И с тех минут к лицу ее словно пристало определенное выражение. Удовлетворенное, мирное – словом, нестерпимо самодовольное. Мало того, она расцвела физически. Примерно такой же Ханна была на 4-м месяце беременности. Полной силы и власти.
По мнению Мебиуса из Политического отдела, нам следовало предпринять что-то в отношении поляков.
– Сколько их?
– Окончательно еще не решено. Я бы сказал, порядка 250. – Он постучал по лежащий на его столе папке. – Работа не маленькая.
– 250. – Мне это число таким уж большим не показалось, другое дело, что астрономические цифры, сообщаемые мне на Лугу Шмулем, несколько сбили меня с толку. – Да, полагаю, это потребует серьезных усилий.
– И в определенном смысле виноваты тут мы сами.
– Как это прикажете понимать?
– Та свалка в дубильне, – он вздохнул, – устраивать ее было несколько неразумно, вы не находите?
– Простите, старина, я как-то не улавливаю вашу мысль.
– Не следовало вытаскивать этот хлам за пределы «Калифорнии».
– Да какой хлам-то?
– Ну бросьте, Пауль. Проснитесь. – И он с нажимом произнес: – Я говорю о мусоре, который свалили туда после умиротворения территории вокруг Люблина. Крестьянская одежда. Крошечные домашние тапочки. Грубые четки. Служебники.
– Что еще за служебники?
– Точно не знаю. Я лишь цитирую доклад Эркеля. Какие-то паршивые молитвенники, полагаю. Они же там ревностные католики. Вы заметили, до какого состояния эта свалка довела тех людей? Скандал, да и только. Как мы могли допустить такое?
– Прюфер.
– Прюфер. Медлить не следует. Действовать нужно быстро. Это не евреи, Пауль. Не старухи и не дети.
– Они что-нибудь знают, эти поляки?
– Пока нет. Конечно, какие-то подозрения у них имеются. Но в точности они не знают ничего.
– На какой исход они надеются?
– На то, что их просто рассеют, разошлют кого куда. Однако с этим мы уже запоздали.
– Ну ладно. Пришлите мне список – ближе к ночи, идет?
– Слушаюсь, мой Комендант.
Будучи кавалером 2 Железных крестов (2-го класса и 1-го), я полностью уверен в моей мужской полноценности, всем большое спасибо, и не имею нужды нервически похваляться мощью моего либидо; в том, что касается половой потребности я, как и во всем остальном, совершенно нормален.
Катастрофическая фригидность Ханны проявилась на довольно раннем этапе нашей супружеской жизни, сразу после того, как я свозил ее на медовый месяц в Швайнфурт (первоначальную ее неотзывчивость, проявившуюся еще раньше, в первую пору нашей близости, я объяснял причинами медицинского характера, однако сейчас их уже не существует). Лично я возлагаю вину за все на Дитера Крюгера. И тем не менее я принял брошенный мне вызов с вошедшим в пословицу опрометчивым оптимизмом молодости (вернее сказать, относительной молодости – 29 лет). Я не сомневался, что со временем Ханна начнет откликаться на мою нежность, чувствительность, исключительное терпение – присущий мне стоицизм лишь укреплялся чистотой моей любви. Однако все сложилось иначе.
Мы поженились на святки 28-го. А 1 неделю спустя, после нашего возвращения под Розенхайм, интуитивные подозрения Ханны официально подтвердились: задержка составляла 6 недель. И это все изменило. Видите ли, я, так уж случилось, являюсь приверженцем доктрины, выдвинутой великим русским писателем и мыслителем графом Толстым, призывавшим в его шедевре, название которого от меня сейчас как-то ускользает (там стояло немецкое имя, оно-то и привлекло мое внимание… Вспомнил! «Крейцер»), к воздержанию от любой эротической активности не только во время беременности, но также и во весь период кормления грудью.
Не то чтобы естественные процессы, протекающие в теле женщины, вызывали у меня особую тошноту. Нет, дело просто в принципе, в уважении к новой жизни, к бесценному и священному формированию человеческого существа… Мы вполне откровенно обсудили это, и вскоре Ханна, горестно улыбаясь, согласилась с превосходством моих доводов. Полетт и Сибил родились летом 29-го – к нашей безмерной радости! А в следующие 3½ года моя жена вынянчивала двойняшек.
Честно говоря, обстановка в нашей семье становилась все более напряженной. И когда настало наконец время возобновить супружеские отношения, мы были – как бы это сказать? – по существу, чужими друг другу людьми. Та 1-я ночь – обед при свечах, цветы, мягкий свет, тихая музыка, своевременное уединение, – та 1-я ночь получилась далеко не успешной. После некоторых предварительных затруднений я привел себя в состояние полной готовности, однако Ханна проявила совершенную неспособность справиться с одолевшей ее скованностью. Следующая ночь оказалась ничем не лучше – и следующая за той, и следующая за этой. Я умолял Ханну вновь заняться лечением (или по меньшей мере обратиться к врачу и получить от него какую-нибудь мазь), но тщетно.
