Я огляделся вокруг: из каждого угла выглядывало скоморошье племя — ряженые — ассамблея Петра реформатора. Они томились, подвывали и гремели цепями, как сторожевые псы, не в силах начать вакханалию. Зная их приверженность к безобразиям, я каждого посадил на цепь.
Я давно ушел из-под опеки и тех и других. Я был самостоятелен и одинок…
Моим спутницам понравилась моя пламенная речь.
Понравилось и подземелье, в котором мы оказались. Более того, они были восхищены. Восхищены неподдельностью обстановки. В ней не было притворства и помпезности, присущие Божьему храму, но не было и безвкусицы и показной двусмысленности бардаков.
Здесь всё было пропитано борьбой — борьбой со стихиями, земными и потусторонними.
Джульетта по достоинству оценила мои усилия, когда, спустившись в подвал и, оглядев территорию, сказала:
— Годится. А это твое? — она указала на картины, развешанные по стенам и расставленные по всей мастерской хаотично.
— Мое.
Я приготовился выслушать очередное: «прикольно» или «ни че себе!». Нет…
Она долго молчала, переходя от одного полотна, к другому. Потом тихо сказала сама себе: «Как красиво! Туда уйти хочется… и остаться там».
Она оглянулась на меня. В ее глазах засветилась мечта…
— Я бы купила такую…
— Денег не хватит.
Я был смущен и разозлился сам на себя.… Черт! Мне никто никогда не говорил подобного.
Джульетта была юной — и это единственное, что роднило ее с легендарной тезкой. Всё остальное было свое. Отсутствие кормилицы, очевидно, сказалось на ее характере. Она всё время защищалась. Защищалась профессионально — атакуя. В ее хрупкой фигурке скопилось столько энергии, столько ненависти к этой тупой, пугающей жизни, в которой она оказалась, что страх отступил. Она просто разделалась с ним, как разделываются со стукачом сокамерники — приткнув его заточкой раз и навсегда.
Стукачок-сердечко — тук-тук-тук — дрожит и закладывает тебя с потрохами. Тут уж — кто, как сможет…
Джульетта смогла.
Однажды они попали на шестерых кавказцев. Двое затащили их в машину. В квартире еще было четверо. Ситуация безнадежная. Молитесь бабы, как живыми уйти.
Но эти — сыны гор, орлы и настоящие воины — принялись их зачем-то пугать:
— Ну, ви, путаны, билад… Ви хоть сечете, как ви попали! Ми тэбэ и тэбэ, сучка, голову отрэжэм!
Джульетта посмотрела на них… Такого взгляда не может быть у семнадцатилетней девчонки. То был взгляд сорокалетней проститутки, прошедшей все круги Ада. Она посмотрела на них уставшим, сожалеющим взглядом.
— Да ладно, пацаны, замерзли мы… Водки налейте.
— Ты че, соска, русский язык не сечешь? Ми тэбя счас вшестером выебим!
— Да ладно, ребята, наебетесь еще — устанете…
Всё это, в подробностях и лицах, имитируя кавказский акцент, рассказала мне Изольда, на второй день нашего знакомства. Джульетта спала, свернувшись калачиком, и тихо посапывала, как хорошая девочка, положив кулачок под голову, устав от переизбытка напитков и впечатлений. Мы же с Изольдой, как бывалые бойцы, продолжали ристалища и треп.
— Ну и чем дело закончилось? — спросил я.
— А ничем. Перепились, суки… не наши пацаны. Базар затеяли. Шуму много, а драки нет. Всё на понтах, пальцы веером. Это же понтяры, а не мужики. И ты представляешь, утром нам удалось слинять…
Чего ж не представить…
В Джульетту я влюбился сразу.
Я вам так скажу: всех людей, окружающих меня, я оценивал только с одной позиции, — как они относятся к моему ремеслу. Будь он хоть семь пядей во лбу, интеллектуал, «душка» и проч. и проч., но если он посмеет как-нибудь не так высказаться о моих полотнах, или того хуже — не заметить, всё, мужик, пеняй на себя. Ты, как говорили орлы кавказские — попал! Я тебя сделаю! Вернее ничего делать не буду, поскольку ты бесперспективен, мелок, ничтожен. Ты конченный для общества человек. Доживай свою бесполезную жизнь во мраке неведения. О тебе не вспомнят потомки, и будущее поколение не придет с цветами на могилу твою…
Ну, а поскольку основная масса прямоходящих особей меня не замечала, то можете представить, какой приговор я вынес будущему человечества. Оно будет уволено за профнепригодность! А в следующей жизни пополнит армию упырей, вурдалаков и прочих духов изгнанья, от которых миру радостей не прибавится. Они будут долго бродить неприкаянными призраками, пугая новое поколение, подвывать и скоблиться страшными барабашками в ваши дома и успокоятся лишь тогда, когда, измотанные поиском, попадут в поле воздействия моих полотен. И тогда, пронзенные искрой понимания, обретут, наконец, желанный покой и вечную радость.
Так-то вот.
А экскурсоводом у них будет Джульетта. Она проведет эту слепо-глухо-немую толпу по всем кругам Ада.
И, уж поверьте, церемониться с ними не будет.
Вечер у нас начался своеобразно.
Джульетта сообщила мне, так, между прочим… типа: «сразу, дорогой, давай без скандала… хочу расставить все точки над ё».
И всё таким тоном, будто она замотанная хозяйством жена, а я муж эгоист, к тому же мужлан неотесанный.
— Я сегодня не могу. У меня «эти дела».
