А по деревне крестный уже бежит, валкими ногами перебирает, хмелеет на ходу. Чует крестный: дело к выпивке.
– Здорово, Васёк!
– Здорово, крестный!
– Чаво приехал?
– Чаво, чаво... Дело есть.
– Избу, – говорит летчик, – пропивать будем. Ясно?
– Ну да?
– Точно.
– И я с вами! – кричит крестный. – И я!..
Лётчик на него поглядел, решил окончательно:
– За месяц успеем.
И успели.
Пропили поначалу амбар. Хороший амбар, крепкий, дедом еще сколоченный. Мужики на самосвале приехали, по гвоздочку вынули, по досточкам разобрали. Кругом строятся, тёс нужен, бревна: с материалом нехватка.
Потом пропили хлев. Потом сени. Забор. Стол с лавками. Ухваты. Божницу с иконами. Отцовскую кровать. На полу пили, на полу и спали. Крестный бежал спозаранку через деревню, бродил вокруг избы, заглядывал в окна, ждал, пока проснутся, чтобы опохмелиться. Они ему бутылку выставляли на крыльцо, только бы не будил.
Где-то к концу Полуторка и говорит:
– Сосед, а с инвалидностью-то как?
– Будет, – говорит. – Куда она денется? Через месяц вернемся в город и сделаем.
– Какой через месяц? Раньше всё пропьем.
И пропили.
Последние дни жили у крестного, допивали остатки, глядели в окно, как избу по бревнам раскатывают. Участок встал голый: ни строения, ни деревца.
– Вот ба, – говорит Полуторка, – землю еще продать...
А летчик:
– Это запрещено. Земля – она государственная.
– А больше, – говорит крестный, – нечего. Чаво больше?
– Чаво, чаво – ничаво...
Всё продали, всё пропили: пора домой возвращаться. Сидят они на завалинке: вот бы опохмелиться на дорожку.
А напротив – сельпо. А из сельпо мужички вышмыгивают, бутылки выносят. Глядеть – одно раздражение.
– Пойди, – говорит летчик, – попроси. Может, подарит бутылочку?
– Ни в жисть не подарит, – говорит крестный. – Жила-баба.
– А в долг?
– И в долг. Удавится – не даст.
– Пойди, – просит Полуторка. – Мы жа ей план на год сделали.
– На пятилетку, – говорит летчик.
Пошел крестный, попросил, а она – дулю с маком!
Сидят дальше, соображают чего делать. Вот летчик и говорит:
– У вас колхоз передовой?
– Передовой, – говорит крестный. – С заду наперед.
– У вас председатель толковый?
– Толковый, – говорит крестный. – Из блохи голенища кроит. Из песку веревки вьет. С дерьма пенку снимает.
– Есть идея, мужики! Продам ему за бутылку.
Крестный сомневается:
– За бутылку он и сам кого хошь продаст.
– Дурак! – кричит летчик. – Озолотитесь! Орденов нахватаете! В передовых будете!
– А чего делать-то?
– Новый сорт выводить: арбуз с ручкой.
– На кой?
– Чтобы носить удобно. Как чемодан. Сразу на валюту пойдут да по начальству. Беги к председателю, бери бутылку!
Полуторка говорит:
– Не... Начальству такое не надо. Начальству и без ручки годится. Они сами не носят. У них холуев навалом.
Летчик расстроился:
– Об этом я не подумал... Тогда и выводить незачем. Раз начальству не нужно, так и вовсе не нужно.
А крестный говорит:
– У нас, мил друг, арбузы не родятся. У нас картошка, и та к весне поспевает.
Сидят дальше, соображают.
– Вот ба продать чаво... – говорит Полуторка.
А крестный затылок почесал – и вслух:
– Есть у меня одна штука... С войны стоит.
– Какая такая штука?
– Пушка германская. Немцы драпанули, оружья кругом навалом. Я ее в хлев закатил, соломкой завалил: пущай стоит, хлеба не просит.
– Кто ж ее купит? – говорит летчик. – Она, небось, ржавая.
– Нетути, – обижается крестный. – Я ее смазываю. Кажный год. Хоть теперь в бой.
– Не, – говорит Полуторка. – Пушку никто не купит. На кой она? Рыбу глушить?
Сидят дальше, на сельпо взглядывают, похмельем мучаются. А мужики с бутылками так и шастают, так и шастают.
Крестный говорит:
– Можно дорогу в лесу заминировать. Машина в сельпо пойдет – подорвется. Нам по бутылке.
– А мина есть?
– Есть, чего ж нет? В погребе они у меня. Какие хошь: хошь противопехотные, хошь противотанковые.
– Небось, отсырели, – говорит Полуторка.
– Нетути, – обижается крёстный. – Они у меня стружкой пересыпаны. Как яблоки.
– А машина когда пойдет? – говорит лётчик.
– Кто ж ее знает.
– Не... Не годится. Ждать долго. У него бюллетеня нету.
Сидят – маются.
Крестный за свое:
– Можно, – говорит, – гранату в сельпо кинуть. Всё вдрызг, нам по бутылке.
– А есть?
– Есть. На чердаке лежат. Два ящика.
– Их, небось, мыши съели, – говорит Полуторка.
– Нетути. Ящики железные, мышам не добраться.
– Не, – говорит лётчик. – Гранатой плохо. Бутылки побьешь.
– А мы лимонку.
– И лимонкой побьешь.
Сидят – невмоготу!
Тут Полуторка и говорит:
– А ежели по этому сельпу да из пушки?..
Лётчик – мужик военный. Сразу загорелся:
– Молоток, сосед! Угол снесем – всё цело будет.
