Юноша не поверил. Он был прав. В этом баре чашка кофе тянула на пятнадцать тысяч. Бедные сюда не ходили. Юноша понял так, что господа крутят динамо. Отошел к соплеменникам и о чем-то с ними посоветовался. Компания заржала так, что перекрыла все остальные звуки. Будто шумовой столб поднялся посреди бара. От столба откололся кудрявый белокурый юнец в униформе педика — женская рубаха, розовые штанцы в обтяжку, дутые серьги в ушах — гоголем прошелся по залу, огибая столы, заманчиво тряся задом. Развлекал, что ли?
— Пойдем отсюда, — поморщился Сергей Петрович.
Когда проходили мимо компании, один из весельчаков, гогоча, неожиданно вытянул ногу, перегораживая путь. Это был, конечно, безумный жест, хотя парень об этом и не подозревал. Сергей Петрович относился с недоверием к духарным рыночным крысенятам, и поэтому реакция на них у него была неадекватная. Действуя не то что механически, но как бы не в полном контроле, он, отстранясь, резким ударом пятки переломил озорнику щиколотку, точно прибив ее гвоздем к полу. Детина завопил новорожденным младенцем, а вся остальная бражка в панике потянулась из-за стола. Холерного вида девица, обкуренная до синевы, в азарте вспрыгнула на стул:
— Мочи их, братва! Мочи сук поганых! Десяток острых воспаленных взглядов наткнулись, как на стенку, на холодное лицо Гурко.
— Не стоит, — попросил он тихо. — Ей-Богу, не стоит, ребятки!
Ребятки поверили: ни один не пересек роковую границу.
На улице Гурко попенял другу:
— Зачем так жестоко, Серенький? Дурные, но все же дети.
Майор стыдливо отвернулся.
— Сам не пойму… Чума в воздухе. Не захочешь, надышишься…
Мсье Дюбуа грелся в черной баньке на полке, с натугой глотал раскаленную влажную гарь. Мустафа пыхтел внизу, чем-то недовольный. Прислуживал Коля Финик, литой мужик в белых подштанниках. Бережно охаживал веником пухлую спиняку француза, ласково приговаривая:
— Терпи, барин, токо третий пот сымаю.
Петрова эпоха, начало начал. Отсюда, по мысли Мустафы, и пошла святая Русь с ее рабьим хайлом. От сохи да от черной баньки. С той поры на ней ничего не поменялось, разве что баньку вытеснила финская сауна, да вместо рабьего мужицкого хайла высунулось совковое мурло — выкидыш матушки-революции. Но стоило сунуть под нос мурлу зеленокрылую купюру, как Русь опять превратилась в то, чем была всегда, — в мираж, в сгусток черной энергии, в Зону. В этом ее наивысшее предназначение. По ней опять бродили дикие племена, тут и там засевая истощенную почву гнилыми семенами, которые никогда не дадут всходов. Безглазые, безъязыкие существа, потомки и наследники идолопоклонников. Теперь их называли россиянами, на это прозвище они охотно откликались, не сознавая, что в самом этом слове заключена некая неопределенность, безнадежность, отражающая всю иллюзорность их пребывания на земле. Россияне, марсиане… Они были обречены, но жадно тянулись к телеэкранам, откуда им посылали туманные, лукавые обещания скорой подмоги. Будучи дебилами, россияне верили всякому посулу и, корчась от голода, счастливыми улыбками встречали бегущую по экрану рекламу рыночного изобилия. Впрочем, цивилизованный мир действительно был обеспокоен столь быстрым превращением огромного заселенного пространства в сточную канаву, ибо это грозило экологическими потрясениями всей планете. Нельзя было допустить, чтобы миллионы одичавших россиян враз околели и превратились в груды гниющего мяса. Это выходило за рамки самых радикальных западных проектов по расчистке территории.
Донат Сергеевич Большаков был один из тех широко, по-государственному мыслящих людей, кто знал выход из критического положения. Карма Господня, вернувшая Россию в ее первоначальное состояние (мировой отстойник), не застала его врасплох. Стихию распада следовало как можно скорее упорядочить, ввести в разумное русло. Тут не было ничего хитрого. Простейшее сравнение с трупом. Никто ведь не бросает мертвое тело гнить на земле. Его отвозят в морг и там производят над ним ряд манипуляций, чтобы сохранить в пристойном виде до похорон. И в землю зарывают не абы как, а на определенную глубину и в соответствующей обстановке. Отработанная веками процедура, и коли она годится для отдельного трупа, то естественно, чуть усовершенствовав, ее можно приспособить к нуждам страны — для временной консервации издыхающих человеческих популяций. Как нельзя лучше подходила сюда идея разбивки безразмерной россиянской Зоны на мелкие участки, мини-Зоны, где процессы разложения будут проходить под надзором, под контролем опытных, искусных в своем деле профессионалов. Кроме того, идея имела высокий философский смысл, ибо давала возможность не только выгодно поместить капитал, но и использовать его на благо мировому сообществу, имея в виду, естественно, культурную, прогрессивную его часть… Что-то, разумеется, придется вытравить химикалиями, но Мустафа не сомневался, что путем разумной, тщательной селекции, этакой социальной лоботомии, из некоего количества аборигенов можно выработать нормальный сырьевой материал, который, учитывая безграничность запасов, сам по себе представляет немалую ценность. Успехи в этом направлении уже сегодня заметны невооруженным глазом.