— Не понял.
— Чего ж тут непонятного — «болеет» девушка.
И опять таким тоном, будто у нее голова болит, а я, подонок — домогаюсь.
— А зачем же ты на работу вышла?
— А что — дома сидеть? Одна?
Она с возмущением посмотрела на меня, будто я предложил ей нечто из ряда вон выходящее.
— Тоска зеленая… скажешь тоже!
— Ну, не знаю, гуляла бы сама по себе… на выставку сходила… В парке «Горького» на карусели каталась бы…
— Карусель?.. Во дает! мы тебе сейчас такую карусель устроим! Ирка, держи этого маньяка, я его сама изнасилую! В извращенной форме. Карусель!
Карусель, видно, ее больше всего раздосадовала.
Справка: Изольду звали Ира, Джульетту — Варя. Вообще-то я знал их настоящие имена, просто захотелось придать нашим отношениям шарму. Захотелось немного романтики. Тем более Варя на Джульетту чем-то смахивала: глаза горят, маленькая, наглая…
Больше ни романтики, ни шарму не хотелось…
— Ладно-ладно… черт с тобой!
Я, как всегда, сдался под натиском объективных причин и принял компромиссное решение.
— Ты, Ирка, раздеваешься целиком, а эта маленькая лгунья — по пояс.
— Чего это я лгунья?
— Уплочено за два тела, так? Скажи, так?
— Ну…
— А получил — полтора. Как говорится — всучили «куклу».
— Кто — кукла? Я — кукла?! Ну, ты и жлоб, художник!
Она не находила слов и задыхалась от негодования.
— Ну… гад! А души! Женские души, сволочь… Разве они уже ничего не стоят?!
— Я тебе, Варя, не Мефистофель — души скупать… к тому же такую бесстыжую, как твоя… деньгами, понимаешь, сорить…
— Ты тут давай не умничай, Мефистофель! К тебе женщины, между прочим, пришли. И они жаждут любви! А он тут торгуется, как последняя скряга. Подать сюда любовь на серебряном подносе… в яблоках!
Она сделала непередаваемый жест, подзывая несуществующего халдея.
— Господи, спаси, сохрани! Господи, Боже ж ты мой… как трахаться хочется, мама дорогая!
— Потерпишь.
— Слушай, у меня такое ощущение, — сказала Варя, — что «эти дела» как-то сами собой закончились…
— А может, их и не было вовсе?
— Скажешь тоже! Дурак такой… Каждый месяц — вынь и положь.
— Ой, только не надо ничего выкладывать…
Варя кинулась на меня со своими кулачками. Я хохотал и отбивался.
— Сволочь! Ирка, он нас не хочет. Давай его в натуре изнасилуем! Строит из себя тут, понимаешь, «даму с собачкой»!
— Собачка-то здесь причем?
— А притом! Выпендриваешься много.
— Фюрер всегда прав!
— Ой, ой, ой! фюрер хренов… Прям, щас расплачусь!
— Вот что, птичка, ты тут не очень-то чирикай… за мной большие люди стоят…
Я ткнут пальцем ввысь — на свой облезлый потолок.
— Такие большие — сюда не поместятся…
— Ой, да кто ты такой? Боже ж ты мой, насмешил, ей богу…
— Запомни, дэвочк мой, — сказал я хриплым назидательным тоном, пародируя некий собирательный образ бандита, — я — художник в законе. Меня САМ короновал! Мы на государство не работаем. Как ссученный сабак Церетели. Сечешь? За меня и на том свете дружки на куски порвут. А на этот — по частям отправят. Для освидетельствования.
— Ой, не гони… базар завел кучерявый… Репин-Айвазовский.
— Дочь моя, не произноси имя творца всуе. Я есмь выпивка и закусь, сошедшая с небес: приходящий ко мне не будет алкать, и верящий в меня — не будет жаждать никогда.
— Ирк, я умру, ей богу… этот Айвазовский меня уморит в натуре!
Варя так по-детски непосредственно вступила в наш диалог-игру, что казалось ничего на свете веселее не бывает. При этом хохотала, как сумасшедшая.
Я балдел. На мой безответственный треп она реагировала, будто ничего на свете смешнее не слышала.
— Я дам вам есть плоть мою и пить кровь мою…
— Дай! О, Учитель, я жажду плоти твоей!
— Ты слаще морковки чего-нибудь ела?
— Не-а… только надкусывала. У таких крутых, как ты, художников. Хрум-хрум. Хочешь, попробуем?
— Давай, начинай…
— Не боишься? Морковку отхрумкаю — чем тогда думать будешь, картины сочинять?
— Ах, Варя, Варя — быть тебе главным референтом в министерстве Культуры, с таким-то глубоким познанием творческого процесса.
— Чей-то?
— Зришь в корень.
— Ир, кто про что, а наш — вшивый — про баню. На хрена мне твой корень!
Потом она вдруг загрустила, также неожиданно, как минуту назад хохотала. Сидит — сама не своя. Я даже заволновался.
— Ты чего?
— У меня мечта есть, — сказала она таинственно. — Смеяться не будешь?
— Кто — я? Зуб даю.
— Не, ну честно!
— Художник в законе за базар отвечает.
— Да, ладно… надоел. Базар ты в законе…
Варя долго молчала. Потом совершенно серьезно объявила:
— Я хочу, чтобы у нас с Иркой «эти дела» совпадали по дням. Тогда бы мы всегда были вместе. Вот. А так — то ее ждешь, то у меня начинается…