льно находились в здании райкома в 70-х годах. Цифровой код работал безупречно, и это свидетельствовало о том, что фирма, занимающаяся психогенным обеспечением Зоны, веников не вязала.
Гурко перехватил его руку, завернул за спину и несильно потыкал носом в стол. Зюба мгновенно опамятовался.
— Ты чего? Отпусти! — проблеял жалобно. Гурко развернул начальника к себе лицом и предупредил:
— Товарищ Курехин! Ирину Мещерскую не трогай. Она будет обслуживать только меня.
Зюба проморгался, достал носовой платок и громко высморкался. Растерянно промямлил:
— Вы так ставите вопрос? Может быть, попросить у Василия Васильевича вторую секретаршу?
— И этого не надо делать.
— Но как же, Олег Андреевич! А если у меня возникнет позыв?
— Перетерпишь, ничего.
— Это ваше личное мнение?
— Не только мое.
Курехин важно кивнул, но бегающие глазки выдавали, что не вполне смирился с поражением.
На ночной костер пожаловал нефтяной магнат Гека Долматский, один из богатейших подельщиков Газпрома, да его свита — телохранители, две шалавы в платьях от Зайцева и черный мастино по кличке Ришелье. Мизансценами Зона не баловала: представление шло на таком же, как на медвежьей охоте, Дворе за забором и вышками. Помост для гостей с накрытыми столами, площадка для духового оркестра. Костер разложили аккурат у подножия Владимира Ильича. Пионеров согнали человек пятнадцать, рассадили полукругом — мальчики, девочки лет десяти — двенадцати, все в белых рубашках с алыми галстуками. Испуганная большеглазая стайка. Была и пионервожатая, тоже в белой блузке, с красным галстуком и в короткой черной юбчонке, приметная, кстати, девица, по ужимкам не иначе из бывших стриптизерок.
Поначалу действие шло вяло: пионервожатая простуженным голосом затягивала «Взвейтесь кострами, синие ночи», «Гренаду», «Подмосковные вечера» — детишки подхватывали, как умели, слаженно бухали басы и литавры.
Зюба Курехин и Гурко пировали вместе с гостями, под боком у Гурко прилепилась Ирина Мещерская. Два пионера-переростка прислуживали официантами.
Гека Долматский хлестал «Абсолют» рюмку за рюмкой, словно дрова в топку подкидывал, и скармливал кобелю Ришелье копченую говядину. После каждого куска мастино вежливо вилял хвостом и срыгивал.
— Кайф не тот, — заметил Гека Долматский, обращаясь в пространство. — Вот чувствую, чего-то не хватает.
Шалавы оживленно загалдели, а Зюба Курехин многозначительно изрек:
— Как бы сказать, товарищ Долматский, это все преамбула. Как бы сказать, разминка. Потерпите немного.
— Ты совсем-то не забывайся, — одернул его Долматский. — Какой я тебе товарищ, козел?!
Курехин смутился, начал путано извиняться, и одна из шалав капризно протянула:
— Пусть он спляшет, Гекушка! Пусть барыню спляшет. Я читала, ей-Богу! Хрущев всегда барыню плясал для Сталина.
Зюба возмущенно взвился:
— Хрущев ревизионист, гражданка. Это надо понимать.
— Пляши, козел вонючий, — отрубил нефтяной магнат. Зюба Курехин, бросив беспомощный взгляд на Гурко, вдруг приосанился, поднялся из-за стола и пошел выделывать такие коленца, которые и не снились Эсамбаеву. Откуда что бралось. Эх-ма! Эхма! Оркестр еле за ним поспевал. Пионервожатая у костра завопила: «Ну-ка, дети, поможем дяде! Поддержим аплодисментами!» Дети дружно захлопали в ладоши и начали в такт выкрикивать срамные прибаутки. Получилось действительно очень впечатляюще. Дамочки смеялись до упаду, и одна в ажиотаже зычно гаркнула:
— Фас его! Фас, Ришелье!
Черный кобель, раздраженный поднявшейся суматохой, будто только и ждал команды, чтобы ринуться на плясуна. Махом опрокинул Зюбу на спину и попытался вцепиться в глотку, но это ему не удалось, потому что удалой танцор продолжал и лежа дергаться в конвульсиях «барыни». Даже суровый магнат скупо улыбнулся:
— Ну дают коммуняки! В цирк не ходи, — потом неожиданно обернулся к Ирине Мещерской: — А ты кто? Тоже пионерка?
Гурко за нее ответил:
— Она не пионерка, товарищ Долматский. Она секретарша.
— Ах, секретарша! Стриптизик нам твоя секретарша сбацает?
— За отдельную плату. Согласно условиям контракта.
Изумленный нефтяник тупо на него уставился:
— Что-о?! Ты о чем вякаешь, козел?
— Стриптиз не входит в программу ночного костра, — уперся Гурко.
Неизвестно, чем кончился бы спор, но внимание гостей было отвлечено продолжающейся схваткой Зюбы и мастино. Победу одерживал Ришелье. Он прокусил Курехину плечо и, жадно урча, постепенно подбирался к горлу. Вопли незадачливого плясуна заглушили даже музыку духового оркестра. Дамочки в восторге подскочили поближе и яростно отпихивали друг дружку локтями: каждой хотелось получше рассмотреть, как благородная собака вытрясет душу из поганого коммуниста; но Гека Долматский по какому-то сложному движению ума прервал схватку в самый интригующий момент. Брезгливо заткнув уши, скомандовал:
— Отрыщь, Ришелье! Брось эту падаль! Брось, говорю тебе!
