?
– Да, герр Комендант. Людей вокруг было много.
– Просто говорили, так? Какие-нибудь документы друг другу передавали?
– Документы? Нет, герр Комендант.
– Письменные материалы?.. Да, ну что же, ты смотрел недостаточно внимательно, Стайнке. Передача письменного материала состоялась. Ты ее просто не заметил.
– Я упустил их из виду на несколько секунд, когда мимо меня проводили лошадей, герр Комендант.
– Ну да. В наездницких школах встречаются лошади, – сказал я. – Ты видел, какие нашивки носят здесь умалишенные, Стайнке? На них значится «дурак». На них значится «Я кретин», видел? Думаю, нам стоит заказать 1 для тебя. (Да, и 1, уж коли на то пошло, для Прюфера.) В наездницких школах встречаются лошади, Стайнке… И послушай. Им можешь больше не заниматься. Следи за ней. Понял?
– Да, герр Комендант.
– Как они приветствовали друг друга?
– Рукопожатием.
– Рукопожатием, герр Комендант. Как прощались?
– Рукопожатием, герр Комендант.
Мы отошли в сторону, к нам приближалась группа поляков (немыслимо нагруженных). Наш разговор происходил в 1-м из складов при дубильне. Сюда стаскивали всякий привезенный эвакуантами дешевый хлам, чтобы сжечь его, как топливо, в печи дубильни, – картонную обувь, старые мешки, деревянные детские коляски и так далее и тому подобное.
– Какой была относительная продолжительность 2 рукопожатий?
– 2-е было дольше 1-го, герр Комендант.
– А насколько долгим было 1-е?
Будучи безразличным ко всякого рода «внутреннему убранству», с инструментами я всегда управлялся довольно ловко. Этой весной, когда Ханна отправилась погостить в Розенхайм, я успешно осуществил мой «домашний» замысел – установку сейфа, встроенного в стену гардеробной 1-го этажа. Разумеется, я пользуюсь и запирающимся шкафчиком, который стоит в моем кабинете (ну и в ГАЗе у меня также имеется массивный несгораемый шкаф). Однако тот, что наверху, выполняет совсем другую задачу. Он снабжен всякого рода наборными дисками и тумблерами, но это не более чем фасад. Откройте его – и что вы увидите? 2-стороннее зеркало, позволяющее лицезреть часть ванной комнаты. Видите ли, с ходом лет моя жена стала, увы, стыдливой – в физическом отношении, – а мне нравится разглядывать ее в натуральном виде, на что я, как супруг, имею полное право. Что касается особого «зеркала» (и это mot juste[44], нет?), то я получил его в Бункере 10, где им пользовались для наблюдения за ходом некоторых медицинских экспериментов. Когда оно стало ненужным, я подумал: привет, а вот мне оно пригодится!
Ну-с, вчера, едва Ханна вернулась из Школы верховой езды (пони), я замер у зеркала по стойке смирно, ожидая вечернего «представления». Обычно Ханна открывает краны, а затем довольно вяло раздевается. Ожидая, когда ванна наполнится, она время от времени наклоняется, чтобы проверить температуру воды, – эта часть самая лучшая (за ее выходом из ванны понаблюдать тоже стоит, однако Ханна имеет раздражающее обыкновение вытираться, стоя у подогреваемой вешалки для полотенец, а вешалку мне не видно). Вчера было иначе… Ханна вошла, заперла дверь, прислонилась к ней спиной, задрала юбку и вытащила из штанишек 3 листка светло-голубой бумаги. Пробежав глазами написанное на них, она прочитала листки 2-й раз и, не удовлетворившись этим, перечитала снова. На миг она словно погрузилась в грезы. Затем сместилась, разрывая письмо в клочки, налево, спустила воду в унитазе и, выждав необходимое время, спустила еще раз.
Теперь мне предстоит поведать неприятную правду. Когда Ханна читала письмо в 1-й раз, лицо ее выражало ужас, затем недоуменную сосредоточенность, а после… Под конец ее ладонь всякий раз прижималась к гортани, а затем почему-то соскальзывала вниз и принималась ласкать грудь (при этом плечи ее словно тянулись друг к другу). Как чувствовал себя, наблюдая за этим, я, муж, вообразить, полагаю, не трудно. Но и это еще не все. Несмотря на очевидный факт ее возбуждения, несмотря на несомненную явственность того, что в ней забродили женские субстанции (увлажняя ее, ускоряя пульс, потаенно поблескивая), Ханне не хватило обычного чувства приличия, которое требовало от нее принять ванну.