Махнув рукой на двойственность моего отношения к услышанному от Ханны, я после одной-двух неудачных попыток сумел связаться со старым берлинским другом моего отца, Конрадом Петерсом из СД – подчиненной Рейхсфюреру СС Службы безопасности, или Партийной разведки. Петерс был когда-то профессором истории Гумбольдтского университета, а теперь помогал отслеживать деятельность врагов национал-социализма (сардонически специализируясь по масонам).
– Можешь говорить свободно, Томсен, – сказал он. – Эта линия не прослушивается.
– Спасибо, что согласились взять на себя такой труд, мой господин.
– Буду рад помочь. Мне не хватает Макса и Анны.
Мы помолчали. Затем я сказал:
– Первого марта арестован в Мюнхене. Двадцать третьего марта отправлен в Дахау.
– О. С первой партией. К Вакерле[56]. Там было нескучно.
– Вакерле, мой господин? Не Эйке?[57]
– Нет. В то время Эйке еще сидел в сумасшедшем доме Вюрцбурга. Гиммлер объявил его душевнобольным и засунул туда. На самом деле при Вакерле было еще и похуже.
Конрад Петерс, хоть он и занимал высокий пост, походил на меня. Мы оба были «апатичными попутчиками». Мы шли в общем строю, вернее, сопровождали тех, кто в нем шел, делали все для нас посильное, чтобы приволакивать ноги, истирать ковры и царапать паркет, но шли. Таких, как мы, было сотни тысяч, а может быть, миллионы.
Я сказал:
– В сентябре переведен в Бранденбургскую тюрьму. Вот и все, что я знаю.
– Дай мне пару дней. Он тебе не родственник, нет?
– Нет, мой господин.
– Уже легче. Стало быть, просто друг.
– Нет, мой господин.
К началу ноября изменения в эргономике «Буна-Верке» стали приносить ощутимые плоды: заметное ослабление темпов беготни (особенно явственное во Дворе) и значительное продвижение вперед. В итоге я счел нужным поговорить с главой Политического отдела Фрицем Мебиусом.
– Он появится примерно через полчаса, – сказал мне Юрген Хордер (тридцать с чем-то лет, среднее телосложение, прилизанные седые волосы, отпущенные до почти романтической длины). – Вы будете в понедельник на торжествах? Меня не пригласили.
– Офицеры, – сказал я, – их жены. Уполномоченные. Вас будет представлять ваш начальник.
– Повезло ему, нечего сказать. Там холодней, чем в аду будет.
Мы разговаривали на первом этаже Бункера 13, одного из множества трехэтажных коробов Шталага, сложенных из скучного серого кирпича; все его немногочисленные окна были заколочены досками, отчего он казался слепым, опечатанным (кроме того, Бункер отличался хитроумной акустикой, как, впрочем, и весь Кат-Зет). В первые десять минут до меня доносилась из подвалов череда медленно нарастающих, медленно обрывающихся воплей боли. Затем наступило долгое молчание, следом стук сапог по пыльному, а то и посыпанному гравием каменному полу. Появился вытирающий кухонным полотенцем руки Михаэль Офф (выглядел он, в его кремовой фуфайке, как молодой человек из разъездного парка аттракционов, распоряжающийся электрическими автомобильчиками). Он смотрел на меня, кивая головой и, похоже, пересчитывая языком зубы – сначала нижние, затем верхние. Потом взял с полки пачку «Давыдофф» и снова ушел вниз, и медленно нарастающие, медленно обрывающиеся крики возобновились.
– Добрый день. Прошу садиться. Могу быть вам чем-то полезен?
– Надеюсь, что можете, герр Мебиус. Дело довольно щекотливое.
Первоначально Мебиус был канцелярской крысой в штабе Тайной государственной полиции, Гестапа – не путать с Гестапо (настоящей Тайной государственной полицией)[58], или с Зипо (Тайной полицией), или с Крипо (Уголовной полицией), или с Орпо (Полицией порядка), или с Шупо (Охранной полицией), или с Тено (Вспомогательной полицией) или с Гехайме фельдполицай (Тайной жандармерией), или с Гемайндеполицай (Муниципальной полицией), или с Абверполицай (Полицией контрразведки), или с Берейтшафтполицай (Партийной полицией), или с Казернирт Полицай (Казарменной полицией), или с Гренцполицай (Пограничной полицией), или с Ортсполицай (Местной полицией), или с Жандармерией (Сельской полицией). Мебиус преуспел в своей полицейской карьере, потому что у него обнаружился талант к жестокости, приобретший широкую известность и бросавшийся в глаза даже здесь.
– Как идут дела в «Буна-Верке»? Вы побеждаете? «Буна» необходима нам.
– Да. Занятно, не правда ли? Резина – все равно что подшипники. Без них не повоюешь.
– Итак, герр Томсен. В чем затруднение?
Почти совершенно плешивый, лишь с несколькими заправленными за уши и достающими до зашейка прядями черных волос, темноглазый, с крепким носом и ровным ртом, он походил на приятно интеллигентного ученого. А между тем вызвавшим больше всего разговоров новшеством Мебиуса было использование при допросах опытного хирурга – профессора Энтресса из Гигиенического института.
– Я испытываю некоторую неловкость, унтерштурмфюрер. Вопрос довольно неприятный.
– Выполнение долга дело не всегда веселое, оберштурмфюрер.
