Я посылаю капо, Креббсу, многозначительный взгляд и говорю со всей властностью, какой наделила меня мощь Германии:
– Kannst du mich mal zwei Minuten entbehren?[93]
Придерживая Витольда за руку, я веду его по обставленной цветочными горшками дорожке в сторону белой калитки. А там поворачиваю к себе лицом и, положив ему на плечи ладони, говорю:
– Да, Хайм здесь. Вместе с братом. Они работают на ферме. В полях. Если хоть немного повезет, ты тоже туда попадешь. Они стали большими мальчиками. Подросли.
– Но как же мой ботинок? В полях без него не обойтись.
– Весь багаж будет ждать вас в гостинице.
Новый звук заставляет меня поднять взгляд на дорогу: штабная машина Долля, ее дряблые лысые покрышки бешено скользят по грязи. Я подаю знак Креббсу.
– Сейчас вы получите бутерброды с сыром, а немного погодя горячую еду. Я скажу Хайму, чтобы он пришел поискать тебя.
– Да, хорошо бы.
Это его последние слова.
– Что произошло? – спрашивает Долль, глядя, как Креббс отволакивает труп за машину «скорой».
– Нарушитель порядка, господин. Требовал, чтобы ему вернули ортопедический ботинок.
– Ортопедический? Да, я сразу заметил – с ним что-то не так. Пятница, шесть вечера, зондер. В саду. Когда начнет темнеть.
Я уклоняюсь от птицы, летящей так низко, что я замечаю ее огромную тень, скользнувшую по моей груди.
– Когда начнет темнеть, господин.
С 1934-го по 1937-й Витольд Тржесяк и Хайм были близки, как братья-двойняшки. Они проводили вместе все выходные – либо в его доме, либо в нашем (и спали при малейшем оправдании того – прочитанная на ночь страшная история, пробежавшая под лестницей черная кошка, канун Дня всех святых, да та же Вальпургиева ночь – в одной постели).
В 1938-м его родители развелись, и Витольду пришлось с суровым бесстрашием сновать между Лодзью (отец) и Варшавой (мать). Это продолжалось и после вторжения – довольно долго. В 1939-м Витольду исполнилось двенадцать.
И вот он падает, словно в обмороке. Креббс отступает в сторону. Смерть Витольда заняла меньше минуты. Прошло примерно двадцать секунд, и его не стало. Зато стало немного меньше того, с чем мне придется проститься, – меньше жизни, меньше любви (быть может) и меньше воспоминаний, которые развеются, как пыль на ветру.
Не сегодня, даже не завтра. Послезавтра.
Часть VIВальпургиева ночь
1. Томсен: Грофац
Первые четыре-пять страниц «Теории космического льда» отбили у меня всякий интерес, какой я мог к ней питать; подобным же образом, проведя четыре-пять минут в Аненербе, я вполне уяснил для себя направление проводимых там исследований национальной культуры. И потому, даже с учетом написанного мной от руки пространного ханжеского упражнения в непредвзятости и скрупулезности, все мои дела в столице полностью подошли к концу в последнюю неделю февраля.
Весь дождливый и ветреный март я ощущал отчаянную, день за днем нараставшую потребность вернуться в Кат-Зет Средоточием раздиравшего меня нетерпения была не Ханна Долль (наши отношения, надеялся я, вылились в форму более или менее статическую). Нет, затруднительность моего положения определялась совсем другим – ходом строительства «Буна-Верке» и ходом войны.
Так что же меня задерживало? Неопределенная по срокам, но вполне вероятная встреча с Рейхсляйтером. В то время дядя Мартин, казалось, жил в тропосфере, снуя между Баварскими Альпами и Восточной Пруссией, между «Орлиным гнездом» и «Волчьим логовом»… Пользовавшаяся полным его доверием старая дева Вибке Мундт, секретарша Секретаря, семь, восемь, девять раз назначала, а затем отменяла наше свидание.
– Все дело в его новом задании, дорогой, – как-то сказала она по телефону. – В которое он ушел с головой.
– Каком задании, Вибке?
– Новое помешательство. Дипломатия. Возня с мадьярами.
Она ударилась в подробности. В сферу компетенции дяди Мартина попала теперь и Венгрия с ее евреями.
– Прости, дорогой. Я понимаю, что ты злишься. Но ты просто сиди спокойно и наслаждайся Берлином.
В отличие от Кельна, Гамбурга, Мюнхена и Майнца (и всей Рурской области), Берлин еще не пострадал. В конце 40-го и начале 41-го состоялось несколько «беспокоящих», как это называется у военных, налетов, однако они сошли на нет и 42-й прошел спокойно. Тем не менее все хорошо понимали, что довольно скоро небо над городом почернеет от самолетов.
