Печальная суета
1
— Ты слышь, слышь!.. Счас объявят. — Язык у попутчика заплетался, но говорил тот по-русски без акцента. — На четвертый путь прибывает скорый поезд номер двести три «Москва — Киев», радиация поезда измеряется с головного вагона. Мы прибываем! Слышь?..
В поезде сыпали под водочку анекдотами, жутковатый юмор настраивал против воли, и сама собою вырисовывалась картинка если не русской Хиросимы, то чего-то подобного. Макар Иванович ехал в одном купе с возвращающимися в Киев челноками, он молчал, разглядывая огромные кожаные баулы, до отказа набитые такими же свернутыми туго баулами, в них возили дешевые продукты на продажу в столицу, и не решался померить пустую продовольственную тару на радиацию, не решался, хотя очень хотелось. Только перед тем, как покинуть вагон, он вынул и включил миниатюрный приборчик.
Дозиметр, купленный у японца, — изящная булавка, ее можно было просто воткнуть в отворот плаща или пиджака, никто не обратит внимания — нынешняя русская мода все перепутала- не поймут, кто-то, наверное, даже позавидует и сделает себе такую же. Почему не сделать, все, что нужно для такого украшения: толстая швейная игла, кусочек свинца и немного автомобильной краски. Оригинальное изделие, вполне товар для мелкого кооператива, вот только, в отличие от японской, такая булавочка не будет потрескивать при изменении радиационного фона. Собственно, он не купил дозиметр, а выменял его у вежливого Накумото Секо на металлическую матрешечку с маленьким треугольником, нарисованным на выпуклом животике. В треугольнике три красные точки. Матрешечка сочетала сразу два качества для японца: во-первых, «рашен сувенир», а во-вторых, жутковатая в таком сочетании символика. Подобный значок ставят в зонах повышенного радиоактивного загрязнения. На лбу матрешки было мелкими красными буковками написано: «Чернобыль АЭС».
Он не был в Киеве, наверное, лет шесть. Тогда, шесть лет назад, здесь творилась такая неразбериха, что было не до матери, только работа. Даже на обратном пути в плацкартном вагоне, набитом бегущими из города паникерами, он заканчивал свою статью о радиомании. Тогда он и сам себе пытался доказать, что не так страшен черт, как его малюют. Он собирался в Киев не реже чем раз в полгода. Он часто звонил матери, она особенно не звала, но следовало все-таки ее навестить. А еще лучше сразу приехать и забрать, увезти с собой. Все не получалось. Должность заведующего отделом такой мощной газеты, как «События и факты», пожирала практически все время без остатка, а если и был остаток, то он тратился на отдых с семьей где-нибудь в Болгарии или Греции. Теперь вырвался. Официальная командировка — самый лучший рычаг для того, чтобы наконец эвакуировать мать.
Киев поразил его тем, что на первый взгляд вовсе не изменился. Поставив легкий чемодан на ступеньку, Макар Иванович замер, вглядываясь в этот город. Ничего нового! Совсем ничего нового…
«Радиация поезда измеряется с головного вагона».
Бородатый невеселый анекдот засел в голове и против воли прокручивался, как иногда, бывает, прокручивается какая-нибудь глупая собственная фраза или мелодия — несколько неотвязных звуков, взятых случайно из обрывка радиотрансляции. Макар Иванович пошел пешком. Он очень хотел убедиться, что город действительно в порядке. Воткнутый в отворот его подбитого мехом плаща дозиметр молчал, и с каждым следующим шагом это молчание прибавляло уверенности и сил.
Не было судорожного блеска в глазах, не было черной пыли на улицах, тротуары очищены от снега, посыпаны песочком, сугробы влажно посверкивают, и, хоть повсюду украинская речь, не было вокруг давно обещанных обескровленных лиц. И если бы навстречу ему не попалась эта женщина, Макар Иванович смог бы мысленно погладить себя по головке и сказать себе: «Хороший мальчик, не бойся, ничего страшного не произошло, ты не подлец, ты приехал вовремя».
Красивая, длинноногая, лет тридцати пяти — сорока, в распахнутой норковой шубе, женщина поднималась медленно навстречу, и роскошные полы ее шубы подметали грязные ступеньки подземного перехода. Никакой охраны. Он знал, сколько стоит такая шуба. Тысяч десять в СКВ, не меньше. Женщина смотрела прямо на него. Но глаза ее были настолько пусты, что не определить сразу даже, какого они цвета. Движения, как у лунатика, неосознанны, неряшливы, тонкая рука в перчатке будто пытается все время отодвинуть несуществующее препятствие. Роскошная прическа растрепалась, и во все стороны торчат серебряные шпильки. Шелковая белая блузка под шубой промерзла, верхняя пуговка с мясом оторвана- белое твердое пятно в покачивающемся разрезе темного меха. Когда, поравнявшись с ним, женщина сильно качнулась и задела рукавом, Макар Иванович услышал то, чего боялся все последние несколько часов, — неприятный, назойливый треск. Он не научился еще по звуку точно ориентироваться, сколько же эта шуба излучает рентген, но точная цифра и не требовалась. Счетчик просто захлебнулся, соприкоснувшись с длинным темным ворсом. Много.
Было тепло, снег вокруг подтаивал, чернея на глазах, не январь будто, а апрель уже. Легкий удар норкового рукава сразу поломал хорошее настроение. На какую-то секунду лицо женщины оказалось прямо перед его лицом. Теперь он разглядел, у нее были большие бесцветные глаза. Нелепо оттолкнувшись от невидимой преграды, она, с трудом владея своими руками, попробовала застегнуть шубу.
— Простите!
Дозиметр не унимался. Воткнутый в отворот плаща, он захлебывался в треске. Макар Иванович испытал неловкость. Женщина, наконец справившись с пуговицей, остановилась, чуть покачиваясь, перед ним, взгляд ее замер на говорящей булавке. И вдруг он увидел, как медленно растягиваются ее большие пунцовые губы. Она улыбалась.
2
«Зачем, дурак, записал ее телефон? Я что, буду заниматься этой проблемой? Да здесь и проблемы никакой, по всей вероятности, нет, — разглядывая мелко исписанную цифрами и именами страничку записной книжки, спрашивал он себя. — Все очень банально. Вывозили из Припяти и шубы во время эвакуации, не могли же каждую шмотку прозвонить. Взяла в комиссионке по дешевке. Получила дозу! Можно подумать по ее виду, что после аборта дамочка. Ну а кого можно родить, если ты ходишь в такой шубе восемь лет? Ничего хорошего родить нельзя!»
Он постучал закрытой авторучкой по страничке с уродующим ее строгую прямолинейность криво записанным телефонным номером, закрыл книжку и, как в детстве, уставился в незашторенное окно. Он сидел за своим старым письменным столом, оставалось только удивляться, что мать стол этот не выбросила, не вынесла на помойку, такой он был неудобный, потрепанный. Вместо того чтобы заниматься статьей, ради которой, собственно, и приехал в Киев, он, как в детстве, просто сидел и смотрел на проезжающие внизу машины, на фигурки пешеходов, на то, как в светофоре меняются разноцветные огоньки. Солнце припекало лицо, и собственная мысль сбивалась на идиотическое повторение.
