К Вере я подошел часов в двенадцать. До пяти — относительно спокойное время. Покупателей почти нет. Можно обо всем поговорить. Только как это сделать?
— Ты вчера приходил…
— Приходил.
— Что-то случилось?
— Что вы все: «случилось, случилось»… Пива взял. Спать не могу!
— Пиво у тебя под боком есть. Сюда тащиться…
— Ну, забыл я, что вчера не твоя смена была! забыл… все перепуталось: день, ночь. Думал тебя застану!
— Чего ты психуешь? Я же вижу, что-то случилось…
Ну! и что ты молчишь? Вываливай свою страшную тайну! Круши все подряд!
— Как Антошка?
— Приболел.
— Что с ним?!
— Ничего страшного — простудился. С матерью на горку кататься ходили. Насилу, говорит, утащила. Мокрый весь — вспотел. Ну и просквозило…
— Понятно.
— Что-то ты мне сегодня не нравишься…
— Внешне или унутренне? — я попытался шутить.
— Слу-ушай, как же я забыла… я сон сегодня видела. Страшный такой! Будто мы идем с тобой по дороге. Ты Антошку на руках несешь, а Димка сзади тащится и прощение у меня просит. За что? — не пойму. Бормочет чего-то и плачет. А ты вдруг остановился, Антошку мне передаешь, и говоришь: «Всё, Вера, дальше тебе нельзя». И пошел не оглядываясь. А на затылке у тебя… дырка… нет, не дырка — пустота… небо видно… звезды. И сам ты какой-то нереальный — чужой… Я так испугалась! и проснулась. Ты меня бросить хочешь?
— Не говори глупости!
— Сон вещий был. Я знаю.
— Дай выпить чего-нибудь.
— Что… без бутылки сказать не решаешься?
— Хватит болтать ерунду! Сны какие-то… я не за этим пришел.
— А за чем?
— Выпить дай!
— Что, в заплыв собрался?
— Вера — выпить — дай!
— Чего тебе?
— Водка есть? не паленая…
— У меня всё есть. Сейчас, между прочим, Димка приедет. Он на рынок поехал за сигаретами.
— Ну и что?
— Нажретесь ведь…
Так. О, кей! Разговора не получится. Надо сваливать и прийти послезавтра. Хорошо, послезавтра, так послезавтра. У меня впереди еще целая неделя. Только куда и зачем сваливать? В пустую камеру? В этот лепрозорий-одиночку? Пережевывать свою катастрофу? Нет уж, увольте! У меня есть семья, и я буду находиться с ней…
Пришел Димка. Притащил огромную сумку товара: сигареты, жвачку и прочую ерунду. На меня посмотрел, как на явление природы — типа, дождь с утра, пасмурно, но что делать — в жизни всякое бывает. Переживем.
— А вам товар разве не завозят? — задал я идиотский вопрос.
Димка усмехнулся, и принялся молча раскладывать товар по полкам.
— Ты чего… совсем того… наивный? — уставилась на меня Вера.
— А, ну да… — сказал я многозначительно, будто чего-нибудь понял.
— Ты думаешь, когда меня грабанули — мне хозяин неустойку выплатил? А если обсчитаешься? Шиш! Твои проблемы. А этот один выпивает сколько!
Я смутился. Хотя, в отличие от Димки, всегда платил за себя, и угощал, не считая денег… Однако! Я понял другое… понял, какая гигантская пропасть, лежит между нами.
Их жизнь — простая, реальная, пусть незамысловатая, но полноценная. И моя — придуманная, праздная… собственно и не жизнь — так… аномальное явление! Катаклизм! Я не живу — себя насилую, не смотрю — в щель подглядываю. Что я вообще тут делаю? Кому я парю мозги? себе? этим детям? Безумец! Заезжий музыкант, играющий непонятную страшную бессмысленную мелодию. Ты мимоходом ломаешь чужие жизни, творишь беззаконие только потому, что у самого не сложилось. Любовь?.. — да брось ты! ты умеешь любить только свой пуп! Ты просто загнал себя в угол, в котором поселилась пустота… и которая прожигает тебя, как огонь… тебя ломает и топчет какая-то неведомая сила! Ты в ужасе, в предсмертной агонии цепляешься за спасительные ростки чужой жизни, ты кричишь из своей тяжелой, вязкой пустоты: «Помогите! Кто-нибудь… хоть кто… подойдите ко мне! я буду служить вам, как раб… как собака! Я замерз в своем пекле!». Кричишь… но знаешь уже, — не будешь ты ни служить, ни жить их простой и незамысловатой жизнью. Ты способен только разрушать и плодить сифилитиков!
Я поплыл в знакомых сумерках своей проклятости. Кто меня проклял? За что? «В поисках любви я вечно… и вечно личины проклятья я должен обнаруживать и разбивать!» Обнаружить… да, удалось… разбить — нет уж сил! Кокон, свитый вокруг меня, так надежен, — не прорвать его, не осилить…
43
Назад!
Слишком близко идете за мной, наступая на пятки!
Назад!
Как бы истина головы вам не размозжила!
Я пил и пил, нагружался огненной влагой, и спирт, разлитый в крови, уносил меня к истине. Вера с испугом поглядывала на меня…
Неожиданно завалился гость. Приятель Димки.
— Капустин, — представился он, — брат того самого…
— Того самого — кого?
— Сборная СССР…
— Хоккеист что ль?
— Ну, тык!
Капустин засиял, показывая выбитые зубы.
— Я сам за сборную юниоров играл!
Он, очевидно, ждал от меня поощрения.
— Молодец! — сказал я. — Пить будешь?
— Не вопрос!
Похоже, он это дело сильно уважал, и пил уж не первый день.
