Ладно, хватит о мелочах. Если говорить о картине в целом, чрезвычайно рад сообщить, что она ослепительно ярка!
Это хорошее время – осень переходит в зиму, а поскольку близится 1943-й, нам надлежит «подвести итоги», чуток отдышаться и оглянуться на прошлое. Все мы не сверхчеловеки, никоим образом, и когда Рейх прилагал великие усилия (например, при ужасном отступлении от Москвы), случались мгновения, в которые я испытывал – от слабости и сомнений – почти фантастическое головокружение. Теперь нет. Ах, как оно сладко – возвращение веры. Wir haben also doch recht![67]
Избавитель в его большой речи, произнесенной 1 октября, ясно дал понять, что сопротивление жидобольшевизма на Волге сломлено почти на ¾. Он предсказал, что Сталинград падет в течение 1 месяца. И хотя это предсказание оказалось чрезмерно оптимистичным, никто не сомневается, что флаг со свастикой взовьется над тамошними руинами задолго до Рождества. Что же касается остатков населения, гауптштурмфюрер Уль объяснил мне, что женщины и дети будут депортированы, а все мужчины расстреляны. Это решение, пусть и суровое, безусловно верно – справедливая дань великим страданиям, которые претерпели Арийцы.
Я ни в коей мере не являюсь приверженцем триумфализма, ибо Национал-Социалисты никогда не хвастаются и не бахвалятся. Мы предпочитаем, скорее, неулыбчивую и зрелую оценку нашей исторической ответственности. Евразия принадлежит нам; мы очистим ее в процессе умиротворения, 1-временно прибрав к рукам неспособные сопротивляться нации Запада. Я поднимаю бокал за генерала Фридриха Паулюса и его доблестную 6-ю армию. Восславим нашу неотвратимую победу в Битве за Сталинград!
Шмуль наконец принес мне результаты подсчетов, произведенных на Весеннем лугу.
– Они немного завышены, нет?
– Если говорить об их точности, господин, то, вероятно, они занижены.
– Ну ладно, теперь мне следует разделить эту цифру на два, так?
– Я уже разделил, господин.
Ну что же, всегда было ясно, что цифра получится довольно большой, поскольку она образована не только транспортами, которые поступали к нам до начала использования кремации, в нее входили также заключенные Шталага, скончавшиеся от естественных причин зимой 1941/42-го, когда угольный крематорий вблизи лазарета на значительный период времени вышел из строя.
И все-таки. 107 000…
– Нас всех так взволновала твоя речь, – сказала во время завтрака Ханна.
Я спокойно намазывал маслом булочку.
– По-моему, получилось сносно.
– Подумать только. 14 коричневорубашечников. Бойня. Слыханное ли дело – 1-временная гибель стольких людей.
– Ну, всякое бывает.
– Коричневый, – сказала она. – Такой великолепный цвет. И такие прекрасные ассоциации.
– Ассоциации с чем, Ханна?
– С почвой, конечно. С землей. – Она протянула руку к яблоку. – Обидно, что последний час сложился так неудачно. Сколько всего пострадавших от переохлаждения и обморозившихся?
– Да, лучше было почтить каждого мученика 1 минутой молчания. Не 3.
Она сказала:
– В 5 будут передавать «Курта и Вилли». Я слышала небольшие отрывки. По-моему, интересно. Давай послушаем вместе, Пауль. Как когда-то.
Непривычное благодушие ее тона меня насторожило. Однако чем мне могут грозить «Курт и Вилли»? Я пришлепнул себя по бедру и сказал:
– «Курт и Вилли»? Давай. Мне нравятся «Курт и Вилли». Я их уж много месяцев не слышал. Передачка, я бы сказал, отчасти «второсортная» – смерть Би-би-си! – но вреда «Курт и Вилли» никому не приносят.
1-й транспорт этого дня пришел в 13.37. Болдемар Зюльц сказал в рупор все, что требуется. «Приносим свои извинения за то, что в товарных вагонах отсутствуют гигиенические удобства. Что же, тем больше у вас причин принять горячий душ и пройти простую дезинфекцию: у нас здесь болезней нет, и мы не хотим, чтобы они появились». Страх как хорошо у него получилось, не могу не признать. Стетоскоп, белый халат (и черные сапоги) – до ужаса хорошо. «О, и попрошу диабетиков и тех, кто нуждается в определенной диете, обратиться после ужина в гостинице к доктору Бодману. Благодарю вас». Черт знает как хорошо, настоящий 1-й класс.
В Коричневом домике обстановка ни с того ни с сего резко изменилась к худшему, мы услышали слишком хорошо нам знакомое хриплое бормотание, а я вдруг почувствовал, что мою левую руку (перчатку с нее я стянул) холодит что-то влажное. Я опустил взгляд: в руку вцепилась девочка лет 4–5. Реакция моя была странно замедленной (я зарычал и отпрянул); рычание я придушил и смог – с огромным усилием и еще большим смущением – исполнить мой долг и остаться там, как то и требовалось, до конца.
16.55: хозяйская спальня.
– Уже началось?.. О, так Вилли купил наконец машину?