«Мама не поедет… мама не поедет… мама не хочет ехать… — повторял он одно и то же про себя. — Мама не хочет ехать, мама хочет остаться здесь… она здесь привыкла. Она здесь живет с сорок шестого года… Сейчас она вернется из магазина и принесет полную сумку продуктов. Нужно куда-нибудь подальше засунуть дозиметр, иначе я не смогу ничего съесть, а она обидится!.. Нужно было раньше думать. Нужно было еще десять лет назад ее отсюда забрать!.. Теперь она не хочет ехать из принципа, все бегут, а она не будет… Десять лет назад она с радостью бы отсюда уехала, а теперь не будет».
Потребовалось усилие, чтобы оторваться от окна и вернуться к уже законченной, лежащей перед ним на столе статье. Текст показался нелепым, каким-то неряшливым, кривым.
«Пустые города. Квартиры с мебелью и коврами. — Он читал, как иногда случалось, сам себе шепотом. — Можно подняться, скажем, на третий этаж, войти и, опустившись в кресло, включить телевизор. Только за окном на улице ни одного человека, только во всем доме тишина. Припять — мертвый город, город, в котором открыты все двери…»
Обнаружив, что некоторые цифры в памяти его отсутствуют, Макар Иванович отложил статью и хотел сделать несколько телефонных звонков, сориентироваться и уже только после этого снова взяться за текст, но сперва застрял на зачем-то записанном, совершенно ненужном телефонном номере, а потом и вообще отключился. Стыдно. Срок командировки заканчивается послезавтра утром. И так здесь без дела уже четыре дня проторчал. Нужно было работать. Он опустил штору, снял с авторучки колпачок, поправил листок на столе. Привязанность к клавиатуре и тексту на экране монитора, которых здесь не было, неприятно напомнила о себе. Телефон стоял тут же на столе, под рукой — нелепый, массивный красный аппарат, и, когда он зазвонил, Макар Иванович сразу схватил трубку. Собственная, уже начатая статья вызывала такое отвращение, что он даже позабыл, что находится хоть и у себя дома, но не в Москве.
— Лейтенант? — Голос был знакомый, но понять, кто это, сразу не удалось.
— Вам кого? — на всякий случай спросил Макар Иванович, лихорадочно прокручивая варианты. Чей же это голос?
— Не узнал меня, лейтенант? Не узнал! Нехорошо старых друзей забывать, нехорошо. Ну, ты теперь, я слышал, большой человек…
— Кто говорит?
— Макарушка, это же я! Ну я, Макс! Помнишь Чехословакию? Градусник, зеркальце?
— Максим?
— Ну, наконец-то. А я уж думал, вообще боевого друга позабыл, журналист!
— Да неожиданно как-то получилось, — попытался оправдаться Макар Иванович. — Я же здесь случайно. Приехал на несколько дней. Сижу, понимаешь, над статьей, и вдруг звонок. Ты вообще как сам-то, жив? Тянет чешская пуля?
— Был жив! — Голос в телефонной трубке сразу переменился, стал жестче. — Ну это не важно. Я просто так позвонил, вроде отметиться. Прощай, лейтенант.
— Погоди! Погоди, не бросай трубку-то, — почувствовав неладное, попросил Макар Иванович. — Ты откуда звонишь, Макс? Макс, ты меня слышишь?
— Из больницы! — после приличной паузы сказал он. — Рак у меня, лейтенант. Так что прощай. Зря я тебе позвонил. Не надо было. Зачем, спрашивается, потревожил чужого человека. Прощай, не держи зла, лейтенант.
Какое-то время Макар Иванович сидел неподвижно, глядя на закрытую штору, сквозь которую прорезался солнечный диск. Красные огромные цветы, нарисованные на ткани, чуть покачивались. Телефон звонил долго, он снял трубку, сообразив, что это междугороднее соединение.
— Макар Иванович, приветствую. Самарин беспокоит. Макар Иванович, я чего звоню. Отправил я твоего Пашу в
Чечню. Во-первых, там что-то опять интересненькое раскручивается, а во-вторых, он очень просился. Так что ты не задерживайся там. Ты же его знаешь, привезет такой материал, что хоть со святыми выноси, и я его похабщину без твоей визы не выпущу. Ты меня хорошо понял? — Да, вполне!
— Ну так когда мы тебя ждем?
— Через три дня!
— А пораньше если?
— Пораньше, извини, Михаил Львович, не получится!
— Ладно! Я знаю твою ситуацию. Пусть через три дня.
Но не позже. Через три дня я хочу видеть тебя на рабочем месте прямо с утра. Маме привет передавай.
«Хороший человек, а какая сволочь… — подумал Макар Иванович, снова открывая записную книжку и перелистывая странички. — Привет матери. Будто он видел ее когда? Хотя видел, наверно, лет пять назад, когда она в Москву приезжала зубы чинить. Да должен быть у меня здесь телефон Макса, должен быть, или не переписал?»
Все-таки номер нашелся, он оказался в старой записной книжке, которую мать заботливо сохранила в ящике письменного стола. Диск аппарата под нажимом пальца поворачивался со скрипом, туго. После нескольких гудков, когда Макар Иванович, отчаявшись, хотел положить трубку (сколько все-таки лет прошло, номер мог сто раз измениться), на том конце отозвался немолодой женский голос:
— Слушаю вас, говорите.
— Добрый день. Извините, я узнал случайно, что Максим Данилович в больнице. Это старый друг его говорит, мы вместе в Чехословакии были, может быть, он рассказывал? Макар меня зовут. Макар Дмитриев.
— Рассказывал.
— Это его жена?
— Жена.
— Я хотел бы его навестить. Вы не могли бы мне сказать, в какой Макс больнице? — Нет,
— Почему же нет?
— Макс уже дома.
— Значит, он из дома звонил. Вот подлец. А сказал, что из больницы. Простите, а нельзя мне этого подлеца попросить к телефону.
— Максим умер.
— Вы же только что сказали, что он дома.
— Мы привезли тело из больницы сегодня утром. Максим Данилович умер два дня назад.
3
Статья лежала на столе перед ним, и ничего, кроме отвращения, не вызывала. Из всего написанного устраивало, пожалуй, только название: «Прозрачная граница», это терпимо, но это и все. Четыре дня были потеряны. Изматывающая поездка в Припять практически не принесла никаких свежих данных. Нужно было чем-то удивлять, но выходило — удивлять нечем.
«Нет новых фактов, так нужна какая-нибудь сентиментальная страшная история… Нечто душещипательное… — стараясь избавиться от неприятного осадка, вызванного последним телефонным звонком, соображал Дмитриев. — Какой-то оригинальный поворот, личная трагедия, какой-то простой пугающий случай!»
Он опять отодвинул рукопись и взял записную книжку.
«Женская мода, — сказал он себе, открывая книжку. — Дорогие читатели, сейчас вы узнаете всю правду о модных шубах. — Он быстро набрал номер и прижал трубку к уху, собственный цинизм помогал сосредоточиться. — Иначе у меня статья не клеится…»
— Я не поняла, повторите?
Голос на том конце оказался таким неожиданно беспомощным, таким нежным и тихим, что Макар Иванович моментально утерял весь свой цинизм.
— Моя фамилия Дмитриев, — сказал он осторожно. — Дмитриев Макар Иванович, я корреспондент газеты «События и факты». Несколько дней назад мы с вами познакомились на улице. Помните, вы дали мне своей телефон?
— И что? — отозвалось эхом в трубке.
— Я хотел бы встретиться с вами, Зоя. Вас действительно зовут Зоя?