И в хлев побежал.
А Полуторка следом.
– Вы чё? – орёт крёстный. – Вы чё?
– Чё, чё – ничё... Отваливай солому!
Отвалили солому: стоит в углу пушечка. Ладная из себя, крепенькая, вся в масле.
– Эй! – кричит крёстный. – Ночи хоть дождитеся!..
– Какой там ночи? Нутро горит! Выкатывай!!
Выкатили пушечку во двор, летчик к прицелу приник.
– Ты! – кричит крестному. – Где у них в сельпе водка стоит? С какого боку?
А крестный сам уже завелся, чует – выпивкой пахнет.
– С ентого! – орет. – Где окно!..
– Заряжай!
Полуторка бежит, ящик волокёт. Со снарядами.
– Бутылки, – орет, – не побей!
– Не боись!
А крестный:
– Осколочными будешь аль фугасными?
– А есть?
– Есть, – кричит, – и шрапнель есть! Я запасливай!
– Молоток! Давай фугасную!
Ка-ак шарахнет по сельпо! Своротил угол, дыра в стене – метровая! Продавщица с перепугу на пол упала, покупатели тоже.
– Беги! – орет летчик. – Набирай водки! Прикрывать будем!!
Полуторка прибежал, похватал бутылки через пролом, две так, да две в карманы, а летчик шрапнелью над сельпо шарахает, один за одним, чтоб головы не поднять. Все снаряды перестрелял – больше нет.
– Отступай! – орет. – Наша взяла!
И за дом. И огородами. И в лес. И пушку с собой. А в лесу – озерцо. Утопили пушку, сели под кустиком, бутылки откупорили. Хорошо – не то слово.
Летчик говорит:
– Ну! Как она там чего?
– Через плечо... Пушку только жалко.
А крестный:
– Будя тебе... Я ее трактором вытяну. Пущай в хлеву стоит. В хозяйстве пригодится.
– Пригодится, – говорит летчик. – Это я тебе обещаю.
Допили водку, рукавом утерлись, крестного после боя на воспоминания потянуло:
– Наш мужик как воюет? Наш мужик так воюет. Ты его три дня не корми, крохи не давай, чтоб озверел. Потом баланды пустой плесни, для тяжести в брюхе. А перед атакой скажи: там, мужики, у фрицев буханка хлеба лежит. Завоюешь – твоя! Мы тебе чего хошь завоюем! Чего хошь!.. Я так дело понимаю.
Летчик говорит:
– Правильно понимаешь. Пошли теперь назад. Посуду сдадим, пивка возьмем – и на поезд.
Идут назад, а в деревне вой, в деревне переполох! Бабы с мужиками прощаются, на войну собирают. Емелька-пастух в подполе сидит, в дезертирах. Парни по хлевам девок напоследок брюхатят, каждый свою метит на долгую разлуку. Бабы в сельпо бегут, за солью, а продавщица двери заперла, дыру задом прикрывает.
– Куды?! – орет. – У меня недостача! Переучет по случаю войны!
Полуторка поглядел на это дело и говорит:
– Ты, сосед, как хошь, а мне в город надо, в военкомат.
А летчик:
– Я на пенсии. Мне не надо.
Крёстный:
– Мне тоже не надо. У меня чистая, с империалистической. И вообще, я это дело так понимаю: происки это, мужики, всё происки.
– Чьи?
– А имперьялизьма... Его самого. – Крестный глядел круглым младенческим глазом: – Это он, падла, войну развязал.
– Дурак ты, дядя, – говорит летчик. – Свихнулся от водки.
Подхватили вещички – и на станцию. Едут в поезде, в окно смотрят.
– Ну, – говорит летчик, – как оно чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Выпить охота.
Летчик подумал и говорит:
– Сосед, дело есть. Еще не всё пропито.
– Дело так дело... Мне ба бюллетень сперва.
– На хрена теперь бюллетень? Война всё спишет.
А Полуторка:
– Война так война. Нам всё нехуть.
ГУСИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ
В одну из ночей мне стало плохо.
Прихватило сердце, думал, не выберусь.
Достал пузырек с заветным нитроглицерином, отвернул пробку и в первый раз испугался. Нитроглицерин высох от несусветной жары.
Душной подушкой заткнуло горло. Сердце трепыхалось в тесном кулаке. Липкая испарина заливала лицо, грудь и плечи: я был приплюснут к раскаленной батарее. Отодвинуться некуда: на наре лежало семеро, каждый на боку, носом в чужой затылок. Ноги мои торчали под форточкой, и ногам было холодно, а голове – жарко. За спиной Вова-наркоман раскидывался широко, клал руку на мою голову. Я сбрасывал ее, а он опять клал. И так всю ночь: Вова-наркоман привык спать вольготно.
Я лежал на наре, лизал горлышко пузырька, языком пытался залезть в узкое отверстие, чтобы снять горький налет высохшего нитроглицерина. Потом сосал валидол, который дала медсестра. У валидола давно прошли сроки годности: ментола не чувствовалось, просто сладенькая конфетка.
Я лежал без сна на спине, а вокруг кашляла, хрипела, стонала, портила воздух, задыхалась в поту, духоте и вони камера номер три. А всего их было по коридору одиннадцать, и в каждой лежал такой же гусь, как я, и, значит, нас тоже было одиннадцать.
Два кандидата наук, математик, студент, юрист, вчерашний школьник, журналист, техник, писатель, два радиоинженера.
Не дрались, не ругались, жен не били, водку не пили, соседей не материли, вещи из дома не уносили...