Взять хотя бы того же Коляну Финика. Кем он был до того, как попал в Зону? Бомж, отребье, пугало московских улиц. Не россиянин даже, а шелуха от семечек. Когда его доставили в Зону и привели на сертификацию, то первой мыслью было — усыпить. На чем и настаивал консультант Гребанюк, чье слово на первичном освидетельствовании было решающим. Коляне Финику повезло в том, что на досмотре случайно присутствовал писатель Клепало-Слободской, а у них с Гребанюком мнения еще ни разу ни в чем не совпадали. Иван Иванович Гребанюк, до того, как начал работать в Зоне, лет десять прокачался на партийной работе и поднялся до инструктора райкома, при Горбачеве плавно переместился в какую-то префектуру, но и там особой карьеры не сделал, хотя прилично подзолотился. Сделать настоящую карьеру ему мешали некоторые черты характера: он был прямолинеен, задирист и почему-то страшно гордился тем, что окончил медицинский институт и в дипломе у него записано: хирург-проктолог. Запись, естественно, как и сам диплом, были липовые, и первым, кто его разоблачил, был как раз писатель Клепало-Слободской. У них сразу сложились нездоровые отношения, причем на сугубо идеологической основе. Писатель не терпел бывших партийных работников, клеймя их оборотнями и перевертышами, а бывший партийный работник, хотя и проктолог, Гребанюк по старой памяти подозревал в писателе диссидента и разрушителя устоев, что вообще было полной чушью. В последнее время вражда между ними приобрела чисто рыночный характер: сотрудники Зоны даже заключали пари: кто из них кого первый укокошит. Большинство ставило на проктолога.
На досмотре Гребанюк после короткого собеседования установил у бомжа Коляны Финика сразу несколько ходовых дефектов: олигофрен, рак прямой кишки, завшивленность и алкоголизм в последней стадии. Вывод был однозначный: усыпление. Доставившие бомжа санитары (спецгруппа отсеивания) не возражали, хотя транспортировка бракованного товара грозила им штрафными санкциями; зато случившийся в кабинете Клепало-Слободской ехидно полюбопытствовал:
— С чего ты взял, господин хороший, что он олигофрен? Воши есть, очевидно. Насчет рака тоже не спорю. И водярой действительно разит, как от каждого нормального россиянина. Но олигофрен — извольте усомниться. Так ты, Гребанюша, весь сырец спишешь к долбаной матушке. Похвалят ли тебя за это?
Мгновенно побагровевший Гребанюк холодно осведомился:
— На каком основании вы суетесь не в свое дело, милейший? Где у вас вообще допуск на комиссию?
Допуск у писателя был. Подписанный самим Хохряковым-Щупом. С красной стрелкой поперек черного поля, упирающейся в американский флажок. Авторитетная карточка, обязывающая любого человека в Зоне, включая охрану, подчиняться беспрекословно. Впрочем, у Гребенюка была точно такая же.
— Отлично, — Гребанюк, увидя пластиковый допуск, поостыл. — Тогда, может быть, объясните, почему он не олигофрен?
— Потому, что справился с тестами. Только что. Я присутствовал.
Коляна Финик, избитый, с окровавленной мордой, с заплывшим оком, испуганно озирался, сидя враскорячку на железном табурете.
— Это животное, — возразил Гребанюк, — вообще неспособно к умственному процессу. Разве не видите?
— Но он справился. Я слышал собственными ушами.
— Вам почудилось, Фома Кимович. Я давно заметил, у вас бывают галлюцинации. Видимо, сказывается возраст.
— Ах, почудилось! — Писатель обернулся к поникшему бомжу. — А ну-ка, ответь, скотина, что такое брокер?
Бомж встрепенулся, утерся рукавом и вдруг бодро отрапортовал:
— У которого деньжищ куча. С черными бровями. На Новокузнецкой в переходе сидит.
— А что такое акция?
— Длинно объяснять, товарищ. Устанете слушать.
— Я тебе не товарищ, — взорвался Фома Кимович. — Отвечай, когда спрашивают.
— Ну как угодно… Акция — это… как бы поприличней… Допустим, есть какой-то завод и у него есть какая-то цена. Вот эту цену делят на части и выписывают бумажки. Допустим, на бумажке написано: одна акция — сто тысяч. Бумажки продают, кто купит. Потом по этим бумажкам делят прибыль, — бомж оживился. — Но все это, конечно, туфта. Точно как с ваучерами. Это те же самые акции. Поделили вроде страну и каждому сунули пай. И что вышло? Разбогател один Чубайс да его сученята. Я-то ваучер вовремя пропил, теперь бы на него стакана не купить. Такая дележка. Ото всей страны получил сраную бутылку. Спасибо и на том. Могли вовсе ничего не дать. Власть ваша. Наше дело — каюк.
Фома Кимович победно глянул на Гребанюка.
— Ну что?! Это, по-твоему, олигофрен?
— Хуже, — буркнул главный чистильщик Зоны. — Красножопая харя. Не усыплять надо, давить, как клопов.
— Другого материала, увы, у нас пока нету. Короче, благодаря заступничеству писателя, Коляна Финик уцелел и за полгода достиг таких высот, которые другому и не снились. Сперва, как водится, его с месяц обтесывали в «пещерном отсеке», вправили мозги, затем перевели в крепостную эпоху. Метаморфозы с ним произошли поразительные. Ничего не осталось от прежнего совка-дегенерата. Теперь это был опрятный, покладистый благонравный мужик с умным взглядом и вставной пластмассовой челюстью. Ничего лишнего, никаких закидонов. Органическое совпадение с ролью вечного