— Зачем нам встречаться?
— Видите ли, Зоя… — стандартным своим оборотом было начал Макар Иванович и сам себя перебил, вдруг решившись идти напролом: — Вы знаете, что носите радиоактивную шубу?
— Знаю!
— Давно вы в ней ходите?
— Не первый год. — Вероятно, произошло какое-то переподключение на линии, и женский голос зазвучал громче. — Если вы хотите купить мою шубу… — Ее голос звучал так сильно, что заболело ухо. — То она не продается.
— Вы не хотите об этом говорить?
— А вы бы на моем месте стали об этом говорить?
— Хорошо, — сказал Макар Иванович. — Предположим, я хочу просто встретиться с вами. Просто, — он постарался, чтобы в интонациях не было фальши, — пригласить в ресторан. Это возможно?
— Возможно!
На линии снова произошло какое-то переключение, и слабый голос Зои звучал опять очень далеко.
— Например, сегодня вечером вы свободны?
— Нет, сегодня нет! Позвоните завтра. Во второй половине дня. Извините, Макар Иванович, но сейчас я занята. Всего хорошего!
«Сентиментальная история не получилась!.. Ладно! — Он захлопнул записную книжку и придавил ее пальцами к крышке стола. — Будем исходить из того, что есть!»
Он заставил себя. Напрягся и, шевеля губами, перечитал текст статьи.
«Пустые города. Квартиры с мебелью и коврами. Можно подняться, скажем, на третий этаж, войти и, опустившись в кресло, включить телевизор. Только за окном на улице ни одного человека, только во всем доме тишина. Припять — мертвый город, город, в котором открыты все двери, город, наполненный потерявшими прежнее значение вещами.
На первый взгляд попасть туда непросто. После жутковатого трафарета: «Город Припять. Опасная зона. Въезд строго по пропускам» ваш путь преградит пограничный шлагбаум, сразу за шлагбаумом — служба дозиметрического контроля проводит радиационный досмотр. Кроме стационарного дозиметра, который можно приравнять по пропускной способности и мощности, пожалуй, к грузовым весам на элеваторе, только при таком сравнении придется поменять знак плодородия на знак гибели, здесь проводится и личный осмотр. Дозиметр поднесут к каждому колесу вашей машины, им прощупают ваши карманы и ваши руки, его приставят к подметкам вашей обуви. Конечно, такой тщательный досмотр только при выезде из зоны, при въезде- строгая проверка документов. И все-таки за пределы тридцатикилометровой зоны уходят радиоактивные вещи. Сегодня радиационный фон в зоне достигает 1 р./ч, что в сто тысяч раз больше допустимой для человека нормы, и при этом около 40 тыс. человек работают в пределах зоны. Возникает вопрос: неужели эти люди сделаны из другого материала? В городе Припять они не живут, работа организована вахтовым методом, сотрудники АЭС размещаются в общежитиях. Кроме самой станции, которую никто и не думает замораживать, здесь проводятся работы по дегазации, дезактивации, поддержанию жизнеобеспечения нежилого фонда, поддержанию жизненно важных коммуникаций. А теперь прибавим к этому еще и охрану. Кроме специалистов в зоне работает более тысячи сотрудников милиции.
А радиационное пятно продолжает разрастаться. Оно растет под воздействием ветра, от постоянного, несмотря на все принимаемые меры, загрязнения вод реки Припять. И появившиеся в зоне «сталкеры», а точнее сказать — мародеры, становятся еще одной причиной разрастания пятна.
Сразу после пункта досмотра дорога на Чернобыль, уставленная множеством предостерегающих щитов, а за ними: вертолет с откинутой дверью, колонна неподвижных машин. Их так и оставили после катастрофы. Выглядят они как новенькие, может, и баки полны бензина — сел за руль и поехал! Огромная колонна красных пожарных машин, уже не участвующих в тушении пожаров, они тоже заражены. Технику приходится демонтировать и закапывать. На территории тридцатикилометровой зоны уже более 800 таких могильников, и некоторые из них столь опасны, что работы производятся только при помощи автоматики, эти могильники обслуживают роботы. А охраняют? Пожалуй, милиционеров приравняли к механизмам.
Один из сотрудников милиции рассказывал:
— Вот здесь, на этом месте, стоял мотоцикл «Урал», а теперь его нет, увели!
Неужели из зоны увели? Если бы только это! Из могильников выкапывают запчасти, в могильниках роются в поисках ценностей, угоняют и машины целиком. Вывозят и продают. Ближайшая точка, где дефицитные запчасти найдут сбыт, — Киев. Покупателя, конечно, никто не предупреждает, откуда взялся, скажем, распредвал. Он и не спросит, довольный тем, что купил дешевле, и не подозревает, что дешевая покупка обойдется ему ценой жизни, что, оснастив свой автомобиль зараженными запчастями, он превратил его в источник постоянного излучения и теперь подвергает себя большей опасности, чем даже работник зоны, потому что главный фактор радиационного воздействия — время.
Эта проблема касается не только России, по некоторым данным, распространение пятна значительно шире. Через произведения искусства… Представьте себе старинную гравюру, несущую вам 20 рентген в час».
4
Отпевали в маленькой сельской церкви. Таксист попался молодой, наглый, запутавшись на окраине, он не сразу захотел признать свою ошибку, и Макар Иванович, расплатившись и имея ориентиром лишь золотой купол да сверкающий над деревней высокий золотой крест, вынужден был лезть через сугробы, срезать угол. Все равно он опоздал. Чувствуя, как насквозь промокли и заледенели ноги, он, комкая в ладонях шапку, тихо вошел в храм. Вошел, перекрестился на ближайшую от входа икону, хоть и был не крещен, и присоединился к толпе. Батюшка как раз закончил. Всего было четыре гроба. Родственники подходили по очереди и прощались с покойными.
Несколько раз уже участвуя в подобных церемониях, Дмитриев знал заранее, что первым идти ему все равно нельзя. Боялся перепутать. Наделенный великолепной зрительной памятью, он почему-то никак не мог научиться опознавать даже хорошо знакомого человека, лежащего в гробу. Ладно, если гроб один, но обычно в подобных случаях их было несколько.
Печальная молитва, пение, полумрак, шепот — все это одновременно успокаивало и раздражало его. Запах ладана и растаявшего снега. Женщина закричала неожиданно рядом, страшно на высокой ноте, но крик сразу оборвался. Бессознательно Макар Иванович прислушался к своему дозиметру. Шли нечастые, негромкие щелчки. Значит, какая-то радиация здесь была. Фон несколько завышен.
К каждому гробу выстроилось подобие очереди. Люди подходили, некоторые просто крестились над телом, кто-то, прощаясь, целовал в лоб.
Макса Дмитриев опознал сразу, даже сам себе удивился, ведь сколько лет не виделись. Нужный гроб стоял крайним справа, лицо Макса будто выдувалось из него огромной яркой маской. Такие лица- Макар Иванович это хорошо знал — бывают только у утопленников, после того как над ними тщательно поработает гример. Губы сильно накрашены. Глаза обведены тушью. На щеках толстым слоем лежит пудра. Не имеющий обыкновения целовать мертвых, даже самых близких, Макар Иванович пытался уяснить себе происходящее. Мысль его была холодна, он жалел, что вообще поехал на это отпевание, делать, что ли, больше нечего, он пытался понять, зачем лицо его друга так непристойно размалевали? Откуда такая неистовая воинственная пошлость вообще в людях берется? Он даже прикинул, что, в общем-то, это не плохая тема для статьи, как минимум, затравка для очерка, чудная иллюстративная картинка, и вдруг будто проснулся.
