А я остался в совершенном одиночестве, на каком-то дурацком облачке.
«Это что ли, твоя трибуна? — продолжал возмущаться я. — Нахал! И почему это слушателей не будет?»
Лично мне всегда казалось, что СЛОВО, если оно правдиво и исходит из самого сердца, никогда не канет в небытие и где-нибудь отзовется… в какой-нибудь одинокой душе…
Хотя, если он имел в виду тех малолеток с крылышками, тогда ладно… Этим божьим тварям ни к чему такие рассказы.
Но где, спрашивается, народ?
Где, собственно, человечество?
Где братья по разуму, где легионы душ? Их тут, по самым скромным подсчетам, должны быть — тьмы и тьмы… Куда они-то девались?
Вопросы, вопросы…
Впрочем, не мое дело знать!
А мое дело простое — отдаться всецело своему ремеслу. Построить Храм и вымостить дорогу к нему. Пусть не Храм пока — сараюшка… пусть не дорога — тропинка узкая. Но имя ему будет во все времена — Как-Было-На-Самом-Деле.
И на этом поставить точку.
Или раствориться многоточием…
И если мне отказано в слушателях сейчас, не беда — рано ли, поздно, к этому Храму потянутся паломники. Но эти паломники не потащатся через страны и пустыни безумной крикливой толпой и не бухнутся на колени перед алтарем, отбивая земные поклоны и, умоляя своего Бога спасти их заблудшие души. Нет…
Они войдут в свой Храм — спокойные и свободные — и, я надеюсь, вспомнят обо мне, но никто не произнесет ЧЬЕ-ТО имя всуе, и каждый паломник, расскажет свою историю. То, как было на самом деле.
Но пока — мой рассказ…
… в одиночестве, которого нет! Которого в принципе здесь быть не может, когда душа раскрылась к восприятию музыки…
А народ? Он всегда незримо присутствует. Пусть не явно — пусть своей энергетикой, своим душевным теплом. Мы давно слились в единое целое. Так что любое слово и мысль будут услышаны. Они живут внутри этого целого. Хотим мы этого или нет.
Так слушайте рассказ о последних днях стремительного падения, так и не смирившегося со своим положением, отвергнутого всеми существа. Человека, не пожелавшего принять условия игры и продолжавшего биться с призраками, отстаивая свое право на гибель.
20
«Тот в ад спешит, кто за мной идет!»
Ну что ж! К моей преисподней
хотел бы я путь свой
благими вымостить притчами!
Нельзя крысу загонять в угол и пытаться размазать ее о стенку какой-нибудь шваброй. Она обязательно увернется и прыгнет на тебя и укусит…
В угол я загнал себя сам. И швабру занес для решительного удара. Но крыса, сидящая во мне, увернулась и укусила меня и вырвалась на свободу…
Не получается по-людски — попробуем иначе.
С нормальными женщинами не случилось — поедем к ненормальным. Вы опустились на дно, голубушки… ну, так что ж! Я давно уже там. Только прикидывался паинькой. Вы блудницы — а уж какой я прелюбодей!! Еще посмотрим, кто кому фору даст!
Тогда на руках у меня оказалась большая сумма денег. Откуда — не важно. Я их не украл, хотя и не заработал… С неба упала. Кто-то сверху позаботился обо мне. А может, и снизу подсунул…
Я решил разделаться с ней… А заодно — и с собой. Как уж сложится…
Помните, как там у нас, в бессмертном произведении: Митя Карамазов едет к Грушеньке… Весь в страстях… на тройке… «Сегодня или никогда!»… А денежку в тряпицу на груди зашил…
Я же поехал к шлюхам. Не было у меня ни Грушеньки, ни Машеньки… Со всеми я разобрался беспощадно и безвозвратно! Так куда же мне прикажете ехать! На «тачке»… в страстях… и денежку во внутренний карман на молнию заныкал.
И ехать-то, собственно, недалече… Благо, в наше время, этого добра, как грязи — на каждом углу. Вся провинциальная Россия и ближнее зарубежье выставились на смотрины.
Господин Куприн, я всё время вспоминал вашу «Яму». «Материнству и детству» вы посвятили это произведение. Вы, очевидно, мечтали из своего далека, как все благополучно устроится в светлом будущем…
Поедемте, голубчик, со мной.
Еще графа Льва Николаевича я бы попросил поучаствовать.
Особенный был человек! Всё-то он за народ хлопотал, всё-то радел за униженных… До всего ему — бескорыстному графу, отцу для народа и верному сыну земли русской — было дело! Всего себя отдавал без остатка!.. Одному поможет, — сосед просит: «А мне!» Соседу даст, — набежит целая ватага: «И мне дай! мне!» Всем раздаст, а им все мало: «Еще дай! еще!». Что делать? А еще романы писать требуется. Долг перед Отчизной — это вам не тетка. Взялся за перо — пиши! Кто за тебя романы напишет, нравственный вопрос поставит ребром? Пушкин? Другой бы граф бросил это паскудное занятие помощи ближнему, и охрану на входе поставил, — двух лбов с «калашами»: «Ну? Кому тут еще? Подходи!» — а он так не может. Нравственное чувство не позволяет — всем помочь норовит. «В помощи ближнему, — говорит, — весь смысл жизни!» Так и жил осмысленно, бескорыстно помогая всем, кто попросит. А когда все кончилось, пошел, бедолага, по степи в даль неведомую. Так в степи и упал обессиленный, глядя осмысленно в глубокие небеса, как небезызвестный герой небезызвестного всем романа — князь Болконский. И умер спокойно. Он твердо знал, что выполнил свое предназначение на земле!
