Когда мы вышли на улицу, она встретила каких-то девиц. Мельком. И тут же потащила меня за угол. На мой удивленный возглас, она заговорщически зашептала:
— Это наши… из театра. Хорошо, что они тебя не заметили… (А я-то, простак, смел надеяться, — познакомлюсь с подружками).
Врать она не умела, зато я умел анализировать. Пробудившийся во мне Штирлиц, расшифровал послание Ставки как и должно — профессионально и в срок: «Если ее увидят с мужчиной, выходящим из ее квартиры вечером, то девицы, ясен перец, разнесут это по театру молниеносно. И первый, кто узнает об этом, будет он».
Так вот почему она не приглашает меня в театр. Она вообще не хотела меня показывать… Я был тайна (а может быть вымысел?), а он явь. Реальность.
Опытные политики на это бы мне сказали:
— Дурак ты, Штирлиц, и расшифровки твои дурацкие. Какая серьезная женщина, после недельного знакомства будет светить тебя? А вдруг ты ее завтра бросишь?
Но мои — двоечники — разволновались: «Все ясно! Ясно, как божий день! Не ты, не ты ее любимый — он!»
А я молчал, пережевывая свои открытия. (О, рефлектирующий кретин, опять загоняющий себя в угол).
И, вольно или невольно, стал собирать компромат.
Эй, любитель искренних, открытых отношений, ты, кажется, призвал на службу тайных агентов? Не так ли? Ой, ля-ля!
В общем, клубок противоречий покатился туда, куда надо — в кромешную тьму.
А утром еще одно послание Ставки: по радио интервью и ее монолог из «Камеры обскура» Набокова. Она играла женщину, запутавшуюся, как я понял, в роковом треугольнике. В пьесе, ее душу терзал один мужик, и она по этому поводу эмоционально высказывалась…
«Вот ведь как бывает у творческих натур, — встрепенулся я, не донеся до рта утренний бутерброд, — сцена и судьба переплетаются…»
А она всё так же звонила мне каждый день.
— Привет! Как делишки?
Я больше не умирал от счастья. Я потихоньку начал умирать от другого. От ревности.
И молчал.
Но не как глыба-финн, (его молчание называлось иначе — выдержка) а как мальчишка с «Поля чудес».
Я впал в прострацию… Некто спрашивал: «Как же быть?» А я не знал. Слишком глубоко в меня въелась моя прошлая жизнь, слишком свежи были воспоминания предыдущих пыток! Меня переклинило. Врата в Ад были уже приоткрыты… И я приказал себе: «Молчи, что бы ни случилось!» Зная свой суетливый характер и творческий дар, (уж таких страстей навыдумываю, такие трагедии на пустом месте разыграю!) а так же свою непомерную категоричность: «или — или», я, быть может впервые, забаррикадировался: «молчи, скрывайся и таись!»
Господи, убеждал я себя, какую-то вшивую неделю переждать! Делов-то… Займись какой-нибудь творческой работой. (Полезный, а, главное, своевременный совет, не правда ли?)
«А что будет дальше? — спрашивал все тот же Некто — через неделю?» И я посылал его к черту: «Дальше — будет дальше. Разберусь!» (Уж я разобрался… по полной программе!)
На самом деле всё было не так.
Всё было прозаичней… как в жизни. Ты уже влип, приятель! Как бы ты не дергался, чего бы не предпринимал, — всё главное уже случилось! Все эти установки, баррикады… вся внутренняя драматургия — они только кажутся незаметными. У тебя же — престарелый отрок — всё на роже написано! Политик с разведчиком — не твой звездный путь, поверь… Как говорится, ежу понятно.
Тебя уже обхватили нежные руки и повели на поляну, где девушка с длинной и острой косой собирает свою кровавую жатву…
А у Анны в это время были свои проблемы. Ее действительно водил за нос этот канадский чувак.
И она — открытая душа — всё мне рассказывала.
— Он меня к себе зовет… завтра вечером…
— И ты пойдешь?
— А почему нет? Мы же старые друзья… И мать его хотела меня видеть. Я к ней все никак не могла вырваться…
«Мать — это хорошо, — думал я, — только неизвестно, сколько там комнат. И вообще, мать в таких делах не помеха.»
Я позвонил ей утром. В первый раз. Я вообще звонил редко. И всегда вечером.
— Анны нет, — сказала мне ее подруга. (Они вдвоем снимали квартиру).
Утром — и нет! Задачка без неизвестных. Уйти она никуда не могла… Актеры все психи. Не спят до полночи, а потом, наглотавшись снотворного, забываются до полудня. Она мне сама рассказывала про свой сумасшедший режим.
На следующий день мы с ней встретились
— Я тебе, мать, звонил вчера утром… часов в десять.
Я говорил нарочито небрежно. Получалось же — грубо.
— Я не мать, я — девулька.
— Хорошо, девулька… (откуда она словечки такие выкапывает?) Я звонил тебе утром. Мне сказали, что тебя нет.
— А зачем ты звонил так рано?
— А что, нельзя?
Врать она не умела. И подпольщица из нее была такая же, как из меня разведчик. Хотя в данном конкретном случае информацию я получил в срок и разобрался с ней грамотно. Так что, разведчик я оказался лучше. Проворней. Просто мой чуткий барометр, настроенный на ложь, во время дал показания…
— Я была дома. Подруга не знала…
— Как это?
— Ты понимаешь… мы утром делаем специальные упражнения. Тренинг такой.