Дозиметр жужжал, как бешеный, наращивая и наращивая обороты. Стоя у гроба Макса, Макар Иванович чуть наклонился вперед, и жужжание переросло в душераздирающий писк. Несколько человек повернули головы в его сторону. Быстрым движением Дмитриев вытащил иголку-дозиметр из отворота своего мехового плаща и сжал ее в кулаке за спиной. Жужжание не прекратилось, но теперь его, по крайней мере, никому не было слышно. Было такое ощущение, что в кулаке зажата живая пчела.
«Будто его в реакторном отстойнике искупали! — подумал Дмитриев, осторожно проверяя, не вызывает ли у кого-нибудь подозрения. К счастью, он был последним в скорбной очереди. — Интересно, где в Киеве есть такой отстойник для мертвецов?»
Все-таки он привлек внимание. Откуда-то из полутьмы слева возникла женщина, укутанная в черное.
— Это вы звонили? — спросила она, и из-под туго завязанного платка на него глянули мокрые от слез, усталые, но очень красивые глаза. — Вы Дмитриев?
— Ольга Алексеевна?
— Поедете с нами?
«Конечно, как же я упустил, — подумал Макар Иванович. — Еще же поминки. Водку пить придется. Не отвертишься».
— Поеду!
Он испугался, что эта женщина может услышать звук дозиметра, и, желая ее отодвинуть, глухо кашлянул. Все-таки он прощался со своим боевым товарищем, можно понять.
— Простите, — сказала она и отступила.
Мертвец был заражен весь, но мелькнула догадка, что как к костюму, так и к ботинкам это не относится. Обручальное кольцо на руке также излучало значительно меньше. У Дмитриева была в распоряжении минута, чтобы проверить свою догадку. Кольцо действительно реагировало слабее, радиоактивным было только тело. Осторожно двигая кулак с зажатым в нем дозиметром, Дмитриев ясно ощущал, когда пчела в кулаке начинала затихать, стоило руке опуститься вниз, спрятаться за деревом гроба, и как она приходила в бешенство, когда рука приближалась к этому ужасному накрашенному лицу.
В глубине храма в противоположном его конце начиналось какое-то ритуальное действие, зазвучал громко, умножаясь под куполом, голос батюшки, и за счет этого у Макара Ивановича образовалось еще некоторое время. Прижимая кулак с зажатым в нем японским подарочком к обручальному кольцу, он немножко перестарался. Рукав костюма немного отодвинулся, и стало видно белое запястье. На запястье была татуировка. Тонкий высокий якорь в объятиях дракона. Надо будет спросить у его жены. Она-то точно знает, какие татуировки у мужа были. Хотелось расстегнуть на покойнике пиджак, задрать рубашку и посмотреть, есть ли на теле след от пули чешского снайпера. Но на это он не решился. Только склонился и поцеловал в лоб. Он окончательно убедился, что в гробу вовсе не Макс, в гробу кто-то другой, тщательно загримированный под Макса. Да не так уж и тщательно. Лицо, конечно, похоже сделали, но татуировку могли бы и снять. Мертвому — не живому, татуировку свести — раз плюнуть, не больно.
5
На поминках он позволил себе напиться. Водка «Абсолют» никогда не привлекала Дмитриева, он предпочитал всему хороший французский коньяк, и то в очень ограниченных количествах, но здесь сказала слово сама ситуация. Он хотел задать несколько вопросов вдове. Но как ты спросишь, была ли такая татуировка на руке у вашего мужа, когда к женщине и подойти страшно. Тут не подсядешь с комплиментом и тостом, не именины — поминки.
Водки было бутылок двадцать, а народу за столом совсем немного, да и пили-то, кажется, далеко не все. Проснувшись утром от лютой головной боли, он припомнил, как зачем-то обсуждал с какими-то мрачными шоферами, кажется, коллегами Макса, особенности новейших автомобильных моторов, припомнил, как плакал, положив голову на стол, как потом его долго под снегом сажали в такси, сажали и все никак не могли посадить. К Ольге Алексеевне он все-таки подошел в какую-то минуту, но даже пьяной решимости хватило лишь на то, чтобы узнать название больницы, где скончался Макс. Ни про обручальное кольцо, ни про костюм спросить язык не повернулся. Припоминая отдельные слова и фразы из общего разговора за столом, он теперь смог вычислить некоторую последовательность событий.
Макар Иванович лежал на спине с закрытыми глазами, по своему обыкновению согревая руки на груди, и, превозмогая головную боль, один за другим пересчитывал факты. Вариантов получилось два. Допустить, что Макс в середине дня встал из гроба за спиной своей жены, набрал номер и поведал ему, что лежит в больнице и умирает от рака, Макар Иванович не смог бы даже в кошмарном сне. Но если покойный не мог ему позвонить, выходило одно из двух: либо кто-то звонил, изображая голос Макса, либо в гробу лежало тело совсем другого человека.
Первое предположение Макар Иванович сразу же отмел. Здесь не было абсолютно никакой логики, Макс, собственно, ничего ему не сказал, просто позвонил отметиться. Так бывает в минуты душевного кризиса, вдруг всплывет в мозгу какой-то давно затертый телефонный номер, и, особенно не отдавая себе отчета в том, что ты делаешь, звонишь и все. Оставалось последнее. Радиоактивный мертвец, труп, который искупали зачем-то, как минимум, в отстойнике АЭС, не был его другом Максом. Тело подменили. И, опираясь на мелочи, запомнившиеся во время разговоров на поминках, можно было определить, что подменили его в больнице. Это могло означать, что Макс еще жив.
Головная боль постепенно стихала. Следовало подняться с постели. Судя по солнцу, согревающему лицо, было уже довольно много времени, и он проспал все свои деловые свидания и звонки, но Макар Иванович все не мог решиться отбросить одеяло и, как обычно, рывком сесть на кровати. Он не мог даже решиться на то, чтобы открыть глаза.
— Макар, — позвал рядом голос' матери. — Просыпайся уже. Тебе из Москвы звонили. Я не стала тебя такого будить. Сказали, очень срочно. Позвони им, я телефон записала.
— Спасибо, ма, телефон я как раз помню!
Выбравшись из постели, он сунул ноги в тапочки и, как был, в пижаме, пристроился у стола крутить телефонный тугой диск. Головная боль сперва резко усилилась, потом отпустила. Собственное тело было ватным, противным. Но все-таки он проснулся. Какое-то время линия была забита, потом соединили.
— Михаил Львович, ты мне звонил?
Голос у главного был нехороший, такой голос у него появлялся только в минуты крайних неприятностей.
— Макар Иванович, вылетай ближайшим самолетом!
— Когда… Погоди, какой самолет, у меня билет на поезд в кармане.
— Выброси его, этот билет на поезд. Ты должен быть здесь в худшем случае к вечеру.
— Что случилось?
— Ничего особенного… Пашку твоего дудаевские ребята в заложники взяли. Может, на обмен, а может, и расстреляют для острастки на глазах у других чересчур активных работников пера. Так что давай, жду.
— Погоди, Михаил Львович, а что изменится от того, что я полечу в Москву. Мне в Грозный надо лететь.