С его появлением стало шумно и бестолково. Пошел какой-то дурной разговор. Решались насущные мужские проблемы. Говорили за хоккей, «крутые тачки», про ментов и политику…
Капустин в какой-то момент умолкал, направлял свой слегка замутненный взгляд на меня и протягивал ладонь для рукопожатия.
— Дай краба! — он тряс мою руку и, оглядываясь на ребят, говорил:
— Четкий мужик! Настоящий, бля, форвард! Земеля! Уважаю. Уважаю таких четких пацанов.
Вера открыла себе баночку «Джин-тоника».
В какой-то момент стало беззаботно и весело. Кто-то из покупателей норовил присоединиться к нам. Капустин зазывал всех. Вера никого не пускала.
— Сейчас сам к ним вылетишь, чума, у меня тут товар!
Капустин моментально затыкался и переключался на Веру.
— Ну, ты, бля, хозяйка четкая!.. С тобой не пропадешь. Держись, Димон! Ща бабы хвосты распустили — борзеют!
Я молча наблюдал за этим балаганом, накачиваясь спиртным по полной программе. Когда Капустин прилипал ко мне, я лишь участливо кивал: «Да… естественно… ясен перец!.. о чем говорить!»
Я незаметно пересек черту, отделяющую реальную жизнь, от моей — потусторонней. Я вполз туда очень тихо. Я только почувствовал, меня повлекло, закрутило! Я падаю, падаю в небесные черные, ясные выси! Я наблюдаю из головокружительной бездны, — царство мое вырастает гигантской скалой. Оно величаво и вечно! Царство призраков, царство теней моих прародителей. Они приветствуют меня, зовут… я слышу их грубые гордые голоса. Я слышу нарастающий гул эпох… Блеск и сумрак долины… слепящие сполохи небесных светил. Я слышу выкрики и топот безумных орд, летящих в бездну… кровь, смерть, стенания! И ясность божьего лица, смотрящего ото всюду. И трепещущая пылающая всесильная ЛЮБОВЬ, разлита во всем пространстве…
Я не в силах сдержать себя — из груди вырывается хрип или стон. Стенание, похожее на благословение. Я ощущаю всем существом своим — вот мой предел, моя вечная родина. Я слышу музыку… я нахожусь в ней… я сам, как аккорд — протяжный, величественный! Я рассыпаюсь на атомы, атомы — звуки. Они, как трепетные мотыльки, порхают в зачарованном околдованном мире. Потом соединяются в нечто иное — целостное непостижимое! — и я пою каждой частичкой своей…
А в это время из утробы моей неслись иные звуки. Я освобождался от тяжкого груза, что бы взлететь. Я скидывал ненужный балласт — громыхал каменьями слов! Я благодарил этот мир за радушный прием.
Кто это был? Что за существо нечеловеческим рыком нарушил покой, взорвал, наконец, бомбу, что носил всю жизнь под сердцем.
Зверь сцеживал яд…
Он глумился над Димкой и Верой. Он бессмысленно таращился в пустоту и хрипел: «Теперь мы все повязаны! семейка сифилитиков! Здравствуйте дети, к вам пришел ваш папочка!.. хороший папа, добрый папа!.. Он наградил вас подарочком тетушки Венеры! Ха! С кем вы связались, милые… кого пригрели на груди своей!». Он кашлял и захлебывался словами: «Мышиная любовь, игрушечное коварство… все, все, все! — не настоящее! Кокон! Крепко ты повязал меня… кокон, сотканный из страстей и лжи! Я ободрал о тебя свои пальцы. Я сегодня порву тебя!».
Я очнулся от звука собственного голоса. Я кашлял и хрипел в пустоту. Я увидел безобразие этого мира. Наглый холодный неоновый светильник окрашивал предметы оскорбительным светом. Всё выпирает — торчит! Перед носом — опрокинутый стакан. Нагромождение ненужных предметов: ящики, бутылки, цветастая мишура каких-то наклеек. Всё это множится в отблеске стекла витрины. Димка в упор смотрит на меня. Капустина нет. Вера, бледная, как полотно, вся сжалась, уменьшилась, как-то неестественно согнулась…
— Никаких детей от тебя не будет… — еле слышно сказала она, — ничего уже больше не будет.
Я испугался. Это — конец. Мир отторгает инородное тело.
— Я что-то говорил сейчас… что? Что?!
Димка, полный решимости, постоять за семью, незаметно сунул ломик в рукав. Трезво и зло посмотрел на меня.
— Пошли.
— Что?.. а… конечно… пора!
Я с усилием поднялся. Меня мотнуло на ящики, раздался звон бутылок…
Мы вышли в темноту. Медленно шли по снегу к знакомому пустырю. Зверь крался за нами… дышал в спины…
— Дальше не пойду, — сказал я, — давай здесь.
Когда мы встали друг перед другом, ломик выскользнул у Димки из трясущихся рук. Всё существо его трепетало от ненависти и страха. Он ударил меня, но я обхватил его, пытаясь вцепиться в горло. Пальцы не слушались. Мы рухнули на колени в снег. Он стал неуклюже и бестолково махаться руками, доставая меня по бокам и спине. Я чувствовал, как он быстро выдыхается. В голове звучала мелодия, та — божественная мелодия. Я оттолкнул его: «Всё! Бал закончен!»
Когда мы расцепились, он наткнулся на мой взгляд.
Его впервые в жизни коснулось нечто неведомое, потустороннее, страшное. Что-то неземное бессмысленное сквозило во взгляде. Он будто заглянул в иной мир, в бесконечный, жуткий колодец, на дне которого поблескивала неживая, свинцовая влага. Его передернуло. Он отпрянул, как от края бездны — бездны, способной поглотить его…