Что и произошло после Дня люфтваффе (с его парадами, торжественными маршами и большими приемами): в ночь с 1 на 2 марта случилась первая бомбардировка силами многих эскадрилий. Меня разбудили сирены (три мощных аккорда, а следом пронзительный вой); я апатично накинул халат, спустился вниз и присоединился к пьянке в винных погребах отеля «Эдем». Часа полтора спустя наше упадническое легкомыслие внезапно испарилось, нам стало казаться, что в нашу сторону устало тащится слепой, спотыкающийся, перешагивающий через кварталы великан, каждый шаг которого отдается ударом первобытного грома, и остается только гадать, какая нам уготована кончина (разлетимся ли мы на атомы, сгорим, будем раздавлены, задохнемся, утонем), но чудище из Бробдингнега[94], если не сам Бландербор[95], с той же внезапностью накренилось, повернуло и отправилось крушить восточную часть города.
Сотни убитых, тысячи раненых, возможно, сотня тысяч лишившихся крова, миллион исхудалых, искаженных ужасом лиц. Бесконечный, потрескивающий ковер битого стекла под ногами, затянутое дымом сернисто-желтое небо над головой. Война наконец вернулась домой, туда, где она началась, – вернулась на Вильгельмштрассе.
В городе ощущалась какая-то огромная аномалия, что-то очень неправильное присутствовало в толпе его улиц, в самой атмосфере. И, проведя на них полчаса, вы понимали, что именно: отсутствие молодых мужчин. Вы видели небольшие, слабо охраняемые, согбенные рабочие команды (рабочих сюда привозили из покоренных стран), видели городских полицейских, эсэсовцев, но никаких других молодых мужчин на улицах не встречали.
Никаких, кроме передвигающихся на костылях, или в инвалидных колясках, или на велорикшах. А когда вы решались спуститься по ступенькам в одну из пивных на Потсдамер-плац, вам бросались в глаза пустые рукава и пустые штанины (и, разумеется, изувеченные по-всякому лица).
А ночью вы видели в коридорах отеля ряды того, что казалось на первый взгляд ампутированными ногами, – выставленные для чистки высокие сапоги.
– Ты позволишь мне попробовать нарисовать картину в перспективе? Я много о ней думал.
– Да, мой господин, прошу вас.
– Преступление, которому нет названия, начало совершаться, ну, скажем, тридцать первого июля сорок первого года, когда сила нацистов достигла зенита. Эйхман с Гейдрихом написали черновик письма и направили его Герингу, а тот вернул черновик, завизировав. «Желание» фюрера – окончательное решение. По сути дела, в письме говорилось: «Весь месяц мы занимались на востоке сбором рабочей силы. Власть находится в Ваших руках. Начинайте».
– Вы говорите о полномасштабном…
– Ну, возможно, они все еще предполагали просто отправить схваченных ими людей в какие-то холодные и пустынные края – сразу после быстрого разгрома России. Куда-нибудь за Урал или за Полярный круг. Уничтожение – путь долгий, кружной. Однако имело место давление снизу – своего рода соревнование в крайностях между полномочными представителями в Польше. Вам следует добавить к уже взятым еще три миллиона евреев, мой фюрер. Их слишком много, мы не справляемся. Хорошо? В августе-сентябре, когда претензии новых территорий уменьшились, последовал еще один нажим на рычаги власти. Произошел новый прорыв в нравственной сфере. И что он собой представлял, Томсен? Убийство не просто солдат, которым они занимались уже месяцами, но женщин и детей.
29 марта. Конрад Петерс в Тиргартене – дословно: в зоосаде – черные пни, закоптелый иней на траве… Профессор Петерс еще выше поднялся на службе, постарел и вид приобрел даже более внушительный, чем памятный мне по прошлому. Короткий, широченный, похожий формой на регбийный мяч, в галстуке-бабочке и ярком цветном жилете, в очках с толстыми стеклами, с огромным, изрытым морщинами лбом и почти полностью облысевшей головой. Он походил на лишившегося ног щеголеватого великана. Я спросил:
– Они утверждают, что уничтожение детей имеет рациональные основания, не так ли, мой господин?
– Да. Нынешние младенцы вырастут и году в шестьдесят третьем захотят отомстить нацистам. Полагаю, рациональное основание убийства женщин моложе сорока пяти состоит в том, что они могут забеременеть. А в случае женщин постарше оно таково: раз уж мы все равно этим занимаемся…
Он на миг остановился, видимо запыхавшись. Я отвел взгляд в сторону. Профессор рывком поднял голову, и мы пошли дальше.
– Людей – людей подобных нам с тобой, Томсен, – поражает индустриальный характер происходящего, его современность. И это понятно. Оно и вправду поразительно. Однако газовые камеры и крематории – это лишь сопутствующие явления. Идея их – ускорить события, сэкономить, разумеется, и пощадить нервы убийц. Убийц… этих нежных мыслящих тростников. Однако наши тростники обладают волей, а пули и костры в конечном счете сделают свое дело.
По дорожкам Тиргартена неторопливо прохаживались по двое, по трое и другие предававшиеся чинным беседам любители прогулок; это был берлинский аналог лондонского Гайд-парка, имелся даже «Уголок ораторов» (хотя в полный голос никто здесь не разговаривал, только шепотом).
– Известно, что айнзацгруппы уже поубивали – пулями – больше миллиона человек. Их для того туда и отправили – вместе с пулями. Вообрази. Миллионы женщин и детей. Пулями. Да, волей они обладают.