Вечная память и земля ему пухом!
Его глубина, мощь, нравственные принципы и всё такое… всегда были для меня маяком во все времена беспощадных бурь и невзгод в житейском море всеобщего безразличья и культа Золотого Тельца. Авторитетнейший, надо сказать, человек! Человечище! Этот — всё увидит насквозь и глубже, и поможет расставить акценты.
А так — что? Одному в такие дебри и соваться-то страшно — погублю свою бессмертную душу!
Впереди — погибель страшная!
Разврат-с.
Для начала я взял двух. Мечты сбываются!
Материализуются мечты в тайном месте, в каком-нибудь пустынном дворе. Туда водителя направила разводящая. Оказывается, то, что стоит на проспекте — манок — самые красивые девушки. Нечто вроде рекламного щита. Во дворе же — несметные полчища.
Как по мановению волшебной палочки, на самом деле, властного призыва атаманши: «Работаем, девочки!», они возникают ниоткуда и строятся в шеренгу. Водила включил дальний свет…
Если ты пьян, (а пьян всегда я) и экзальтирован, и неопытен, — то такие театральные эффекты могут повергнуть тебя в шок.
Я хоть и обладал всеми вышеперечисленными качествами, однако… шок — это по-нашему! Я с ним быстро разобрался.
Ко мне подошла атаманша — «мамочка».
— Вы каких предпочитаете?
— Ласковых и мяконьких.
— Есть девушки по 50, а есть по 100 долларов. На ночь.
Это по мне. Никаких игр и брачных плясок. Никакого притворства. Есть товар, а есть купец.
— Будем посмотреть.
Я был пьян и опустошен, поэтому стыд и совесть (вернее, их остатки) закопал где-то в пути и напрочь забыл то место.
Я вышел из машины… Е, мое! Они мне все нравились! Вот оно — богатство Родины. И опять, извиняюсь, на каких-то задворках…
— Беру всех!
— Шутишь, парень?
— Ага. Рюмор… Винокур…
Шутишь… Тут не до шуточек, когда крыша поехала от эдакой роскоши и изобилия.
— Значит так, — я включил остатки самообладания, — вон ту — Мэрилин, бля, Монро и эту — Клаву Шифер.
— Эти девочки по 100 долларов.
— А скидка за опт?
— Вас сколько будет?
— Не понял…
— Сколько еще ребят в твоей компании?
— Ты че!! Нам соперники ни к чему… Я их всех поубивал и закопал в огороде! Я волк-одиночка. Слыхала про таких? Эгоист. Давай, мамаша, не жидись, — сто пятьдесят за двоих. Я девочек не обижу…
— Ну, ты нахал!
— Есс… Поэтому торг здесь неуместен!
Сутенеры равнодушно наблюдали за спектаклем…
Я упал на заднее сиденье машины между двух тел. Тела как-то слегка напряглись. Небрит, дядя, черен… «чечен, — не чечен…» Несет какую-то околесицу.
— Не дрейфь, пионерки… «Будь готов!» — всегда помните основной лозунг вашей организации! Я ж художник-монументалист… А это что-то вроде морской пехоты. В обиду не дам…
— А закурить можно?
— И мона и нуно. А теперь за водкой и прочими сладостями, — сказал я водиле, — а потом ляжем на дно и прикоснемся к прекрасному.
Впрочем, я уже во всю прикасался. По бокам от меня, в непосредственной близости, было аж четыре ноги! («Так вот где вы прячете свои штучки!») Как вам такое? Тут и у нормального человека восстанут все его пистолеты. А у меня — ненормального — что ж?!
— Вы водку пьете, ангелы?
— Мы всё пьем.
Вот! Достойный ответ… В нем я услышал отзвук покорности. То, по чему истосковалась моя душа. Гордая покорность — один из восхитительных и желанных обманов!
— Ну, красавицы, давайте знакомиться…
— Эля.
— Оксана.
— Это в натуре или по работе? Впрочем, какая разница… А я Федор — слыхали наверное? — Достоевский… тот, который старушек перебил тьму тьмущую, а потом, хлоп! — и в падучую — типа у него алиби. Ну… громкое ж дело было…
— Трепло ты, а не Достоевский.
С этим бы можно поспорить… Достоевский, по моему мнению, тоже порядочное трепло.
— Это всё от нервов… У меня сегодня день ответственный — девственность собрался утратить. А у вас с этим как?
— С чем?
— С девственностью…
— Тебе сколько лет, девственник?
— Примерно, четырнадцать.
— Ага. А нам по шестьдесят.
В мастерскую они заходили с опаской. Я не удержался от глупой шутки: «Во второй комнате взвод солдат прячется».
— Где?!
— Где-где… В шкафу, разумеется! Где ж им еще быть…
— Да ну тебя…
Они слегка расслабились и повеселели.
— Ты по нормальному говорить можешь?
— Можешь. Ну, как вам у меня?
— Класс!
Девчонки с интересом рассматривали мое творчество.
Картины у меня капитальные. Я не признавал простых изображений действительности: пейзажи, натюрморты, портреты и прочую гармоническую муру. Я воевал на холсте… С самим собой. Я воевал с миром! А это нечто другое… Когда меня спрашивали, косящие под знатоков, ценители прекрасного: «Вы в каком направлении работаете?» Меня подмывало ответить: «Морская пехота работает в направлении взятия высоты». Но я отвечал просто: «В направлении садоромантизма».