— Конечно, в Грозный. Но сперва в Москву!.. Мы организовали комиссию его защиты, ты председатель.
— Можно было и у меня сначала спросить. — Дмитриев уже расстегивал на себе пижамную куртку, он поискал глазами по комнате и не нашел своего костюма. — Предположим, я председатель, но, Михаил Львович, — он нажал голосом, — все равно мне не понятно, зачем в Москву? Может, я прямо отсюда и полечу?
В дверях комнаты стояла мать, чуть наклонив седую голову к левому плечу, укоризненно смотрела на Дмитриева. Она поняла уже, что сын уезжает. Главный помолчал, пожевал беззвучно губами (хорошо зная его, это можно было и не видеть, можно было просто представить себе, не ошибешься), взял сигарету, зажимая телефонную трубку плечом, прикусил фильтр. Главный бросил курить и теперь только портил сигареты. Стрелял у сотрудников и портил. Иногда покупал и портил.
— Ладно. Согласен. — Главный смял целую сигарету в стеклянной пепельнице. Было слышно, как бумага лопнула и как пальцы раскрошили сухой табак. — Лети прямо из Киева. Дам команду, военные, думаю, помогут побыстрее добраться. Свяжешься со мной сам, когда долетишь.
Горячий завтрак, как в детстве, ожидал его на кухне.
Точно такой же, как много лет назад. Яйцо всмятку на специальной подставке, кусочек ветчины, совсем немного жареной картошки, стакан молока. Все это он проглатывал за секунду и бежал в школу. Теперь Дмитриев ел очень медленно, он почему-то очень боялся обидеть мать. Она сидела рядышком за столом и смотрела на него.
— Уезжаешь? — спросила она.
Дмитриев, с трудом преодолев отвращение, большими медленными глотками пил молоко. Почему-то он не сомневался, что молоко заражено, и очень не хотел этого своего страха показать.
— Уезжаю.
— Когда поезд?
— Наверное, я теперь на поезде не поеду. Срочное дело, ма, полечу на самолете. Когда? — Он взглянул на часы. — Не знаю, нужно это еще выяснить.
Он был в ванной, когда зазвонил телефон.
— Макар, — сказала мать через дверь. — Это тебя. Подойдешь, или сказать чтобы перезвонили?
— Кто?
— Женщина какая-то. Ольга Алексеевна. Она сказала, что ты сам просил.
— Да… — Он ополоснул бритву под струйкой горячей воды, положил ее на стеклянную полочку, взял полотенце, промокнул щеки. — Сейчас! Иду! Ольга Алексеевна? — спросил он, поднимая трубку. — Не ожидал.
— Я обещала позвонить, — сказала мягко она. — Вы забыли. Вы хотели о чем-то меня спросить. Вы сказали вчера, что на поминках неловко задавать некоторые вопросы. Спрашивайте.
— Ольга Алексеевна, — все-таки получилось неловко, — простите меня за этот вопрос, но мне очень нужно это знать.
— Пожалуйста. Спрашивайте… Спрашивайте все, что хотите. Вы зря беспокоитесь, мне скрывать, в общем-то, нечего.
— Хорошо! Спасибо! — сказал Дмитриев. Следующая фраза потребовала некоторого усилия, нужно было поговорить немного с этой женщиной, войти в контакт, а не рубить сразу, но на «поговорить» не было времени. — Скажите, Ольга Алексеевна, кто обряжал Максима. Вы?
— Нет, это сделали в больнице. — Ему показалось, что голос в трубке чуть подсел. — Когда они узнали, что мы забираем тело домой, а потом уже повезем на отпевание, они сказали, что все сделают сами. Я только привезла вещи.
6
Военный самолет поднимется с аэродрома в девятнадцать ноль-ноль. Пропуск они сами приготовят, его можно получить прямо при посадке, очень удобно. Быстрее все равно не получится. Если бы не связи главного, то и этого не получилось бы. Гражданские самолеты в Ханкалу не летают. Пришлось бы в Москву ехать и уже там российских военных просить. Комиссия по расследованию чисто украинская. Удачно получилось, как раз накануне взяли двух украинских боевиков, и теперь они должны как-то смягчить, им совсем неуправляемый журналист на борту не нужен. Но с другой стороны, и отношений портить не хотят.
Дмитриев, уже в костюме, с вымытой и высушенной феном головой, поправлял перед зеркалом галстук. На часах два, до аэродрома на такси минут сорок — пятьдесят. Если не тянуть, то он вполне успеет в больницу.
Сама снимая цепочку и открывая дверь, мать повернулась и посмотрела на Дмитриева. Она стояла, кутаясь в синий байковый халатик, и по всему ее виду было понятно, не хочет отпускать. Но никаких лишних эмоциональных проявлений себе просто из гордости не позволит.
— Макар, ты еще вернешься сегодня? — спросила она. Он отрицательно качнул головой, наклонился и поцеловал ее в лоб. — Ладно тебе… — Она неловко отстранилась. — Позвони, когда долетишь.
— Обязательно. — Он взял чемодан и зачем-то остановился на пороге.
— Обещай, что позвонишь.
— Обещаю, ма. А ты обещай мне, что подумаешь о том, чтобы к нам в Москву переехать.
— Обещаю. Подумаю.
Он ушел с таким чувством, будто только что попрощался с ней навсегда. Никуда она не поедет и думать не станет, все она уже решила. Если она что-то решила, тут все, точка, скала, не пробить. Раньше надо было думать, раньше. Но, уже сидя в такси, Макар Иванович переключился. Не выходил из памяти телефонный звонок главного. Наверно, в редакции паника, траурные речи готовят. Ходят из комнаты в комнату с темными лицами, и всем про всех все понятно. Кто-то шутит, предполагая за шуткой таким образом скрытую скорбь. А в общем-то, всем наплевать на Пашу, если чеченцы его укокошат, то тираж газеты автоматически вырастет, тираж вырастет, и зарплата у всех вырастет.
Корпуса Малого онкологического центра стояли на возвышенности, и огромная серая новостройка была как бы под ними. Бетонные серые волны девятиэтажек в движении легкого снега и солнца, казалось, облизывают красивые стеклянные скалы. Увидев эти шикарные корпуса, Дмитриев припомнил, что писал когда-то о Малом онкологическом, несмотря на все финансовые сложности все же открывшемся в Киеве. Припоминая фамилии и лица людей, с которыми тогда работал, он расплатился и вышел из такси. Поставив чемодан на промороженный асфальт, он вытянул иголку-дозиметр из отворота плаща и воткнул ее себе в пояс. Если защелкает, пиджак погасит звук.
Он был здесь в восемьдесят пятом, еще в начале перестройки, и, вероятно, те люди, с которыми он тогда встречался, больше не работают здесь. Но время было ограничено, и, убавляя шаг, Макар Иванович восстановил постепенно все имена, все лица, с которыми тогда встречался. Он даже еще раз, много лет спустя, прокрутил в памяти весь скандал. Тогда он писал для «Известий», и скандал подавался с конкретной позиции. Позиция его тогда была глубоко партийной.