— По системе Станиславского? — вставился я.
Моя ирония осталась без внимания.
— Ну, это долго объяснять… Поэтому я закрылась в комнате, чтобы сосредоточиться, а подруга подумала, что меня нет.
— Она что — не могла постучать тебе?
— Не знаю… неважно… Я ее еще накануне предупредила — меня ни для кого нет. Я занимаюсь…
Так подумала, что тебя нет или была предупреждена?
Врала она неохотно. И неумело. Ей это было в тягость. Ей это, в конце концов, не шло! Она будто разыгрывала когда-то и кем-то установленные правила игры. Врать необходимо, особенно мужикам. Сами-то они, каковы! Может быть, в детстве на Корсике, в каком-нибудь дворе, может подруги из общаги преподали ей этот урок… Но почему же так бездарно ты врешь, выдающаяся актриса?!
Ведь скажи она, что да, я была у него… засиделись до полуночи… разговоры, то, се… Метро закрыто. Мать мне постелила в своей комнате…
Я бы волей-неволей это съел. (Правда, не уверен, — поверил бы?)
А тут какие-то идиотские тренинги! По утрам! Она точно спятила…
Крепко же в нее вцепился этот канадско-колорадский жук!
Я замолчал. Говорить уже было нечего. Уличать во лжи ее я не мог. Было в этом что-то недостойное наших отношений. Я надеялся, что она сама мне всё расскажет — потом, когда страсти улягутся…
Через несколько дней, я увидел его фотографию. Сама же и показала… Меня поразила схожесть их лиц. Внутреннее, едва уловимое, сходство. Они были пара.
А дальше… Накануне его отъезда, я почти успокоился… Я был уверен, она вновь поедет к нему. Ловить? Вызванивать? Дергаться? Я не хотел никаких разоблачений.
Но и усидеть на месте не смог.
Меня сорвало со всех болтов и понесло на родину. В кромешную тьму, на родное пепелище…
Был у меня старинный приятель, к которому можно было забуриться без проблем. Я набрал много водки и насиловал его своей драматургией часов двадцать кряду. Слушатель он был идеальный — вдумчиво сопереживал, внимая моим страстным речам с большим интересом, пока не уснул, утомленный повторами.
Я говорил в полупьяном бреду в пустоту…
— Я устал… я устал, Шурик! Я устал от себя… Я — в тюрьме… зона строгого режима! Я всё время, каждое мгновение пытаюсь понять ее… эту странную даму. Жизнь! Я хитрю, притворяюсь… или не хитрю, и не притворяюсь — всё одно. Она не подпускает к себе! Я для нее иностранец, заезжий музыкант… порождение Франкенштейна! Я — какая-то чудовищная ошибка… Мне больно, Шурик — я ж живой! Меня мотает по одному и тому же замкнутому кругу всю жизнь, и вырваться нет сил из него… я болен! Я поражен неизвестным вирусом. Я хочу другой любви! Ты не знаешь, как я бываю заботлив и нежен. Она говорила: «Лучше мужчин у меня не было». Это вырвалось у нее само, с такой искренностью, так неожиданно… а потом, будто кто-то щелкнул невидимым выключателем… и всё!! Свет погас! Я понял — всё! Снова зона, ад! Ничего уже не исправишь…
Вернувшись домой, полумертвый, опустошенный, (чего я, собственно, и добивался) — упал в черноту. Разбудил меня, ее звонок.
— Юра, ты пьешь?
— Пью.
— Зачем ты так! Если ты будешь меня так ревновать — тебя не хватит.
— Он уехал?
— Уехал.
— Я тоже уеду… В деревню. Мне надо.
— Хорошо… Береги себя, милый.
— Я не на войну собрался.
18
Ты больше не выносишь,
барскую свою судьбу?
Полюби ее, выбора тебе не дано.
И я замолчал. Уже навсегда.
Я окунулся в привычное состояние — одиночества. Да и покидало ли оно меня? К нему примешивалось устойчивое ощущение беды. Оно уже бродило где-то рядом, манило к себе…
Психологический театр не умер, господа концептуалисты. Во всяком случае, на моей сцене.
Я понимал — не получается у меня… не складывается. Не могу я жить по нормальному, по-людски… (Хотя в таких делах разве бывает по нормальному?) Своего тайного врага, сидящего во мне, я давно обнаружил и изучил. Но разделаться не смог. Он был моей сутью. И суть та была довольно паршивой: самолюбивой, тяжелой и скучной. Ничего не оставалось делать, — лишь принять это, как факт.
И еще я догадывался: этот театр жизни мне не осилить. Играть я не умел и не хотел. Поэтому жизнь отторгала меня, как инородное тело. Революционеры, подобные мне, если и вписываются в ее непростую структуру, то всегда трагически.
Настоящая любовь, как революция, — всегда заканчивается на эшафоте. Иначе, чего она будет стоить? Слабое утешение, если учесть, что любовь та — болезнь…
Одно беспокоило: повторы. Это что — пожизненно?!
И еще я много чего понял, (в деревне, у озера, вечного, как сама жизнь) отвлеченно понял, глубоко, приняв все: «как есть, так и есть».
Да, не вписываюсь я в поворот. Заносит. Уж простите… Не местные мы. И копеечки ваши нам ни к чему!
Но некто, сидящий внутри, холодным злым голосом, с отвратительными модуляциями, выговаривал: «Ну, что ты, право, фантазер какой, опять вавилонских небо