Последнее слово он подчеркнул с некоторой брезгливостью (в Тайной полиции было модно презирать чины, звания и прочие внешние атрибуты власти. Там знали, что власть начинается с секретности, скрытности). Я сказал:
– Прошу вас, отнеситесь к этому как к пробной попытке. Просто я не вижу другого пути.
Мебиус дернул плечом и ответил:
– Продолжайте.
– На строительстве «Буны» достигнут устойчивый прогресс, все идет хорошо, отставание от графика незначительное. Главное – использовать установленные методы. – Я выдохнул через нос и добавил: – Фритурик Беркль.
– Денежный мешок, – сказал Мебиус.
– Если бы он ограничивался отдельными замечаниями, я пропускал бы их мимо ушей. Однако он болтает без умолку. Создается впечатление, что он придерживается довольно странных взглядов на наших, э-э, на наших пешеходов из Красного моря… Иногда я гадаю, усвоил ли он хотя бы в малой мере идеалы национал-социализма. Относительно деликатного уравновешивания двух наших неразделимых целей.
– Продуктивное уничтожение. Постулат любой революции. Продуктивное уничтожение.
– Вот именно. А теперь послушайте. Беркль называет евреев хорошими работниками – вы можете в это поверить? – нужно-де лишь относиться к ним помягче. И говорит, что на полный желудок они работали бы еще лучше.
– Полоумный.
– Я умолял его опомниться. Но этот человек глух к доводам разума.
– Скажите, а каковы объективные последствия?
– Вполне предсказуемые. Классическая эрозия иерархии подчинения. Беркль не подгоняет техников, техники не запугивают охрану, охрана не терроризирует капо, капо не бьют заключенных. И возникает что-то вроде полосы неудач.
Мебиус снял с вечного пера колпачок:
– Продолжайте. И прошу вас, побольше подробностей. Вы все делаете правильно, герр Томсен. Продолжайте.
Ступая с приемлемой устойчивостью, но невероятно медленно, походкой, представляющей собой нечто среднее между парадным маршем и гусиным шагом, откинув голову назад, словно из желания последить за далеким аэропланом, Пауль Долль одолел проход, разделяющий две половинки его стоячей аудитории, и поднялся по маленькой лесенке на низкую сцену. Температура была минус четырнадцать по Цельсию, шел настырный снег, побуревший от дыма погребального костра и того, что валил из труб крематориев. Я взглянул направо, на Бориса, затем налево, на далекую Ханну. Все мы были укутаны настолько, что приобрели сходство с матрасами, – как видавшие виды бродяги в зимнем северном городе.
Дойдя до задрапированной знаменем трибуны, Долль замер. За его спиной возвышались четырнадцать расставленных по доскам сцены «урн» (черных от вара цветочных горшков) с прислоненными к ним венками. Во всех четырнадцати мерцало пламя, над всеми вился дымок. Комендант выпятил сложенные трубочкой губы, постоял. И на миг мне всерьез показалось, что мы собрались здесь в этот мрачный полдень, дабы послушать, как он свистит… Но вот он засунул руку в складки своей шерстяной (с начесом) шинели и выдернул оттуда зловеще толстую стопку машинописных листков. Серое небо сменило окраску – с устричной на макрелевую. Долль посмотрел на него и громко объявил:
– Яволь… Тверди небесной и следовало потемнеть. Яволь. Ей следовало зарыдать и излить свое бремя на землю. Ибо сегодня День скорби Рейха!.. Девятое ноября, друзья мои. Девятое ноября.
Все понимали, конечно, – полностью трезвым Долль быть не может, начинало казаться, однако, что на сей раз он проявил, выпивая, определенную рассудительность. Несколько предусмотрительно принятых им стопок спиртного согрели его (и придали голосу звучность); зубы Долля больше не лязгали. Впрочем, он тут же извлек из ниши под наклонной верхней доской трибуны большой стакан бесцветной жидкости, над которой поднимался легкий парок, поднес к губам и отпил.
– Да. Девятое ноября. Священный день, имеющий тройное значение для нашего… для нашего необоримого движения… Девятого ноября восемнадцатого, восемнадцатого года евреи, и без того уж нажившиеся на войне, совершили коронное их мошенничество – пустили, по сути дела, с молотка наше возлюбленное отечество, продав его своим единоверцам с Уоллстрит, из Английского банка и с Парижской биржи… Девятого ноября тридцать восьмого, тридцать восьмого, после трусливого убийства нашего посла в Париже человеком с интересным именем, э-э, Гершель Гришпан, так? – «Хрустальная ночь»! «Хрустальная ночь», в ходе которой народ Германии, после стольких лет нестерпимых провокаций, стихийно восстал, чтобы добиться справедливости. Но я хочу поговорить с вами о девятом ноября двадцать третьего. Двадцать третье – день, который мы должным образом чтим как День скорби Рейха.
Борис подтолкнул меня пухлым локтем. 9 ноября 1923-го стало днем смехотворного провала баварского «Пивного путча». В тот день около девятнадцати сотен отборных пустомель и бездельников, психопатов и бандитов, озлобленных ополченцев, жаждущих дорваться до власти деревенских олухов, утративших веру студентов семинарии и прогоревших лавочников (всех обличий и размеров, всех возрастов, все – вооруженные, все в плохо пошитой коричневой форме, получившие, каждый, по два миллиарда марок, которые отвечали тогда, именно в тот день, трем долларам и четырем-пяти центам) собрались вокруг и внутри пивного зала «Бюргербраукеллер» неподалеку от мюнхенской Одеонплац. В назначенный час они, ведомые триумвиратом эксцентричных знаменитостей (военным диктатором,