7
Огромный мраморный холл первого этажа был совершенно пуст. Окошки регистратуры закрыты. На ярких мозаичных панно, изображающих подвиги советских хирургов, лежит солнце. Фонтан не работает. Небольшая чаша пуста, торчат вверх, как трубы органа, сложенные в обойму бронзовые рассекатели. Нигде никакого объявления. Металлические белые двери, ведущие во внутренние помещения, также плотно закрыты. На секунду Дмитриев растерялся. Толкнул огромную стеклянную вертушку, вошел — гулко прозвучали собственные шаги — и замер. Присел на кушетку. Он с удовольствием сейчас, как и главный, раскрошил бы в пальцах парочку сигарет, стряхнул желтые крошки на этот до блеска вымытый пол, не курил уже три года, а вот, захотелось покурить.
Кушетка была розовая, изящная, он припомнил: вся мебель приобреталась в Швеции за валюту, за государственный счет, потом не хватило на операционное оборудование, в смету не уложились, это была только часть скандала, разразившегося здесь много лет назад.
«Тимофеев… — всплыла в памяти нужная фамилия. — Тимофеев Александр Алексеевич. Разглашение медицинской тайны, дело о хищении в особо крупных размерах. Тогда он был главным врачом клиники и под суд не попал. Моя статья в «Известиях», кажется, спасла его от экзекуции. Может быть, он и теперь здесь работает? Ну, не главным, ну, хотя бы просто хирургом. Кажется, он был гениальным хирургом. И тема у него была хорошая… по медицинской радиологии что-то».
Внутренний телефон находился за мраморным выступом слева от закрытых окошечек регистратуры. Дмитриев снял трубку.
— Справочная! Говорите!
— Меня интересует, работает ли еще в клинике Тимофеев Александр Алексеевич.
— Да, это наш главный врач. — Голос у диспетчера был холодный и звонкий.
— В таком случае как бы я мог с ним связаться. Он сейчас здесь?
— По какому вопросу?
— Я журналист. «События и факты».
— Хорошо. Соединяю с его кабинетом.
В трубке защелкало, и через секунду уже другой, не такой холодный и не такой звонкий женский голос сказал:
— Александра Алексеевича нет. Он на операции. — Голос показался Дмитриеву знакомым. — Пожалуйста, представьтесь, я должна зафиксировать ваш звонок.
«Ну и порядки… Даже в Кремле они помягче. Пентагон какой-то, а не больница. Хотя, может быть, так оно правильнее даже. Все официально, ничего лишнего… — И вдруг он вспомнил этот голос. — Неужели она? Как она могла оказаться здесь, да еще в роли секретарши?»
— Простите, — сказал Дмитриев осторожно. — Вы ведь Валентина Владиславовна Иващенко, обозреватель из московского радио? Простите, если ошибся.
— Нет, Макар Иванович, ты не ошибся, — вздохнула она. — Только вот с добавлением «экс». — Она постучала ноготком в микрофон. — Ты меня слышишь, Макар.
— Вполне. Очень хорошо слышно.
Он пытался сообразить, что же еще можно сказать этой женщине. Когда-то они плотно общались, и их отношения можно было назвать даже дружбой. Небольшая совместная работа, несколько ночей, проведенных вместе. Жена ничего так и не узнала. Никто ничего так и не узнал, Валентина умела помолчать, когда надо. А потом она как-то выпала из поля зрения.
— Зачем тебе наш Тимофеев понадобился? — спросила она. — Скажи честно, Макар, я ведь тебя знаю, ты мелкую яму копать не станешь.
— Может быть, мы без помощи телефона как-нибудь поговорим? Я ведь рядом, Валя, я в холле стою. Давай-ка я лучше поднимусь к тебе. Или, может быть, ты ко мне сюда спустишься.
Непонятно почему, но почти целую минуту она думала, взвешивала, вероятно, что-то.
— Ладно, поднимайся. Четвертый этаж, комната четыреста семьдесят четыре. Там кодовый замок, не ломай его. Я сама открою.
8
За прошедшие после строительства годы в клинику не было вложено ни одного государственного рубля, он почти наверняка знал это, но все, начиная от розовой шведской кушетки в роскошном холле и кончая дверью с кодовым замком, выглядело как новенькое. Здесь работали, как следует, и, вероятно, за хорошие деньги работали.
Новенькими выглядели даже кремовые ковровые дорожки, застилающие полутемные тихие коридоры. Дорожка глушила шаги и быстро впитывала в себя темные мокрые отпечатки его обуви. Валентина уже поджидала его. Она стояла в проеме раскрытой двери, и в руке ее была зажженная сигарета.
— Ну и порядки у вас!
— Тише говори! — попросила она, указывая сигаретой направление. — Курить можно. Шуметь нельзя.
— А почему курить можно? — игривым шепотом поинтересовался он.
— Вытяжка хорошая!
После всей этой роскоши Макар Иванович ожидал увидеть за кодовой дверью что-то совсем уже фантастическое, но апартаменты главного врача оказались не столь шикарны. Он прошел за Валентиной по коридору, мимо каких-то стеклянных пустых стеллажей, потом была еще одна дверь с кодовым замком, и только уже за ней кабинет и маленькая приемная, всего две комнаты.
— У нас есть два часа! — указывая на кресло, сказала Валентина и затушила свою сигарету в пепельнице. — Дольше операция продлиться не может. Когда шеф вернется, тебе лучше здесь не находиться.
— А если я хочу взять у него интервью?
— Он не дает интервью. — Она вынула из пачки и прикурила новую сигарету. — Он вообще с журналистами не разговаривает. Какое у тебя дело?
На мониторе компьютера, стоящего на столе, быстро сменялись какие-то цифры. Поворачиваясь в кресле, Валентина следила за ними.
— Почему ты ушла из «Останкино»?
— Не из «Останкино». — Уловив что-то на экране, она зафиксировала изображение. — Из Москвы я уехала.
— Почему?
— Была причина.
— А все-таки?
Продолжая свою работу на компьютере, она не смогла посмотреть на него, хотя голова Валентины вздрогнула и на шее заметно надулись вены.
— Влюбилась! — глухим голосом сказала она. — Замуж вышла. А он фанатик. Знаешь, Макар, какое это несчастье влюбиться в сорок лет, да еще и в фанатика.
— Кто он?
— Не поверишь! — Она усмехнулась. — Депутат.
— В думе, что ли, сидит? В украинской Раде?
— Ну! — Все-таки она обернулась. — Надеюсь, ты не ревнуешь?
— Нет!
— Жалко, что не ревнуешь, было бы приятно.
— Ну, хорошо, а сюда-то ты как попала? Понятно, влюбилась, понятно, переехала к мужу. Но сюда-то как?
— Я работаю здесь два месяца, — сказала Валентина. — Тимофеев мне сам предложил это место. Был небольшой фуршет, мы разговорились, он вообще-то ничего мужик, когда немножечко выпьет, я пожаловалась на безработицу, а он предложил. Я не знаю, по какому принципу он меня выбирал. Вообще-то он просто так ничего никому не предложит. Буквально на следующий день позвонил домой и сказал, что за работу секретаря-референта я буду иметь семьсот баксов в месяц. Ты сам понимаешь, выбора у меня никакого. Для журналиста московского радио в Киеве работы не существует.
— Неужели ни одна газета не берет?
— Может, и взяли бы, не знаю. Но языка у меня нет, обивать пороги я не привыкла. И потом, жена депутата все-таки, небезопасно, что могут подумать? Ну ладно, Макар, говори, зачем пришел, ты же не в любви объясняться пришел. Выкладывай, времени у нас немного.
— А если в любви объясняться?
— Макар, мне работать надо. Давай по делу.