Ханна, сидевшая в кресле спиной к окну, – на фоне сырой кисеи осеннего неба краски ее выглядели особенно теплыми – оказалась изрядно принаряженной. Собственно, нарядов было 2 (во что она была обута, я не видел): васильковое кимоно, подаренное мной по случаю нашей свадьбы (обшитый бахромой пояс, огромные рукава), а ближе к коже особая белая комбинация, или «ночная кофта». Этот 2-й предмет одежды также был подарен Ханне мужем; я выбрал его в «Калифорнии» за день до того, как она присоединилась ко мне здесь, в Кат-Зет (хотя, когда я предложил на следующую ночь «опробовать» новинку, мадам особой радости не проявила). При некоторой его спорности этот предмет одежды был великолепен: полупрозрачное, белое, точно сливки, облачение из настоящего шелка, гладкого, как попка младенца…
– Приятная легкая комедия, – сказал я, потирая руки и опускаясь на канапе, что стояло рядом с изножьем кровати. – «Курт и Вилли» – это то, что нам нужно, не все же пропаганду слушать. Как там теща Курта? Она всегда такая смешная.
Ханна ничего не ответила, просто потянулась к ручке настройки.
Лихой, исполняемый на аккордеоне мотивчик сменился бормотанием и звоном типичной пивной на Потсдамер-плац. Курт и Вилли обменялись «германским приветствием» – довольно апатичным, на мой взгляд, – а следом мы услышали берлинский выговор.
Вилли. Как делишки, Курт?
Курт. По правде сказать, не очень, Вилли.
Вилли. Хвораешь? Боже милостивый, да ты просто позеленел.
Курт. Знаю. Потому коньяк и пью.
Вилли. Ну, расскажи, в чем дело.
Курт. Эх! Я только что пережил нечто совершенно ужасное. Ты знаешь, над нами живет молодая женщина, еврейка. Образованная, серьезная профессионалка. Та к вот, сегодня она отравилась в своей квартире газом. Мы нашли ее час назад.
Вилли. Ой!
Курт. Просто она узнала, что ее отправят на восток.
Вилли. Да, тут было от чего расстроиться!
Улыбка, в которой расплывалось мое лицо, стала как-то обременять его. Я переменил положение моих перекрещенных ног и сказал:
– Я не уверен, Ханна, что это…
– Ш-ш-ш, Пауль, я слушаю.
Вилли. Непонятно, почему ее еще раньше не депортировали.
Курт. Что? А. Ну, она работала техником на оружейном заводе. Знаешь, Вилли, мы пытались ободрить ее, воодушевить, Лотта и я. Говорили, что там, куда она поедет, может быть, не так уж и плохо. Да все что угодно лучше, чем…
Вилли. Нет, друг мой. Быстрая смерть на собственной кухне гораздо, гораздо… Я на работе много чего узнал. Поверь мне.
Ханна спросила:
– Я забыла, где работает Вилли?
– В Министерстве народного просвещения[68], – хмуро ответил я.
Курт. Да что ты говоришь? Неужели это и вправду происходит?
Вилли. Ну да. Происходит.
Курт. Но зачем? Какой в этом смысл? Маленькая женщина – часть наших военных усилий. Это же никому не нужно!
Вилли. Нет, Курт. Нужно. Зачем? Чтобы внушить людям боязнь поражения. Боязнь наказания.
Курт. Но евреи-то тут при чем?
Вилли. Послушай, неужели ты не понимаешь? Страх возмездия! Каждый немец причастен к величайшему массовому убийству, какое когда-либо…
– Feindlicher Rundfunk! – завопил я. – Вражеское радио! Zweifel am Sieg! Сомнение в победе! Feindlicher Rundfunk!
– О, не вини «Курта и Вилли», – с преувеличенным безразличием сказала Ханна. – Бедный Вилли. Бедный Курт. Слушай. Они снова заказывают коньяк. У них с души от всего воротит.
А затем Ханна проделала нечто сильно меня расстроившее. Она встала, развязала пояс и сбросила с себя сапфировое кимоно – оставшись в одной комбинации! Ее тело казалось покрытым от горла до бедер сахарной пудрой, мне были ясно видны очертания ее грудей, ямка пупка, треугольник гениталий…
– Тебе известно, – спросила она, дергая комбинацию за воротничок, – у какой мертвой женщины ты украл вот это? – И она ладонями разгладила комбинацию, вверх и вниз. – Известно?
После чего Ханна взяла щетку для волос и высокомерно уставилась на нее.
– Ты… ты сумасшедшая, – сказал я и, пятясь, покинул спальню.
И раз уж речь у нас пошла о женах – сколько стоит «пани Шмуль»?
Желающий отыскать еврея в польском гетто волей-неволей обращается в Uberwachungsstelle zur Bekampfung des Schleichhandels und der Preiswucherei im judischen Wohnbezirk. Когда-то оно было подразделением Полиции еврейского гетто, подотчетной Гестапо, а на службу в нем были набраны люди, связанные с преступным миром довоенных времен, однако естественный отбор сделал свое дело, и теперь всем там заправляют шпики, стукачи, сутенеры и гопники. Криминализируй жандармерию – именно так ты сможешь «прижать» избранный народ и получить доступ к припрятанным им богатствам!
Вот и я волей-неволей, без всякой охоты, но обратился в Главное управление по борьбе с черным рынком и спекуляцией, расположенное в «еврейском жилом районе», – ja, die Uberwachungsstelle zur Bekampfung des Schleichhandels und der Preiswucherei im judischen Wohnbezirk