Отменно выдрессированный пес разжал клыки и в недоумении взглянул на хозяина: дескать, что с тобой, господин? Осталось-то самую малость!
Не успели пионеры, переростки оттащить покалеченного Курехина под навес, раздался пронзительный, переливчатый сигнал горна, трубившего зарю. В костер подбросили пару охапок хвороста, и буйное пламя вздыбилось аж до бронзовой лысины Ильича. Затевалась центральная сцена пионерского сбора: ритуальный суд.
— Ох, — прошептала Ирина, — я уже это видела. Это ужасно.
— Ну и сиди спокойно, — буркнул Гурко.
Двое подручных в серой униформе выволокли к костру тщедушного мальчонку — бледное личико и чубчик торчком. На груди плакат с яркими черными буквами: ПАВЛИК МОРОЗОВ. Поляна притихла, оркестр умолк, Гека Долматский плеснул себе водки.
Вперед выступила пионервожатая на манер опытного массовика-затейника. Кричала в микрофон:
— Дети, кто это?! Вы знаете его? Отвечайте хором!
Пионеры нестройно отзывались:
— Стукач! Стукач! Стукач!
— Правильно, дети! Вон сколько умненьких, хороших детей. И только один оказался стукачом. Что делают со стукачами в свободной стране?
— Вешают, вешают, вешают! — весело скандировал хор.
— Громче, дети. Не слышу!
— Вешают! Вешают! Вешают!
Оркестр грянул маршевое вступление, и пионервожатая в азарте прошлась перед зрителями в эротическом танце, конвульсивно тряся пышными бедрами. Двумя горящими свечками плыли по двору глаза пионера Павлика, окостеневшего от ужаса.
— Ничего, — одобрил Гека Долматский, осушив бокал. — Клево изображают. Вам как, девочки, по кайфу?
Шалавы возбужденно захрюкали. На заднем плане замаячила фигура Фомы Кимовича с транспарантом в руках. На транспаранте надпись: «Раздавить гадину!» Возможно, Гурко это только померещилось. Он не раз ловил себя на том, что в Зоне не всегда удавалось отделить явь от бреда. Она была перенасыщена акустическими и зрительными эффектами.
Пионервожатая зычно распорядилась:
— Приготовиться, дети! Разобрали камушки. Начнем по команде. Кто попадет первый, тому приз! Какой приз получит самый меткий?!
— Пепси! Пепси! Пепси!
— Правильно, дети! Большую бутылку пепси и жвачку «Стиморол». От нашего спонсора господина Долматского. Похлопаем ему, дети!
Стайка пионеров разразилась визгом и аплодисментами. Оркестр ударил туш. Гека Долматский растроганно поклонился.
— Ну зачем это?.. Вовсе лишнее.
Пионервожатая дунула в милицейский свисток, и на Павлика Морозова обрушился град камней. Острый осколок расцарапал щеку, да еще несколько шмякнулось в худенькую грудку.
— Дружнее, дети, дружнее! — подбадривала пионервожатая. — Стукачу не уйти от возмездия. Подходите ближе, ближе подходите! Цельтесь точнее!
Откуда-то сбоку вывернулся неугомонный Клепало-Слободской и, размахнувшись, с двух шагов влепил пионеру здоровенный булыжник в лоб.
— Попал, попал, попал! — писатель восторженно воздел руки к небу. — Приз мой! Мой приз!
Пионер Павлик серым комочком скрючился на земле: он больше не двигался и не плакал. Но был еще живой. Тихая дрожь сотрясала его тельце. Шалавы Геки Долматского вырвались из-за стола и помчались к месту казни. В воздухе стояло сумрачное гудение, точно стая ос искала, куда приземлиться. Оркестр заиграл вальс «На сопках Маньчжурии». Дети поникли, будто в сонном оцепенении. Прорезался с земли тонкий голосок Павлика Морозова:
— Пожалуйста, не надо! Очень больно!
Над поверженным мальчиком поднялась пионервожатая, занеся над ним неизвестно откуда взявшийся столовый нож, каким режут хлеб. Писатель с криком: «Дайте мне, дайте мне!» — кинулся к ней, но девица ловко отпихнула его ногой. Она смотрела теперь только на Геку Долматского. Хозяин праздника поднял кверху руку с опущенным большим пальцем и благосклонно кивнул. Пионервожатая поклонилась, нагнулась и неуловимым, быстрым движением полоснула по тоненькой детской шейке. Крохотнов светлое облачко — душа пионера — порхнула из-под лезвия и растаяла в ночной тьме. Двор погрузился в благоговейную тишину.
— Да-а, — глубокомысленно изрек Долматский. — И вот такая шелупень семьдесят лет не давала нам житья.
Минуя зазевавшихся телохранителей, Гурко метнулся к нему и точным захватом, как куренку, свернул нефтяному магнату шею. Хруст ломающихся позвонков смешался с чьим-то мучительным вскриком. Гурко действовал импульсивно, но надеялся, что поступил благоразумно.
Генерал Самуилов на загородной даче просматривал ежедневную сводку происшествий. Число исчезновений росло изо дня в День, как, впрочем, и общая цифра преступлений. При этом — парадокс! — население в столице не убывало, а увеличивалось — в основном за счет беженцев из разных стран. Немалый приток был из недавно завоевавшей свободу Кавказской республики, как и из других, еще пока только стоящих на грани независимости волостей бывшей России. Как всегда, особое внимание Самуилова привлекла графа, куда выносились не преступления, а некие не поддающиеся объя