Было начало 1933-го. Великой Революции предстояло вскоре прийти мне на помощь. Позвольте, я улыбнусь – точно так же, как, надо полагать, улыбается Клио, муза истории, когда становится ироничной. После поджога Рейхстага (27 февраля) и вызванных им бесчисленных арестов именно тот человек, который принес столько горестей в мою спальню, и стал для меня источником эротического облегчения. Я подразумеваю дружище Крюгера. О, но это уже другая история.
Стоит ли удивляться, что до той поры я, здоровый молодой мужчина с нормальными потребностями, вынужден был искать облегчения на стороне?
Начать с того, что я предавался чрезвычайно лиричному, почти райскому флирту с разного рода…
Стук в дверь.
– Войдите, – сказал я. – А, Гумилия.
Со списком Мебиуса.
Доводилось ли вам замечать, что ночью, когда вы в полудреме пытаетесь разгладить под собой смявшуюся простыню, сама эта необходимость лишает вас сна? И какие огромные усилия приходится прилагать, чтобы вернуть его! Да, тело – штука важная, важная и грузная, и это живое тело, мое, – ладно, пропитанное сном, но непотопляемое, полное жизни, жизни!
– Боюсь, утро сегодня паршивое. Ну что же, отправляемся туда, штурмбаннфюрер?
– Да, да. Уже выхожу, во имя всего святого!
– Все в порядке, мой Комендант?
Прюфер ждал меня на грязном крыльце. Серый туман, вяло прораставший серым снегом – пухлыми сырыми снежинками. Я откашлялся и сказал:
– Какой нам нужен барак? Я забыл.
…Станислав Ставижински, Тадеуш Жежик, Хенрик Пилески – ночью, когда я просматривал «меню» Мебиуса, мне время от времени удавалось соотнести с именем лицо. И я понял, что по меньшей мере некоторые из этих людей были легендарными работниками, истинными стахановцами, лесопилками и паровыми катками в человеческом обличье, которым раз за разом удавалось продержаться целый месяц в угольных шахтах Фюрстенграбе, а потом (прогорбатившись несколько недель на прокладке железнодорожных путей) вернуться туда еще на месяц… Сидя за столом в своем кабинете, массируя при свете лампы лоб, я начал испытывать серьезные сомнения в разумности предложенной Мебиусом меры и в результате (да и в связи с другими моими заботами) выпил много, слишком много рислинга, водки, арманьяка и прежде всего сливовицы и не смог заснуть до 04.07.
А потому в 06.28, занимая свое место на скамье за столом в подвале Бункера 3 (красный кирпич, окна отсутствуют), чувствовал я себя и вправду препогано. Кроме Прюфера, Мебиуса и меня присутствовали 2 агента Политического отдела и капитаны Дрого Уль и Борис Эльц. А также переводчик из Postzensurstelle[45], которого Прюфер отпустил: поляки, сказал он, «заключенные тертые» и довольно прилично понимают немецкий язык… Выравнивая стопку своих бумаг, Мебиус невозмутимо сообщил мне, что осложнений он не предвидит. Уль принялся еле слышно напевать. Эльц закурил сигарету и подавил зевок. Я откинулся на спинку скамьи и принял вид удовлетворенный, хоть в животе у меня и бурлило с похмелья. Не стоило мне глотать в 05.05 «фанодром». Все, на что я устремлял взгляд, как-то расплывалось и рябило, точно перегретая батарея отопления.
Подвал начали заполнять поляки, построенные в колонну по 5 и ведомые 1 вооруженным конвоиром (ладно, таковым был старший сержант Палич, но 1 вооруженный конвоир?). Я едва поверил своим глазам. Эти заключенные имели сложение медведей и горилл, из-под их полосатой формы выпирали здоровенные мускулы, широкие загорелые физиономии лоснились от пота (у них даже обувь была настоящая!). Мало того, от них так и тянуло боевым духом – как от 1-классной бригады моторизованных войск (какая-то часть моей души внезапно воспылала желанием повести их в бой). Они входили и входили, их становилось все больше – 100, 200, 250, 300, – последним появился, будьте любезны, еще 1 небрежный солист, ненавидимый заключенными «бывший поляк» и наш давний сотрудник, староста лагеря Бруно Бродневич!
Мебиус нахмурился, покивал.
– Смирно! – скомандовал он, хлопнув ладонью по лежащей на столе папке. – Первым скажет несколько слов Комендант.
Для меня это было новостью. Я обвел подвал взглядом. У каждого из нас, офицеров, имелась кобура с «люгером», на плечах Палича и Бродневича висело, разумеется, по автомату. Однако я нисколько не сомневался: если этот батальон громил учует опасность – даже намек на нее, – никто из нас, германцев, живым отсюда не выйдет.
– Благодарю, унтерштурмфюрер, – сказал я и откашлялся. – Итак, солдаты, вам, несомненно, хочется узнать… Вам хочется узнать, почему этим утром вас разлучили с командами, в которых вы состоите. Да, работать вам сегодня не придется.
Негромкое признательное бормотание, я едва не зашел слишком далеко и не упомянул о 2-ном пайке (2-ной паек, если говорить со всей прямотой, выдал бы нас с головой).
– Поэтому вы сейчас получите завтрак и некоторое количество свободного времени. Вот и прекрасно. Причину вам объяснит унтерштурмфюрер Мебиус.
– Благодарю вас, штурмбаннфюрер. Теперь внимание. Вы поляки. Водить вас за нос я не собираюсь.