Она отвлеклась, снова фиксируя и обрабатывая какие-то данные на компьютере, и у Дмитриева образовалась минутка обдумать дальнейший свой ход. Было бы у него побольше времени, он не стал бы ничего рассказывать этой женщине, но времени не было, и он решил идти напролом.
— Ну, так я тебя слушаю!
В последний раз щелкнув по клавишам, она повернулась вместе с креслом. Вытянула из пачки еще одну сигарету, но не прикурила. Дмитриев взял со стола зажигалку, щелкнул, поднес огонек к кончику сигареты. Валентина выдохнула струйку дыма прямо ему в лицо, так она делала иногда в постели после близости. Запах дыма показался ему острым и сладким.
Он не стал рассказывать ей всего. В своем кратком рассказе Макар Иванович не упомянул ни разу ни о японском сувенире, ни о реакции этого сувенира на гроб с телом Макса. Он только перечислил факты. Телефонный звонок с того света, размалеванный труп, поминки. Из разговоров за траурным пьяным столом следовало со всею определенностью, что Макс за день до своей смерти от рака желудка был в полном порядке, на боли не жаловался. Пошел на работу утром и не вернулся.
— Это все? — выпустив в лицо Дмитриеву еще одну струйку дыма, спросила Валентина. Он кивнул. — Бред какой-то. Тебе очень надо в этом копаться?
— Он был моим другом. Вместе в Чехословакии воевали.
— Понятно. И что ты хочешь узнать?
Макар Иванович отвернулся к окну. Солнце заливало огромный район новостройки. В серой бетонной ленте будто были разлиты капельки раскаленного золота. Снег больше не падал.
— Хорошо, — сказала она- Попробуем найти санитара, который вашего приятеля оформлял. Какое это было число? — Она поиграла клавишами своего компьютера. — Вот, — сухие длинные пальцы забегали опять, и на экране появился нужный список, — если это первая половина дня у нас, то работали четыре санитара: Прыгунов, Мытищев, Сайко и Парамонов. Тебе повезло, Макар. — Она покосилась на Дмитриева. — Повезло, но не очень.
Список исчез с экрана.
— Из них только один сейчас здесь, долги отрабатывает. Не та смена. Ты можешь завтра зайти?
— Нет.
— Тогда только один. Мытищев остается. Будем надеяться, тебе повезет.
Она повернулась в кресле и так же, как на компьютере, быстро защелкала клавишами селектора.
— Приемный покой? Мытищев там далеко у вас?
— Рядом! — прозвучал слегка напуганный голос из динамика. И Дмитриев снова отдал должное порядку в клинике.
— Пожалуйста, пусть он подойдет в кабинет главного врача.
— Когда он должен подойти?
— Чем быстрее, тем для него лучше.
9
Подбитый мехом плащ, снятый Дмитриевым и пристроенный на вешалку в углу, неприятно потек. На ковре под вешалкой образовались черные пятна от падающих капель. Валентина обязательно заметит, и, как часто бывает, такая мелочь может все дело испортить. Макар Иванович посмотрел на свои ноги. Вокруг ботинок также расплывались неприятные черные лужи. Желая поставить подошвы точно на пятна, он неосторожно повернулся. Дозиметр в поясе больно уколол в пах, и Макар Иванович подумал, что больше в этих стенах японский сувенирчик никак себя не проявил.
— Ну давай пока посмотрим, что у нас есть на твоего боевого друга, — предложила Валентина, вызывая на экран компьютера нужный файл. — Как, ты говоришь, его?
— Максим Шкловский.
Получение справки не заняло и двух минут. Из белой щели принтера медленно выехал листочек с распечаткой. Дмитриев взял его. Солнце светило прямо в окно, слепило. Прежде чем прочесть, пришлось опустить штору.
«М.Д. Шкловский доставлен 28.1 в 14.45 бригадой «скорой помощи». Без сознания. Экспресс-анализы: анализ крови, анализ слюны. Рентген. Подозрение на рак верхней стенки желудка. В 17.00 была сделана операция. Пятая операционная. Хирург Н.Н. Кублаков. Диагноз: обширная опухоль верхней стенки желудка, метастазы, неоперабелен. Состояние комы. Скончался 29.1, не приходя в сознание, в 9.15. Было произведено вскрытие. Вскрытие подтвердило диагноз. Тело передано родственникам». -Это все? — Дмитриев вопросительно посмотрел на свою бывшую любовницу.
— Все. — Они помолчали. — Есть, конечно, некоторые предположения, — после паузы как-то неохотно добавила она. — Но их нет в компьютере.
— Почему?
— Потому что это просто сплетни! Если тебе интересно, могу поделиться местным фольклором.
Шагов в коридоре слышно не было, и от неожиданного легкого стука в двери Дмитриев вздрогнул.
— Войдите!
Нелепая тощая фигура насмешила его. Санитар, возникнув на пороге, взмахнул очень длинными руками, затворил за собой дверь и тут же оказался стоящим перед Валентиной в позе провинившегося раба. Голова опущена, левая коленка дрожит, одна рука в кармане, другая щиплет какую-то завязку. Сквозь тоненькую, хорошо проглаженную ткань халата проступала клетчатая рубашка с красными и черными квадратиками.
— Двадцать восьмого числа ты принимал больного? — спросила Валентина нарочито строго.
— Больных много. — Голова санитара опустилась еще ниже, слова он тихо бубнил.
— На «скорой» привезли его, на «скорой», — сказал Макар Иванович. — Рак желудка. Вспомни?
— Точно, был один рак желудка двадцать восьмого. На «скорой» привезли! — обрадовался санитар.
— Он был без сознания?
— Почти все время. Только один раз очнулся, когда я его к дверям оперблока доставил, открыл глаза, попросил жене позвонить. Они там такие сволочи, Валентина Владиславовна, вы знаете, я кричу, кричу, у меня больной с каталки готов уже убежать, а они говорят: кати сам. Я без бахил. А им наплевать даже на дезинфекцию.
— Понятно! — Валентина с трудом прятала иронию за жестким начальственным тоном. — Значит, ты его в опер-блок доставил.
— А не нужно было? — В глазах санитара появился испуг. — Я, Валентина Владиславовна, все по инструкции.
— Тебя как зовут-то, Мытищев? — спросил Макар Иванович, как смог поласковее.
— Василий!
— Скажи, Вася, было на руке у больного обручальное кольцо?
— Нет, то есть было, когда его привезли, но с больного положено все снимать, бусы, там, сережки, крестики, я снял по инструкции. Сделал опись. Сдал пакет. Во время операции наш пациент должен быть совершенно голый. Разве не так? — Он заискивающе посмотрел на Валентину.
— После операции его куда отвезли?
— После операции его, Валентина Владиславовна, отвезли в семьсот седьмую.
— Ты сам отвез?
— Нет, Сайко.
— Он тебе это рассказал?
— Понятно, рассказал. — Прыщавое лицо расплылось в улыбке. — Если бы еще куда, а то в семьсот седьмую. Интересно же.
Он хотел еще что-то добавить, но Валентина не дала.
— Понятно, — жестко подытожила она. — Ты свободен. Можешь идти на свое рабочее место.
10
Когда дверь за санитаром закрылась, Валентина поднялась из своего кресла и поправила плащ на вешалке. Мокрые пятна на ковре быстро подсыхали, но пятна не интересовали ее. Валентина прошла, распрямляя спину, через кабинет, открыла шторы. Солнце больше не било в окно, становилось уже темновато.
— Странно, — сказала она. Голос ее сделался каким-то задумчивым, нехорошим. — Скончался не приходя в сознание. После операции был в коме, а санитар его отвез вовсе не в реанимацию, а в семьсот седьмую.
— Мы говорили о сплетнях.
— Да! — Валентина встряхнула головой, прогоняя какие-то внутренние свои неприятные ассоциации. — О сплетнях. Только ты обещай мне, что пока ничего не будешь писать.
— Пока не буду, — пообещал Макар Иванович. — А что, хороший материал?
— Может быть. Может быть. — Она задумчиво, так же, как санитар, теребила завязку на халате, крутила в пальцах маленькую белую зажигалку. — Я уже говорила, я работаю здесь всего несколько месяцев. Мне не особенно доверяют. Я человек главного, меня даже боятся, кажется. Но кое-что все-таки удалось услышать. По клинике ходят упорные слухи, что некоторых наших больных подвергают эвтаназии. Я проверила по картотеке. Действительно так. Было несколько случаев. Они идентичны. В клинику поступает неоперабельный больной. Его разрезают, зашивают и, ничего не сказав, отправляют умирать домой. Обычно в подобных случаях человек может прожить от двух недель до нескольких месяцев. Сам понимаешь, в страшных мучениях. За последний месяц я вычислила двоих. Все то же самое, но смерть наступает сразу, через несколько часов после операции. Грубо говоря, кто-то производит эвтаназию, а это, как ты понимаешь, в нашей стране незаконно.
— По-моему, это гуманное дело.
— Я бы с тобой согласилась, если бы сама не работала здесь. Ты знаешь, Макар, как люди цепляются за последние часы жизни, знаешь? — Голос Валентины делался все громче и громче, она почти кричала. — Они хотят только двух вещей — знать всю правду и иметь достаточно морфия, чтобы смягчить боль. И вот еще, что любопытно. — Валентина отодвинула ящик и, порывшись в нем, вынула какой-то листок. — Посмотри. Здесь полностью данные этих двоих. Так же, как и твой Максим, оба были шоферами. — Она всмотрелась в листок, почти поднесла его к глазам. — Нет, больше никаких совпадений. Возраст разный, заболевания разные. Ничего больше.
Она замолчала, схватила еще одну сигарету, поперхнулась дымом, закашляла.
— Он сказал семьсот седьмая? — осторожно спросил Макар Иванович. — Что это за палата такая особенная, что всем санитарам любопытно, кого туда отвезли?
— Двухместная палата. Для особых случаев. Если тебе любопытно, то в такой же палате муж мой лежал, когда у него было подозрение на саркому. Слава Богу, обошлось.
— Депутатская, что ли? Для избранных?
— Ну!
— Можно мне посмотреть эту палату?
— Только если там сейчас никого нет. — Она проверила данные при помощи все того же компьютера. — Сейчас там свободно. Пойдем.
Скоростной лифт не заставил себя ждать, двери распахнулись сразу после нажатия красной кнопки. Выйдя из лифта на седьмом этаже, Дмитриев в неловко накинутом белом халате с трудом поспевал за своей провожатой. Он ничего больше не спрашивал. В клинике царила тишина. Только теперь, в этом широком полутемном коридоре, он понял, для чего нужна идеальная вентиляция. Практически отсутствовали вокруг угнетающие больничные запахи. Только иногда из-за какой-нибудь полуоткрытой двери, мимо которой они проходили, обдавало густым запахом смерти. Это мог быть запах рвоты, запах лекарства, запах кала- во всех случаях это был один и тот же запах боли, запах неминуемой смерти, запах, присущий только подобным онкологическим больницам.
Они вошли в палату. Валентина притворила дверь. Ничего особенного. Никакой особенной роскоши. Две чисто застеленные кровати. В головах каждой кровати кнопки «Радио» и «Вызов сестры». Небольшой полированный стол, две тумбочки. Все выдержано, правда, в одном стиле без обычной аляповатости, но не исключено, что в этой клинике и палаты на шесть человек выглядят так же.
Но было и что-то еще. Что-то невидимое глазу, но вполне ощутимое. Было какое-то несоответствие. Только несколько часов спустя, уже сидя в военном самолете, закрыв глаза и под рев двигателя сосредоточившись, восстанавливая всю картину последовательно, Дмитриев понял: в палате как-то неправильно пахло. Нигде не пахло, в клинике фантастическая вентиляция, Валентина все время курила, дым сразу затягивало куда-то, а в той палате сохранялся запах. Но запах, не имеющий никакого отношения ни к раковым опухолям, ни к смерти вообще. Он попробовал сопоставить. Конечно, запах коньяка, там был запах хорошего коньяка, и в вазочке на столе стояли шикарные свежие розы.
11
Самолет приземлился на ближайшем к Грозному аэродроме в семь часов утра. Дмитриева разбудили только после посадки. Он выглянул в иллюминатор и увидел густо идущий снег. За пеленой снега как раз взлетали военные истребители, от рева заложило уши. Стоял неподвижно личный самолет Джохара Дудаева, прошитая из автоматов десантников штатская машина, которой не суждено уже было взлететь и которую по картинке на телеэкране знал уже весь мир.
Нужно было перестроиться, нужно было выбросить из головы киевское неприятное приключение и браться за дело, все-таки он председатель комиссии по освобождению заложника. И через какое-то время Дмитриеву удалось собраться. Уже через пятнадцать минут, корректируя свой дальнейший маршрут с молодым невеселым полковником в здании аэровокзала и прислушиваясь к канонаде, накрывающей город, Макар Иванович думал только о предстоящем деле. Мысль его больше не возвращалась ни к коридорам онкологического центра, ни к странной женщине в радиоактивной шубе, встреченной на ступеньках киевского подземного перехода.
Путешествие через дымящиеся руины показалось почти обзорной прогулкой. Опытный военный водитель, прошедший когда-то боевую школу, Макар Иванович заменил водителя в БТР, он даже не снял плаща, только вместо шапки пришлось надеть шлем. Грозный за обзорной щелью мало чем отличался от Грозного на телеэкране. Одиночные выстрелы, иногда автоматные очереди, отдельные перебегающие через улицу фигуры, везде дым, звучащая накатами орудийная канонада, руины. Все было уже обусловлено. Оказалось, что Пашу не вообще держат в заложниках, а что пленил его какой-то конкретный полевой командир. Пока Макар Иванович спал в украинском военном самолете на высоте десяти тысяч метров, этот полевой командир уже успел выдвинуть свои условия, которые на первый взгляд выглядели идиотически. Он готов был передать Павла Николаевича Новикова только в руки полномочного представителя прессы. Так что прилетел Дмитриев очень кстати. Просьба странная, конечно, но почему бы ее и не удовлетворить. Были еще какие-то требования, но их пока никто не обговаривал.
Уже в десять часов утра он вышел из бронемашины, вернул шлем, надел свою шапку (здесь было все же градусов на десять холоднее, чем в Киеве, не заметишь, как оба уха отморозишь) и, подняв над головой белый носовой платок, вошел в полуразрушенное здание, где засели боевики. Никаких неприятных эмоций Макар Иванович не испытал. В Чехословакии хуже было. Там было очень стыдно, здесь ему почему-то стыдно не было. Его обыскали, убедились, что оружия нет, и провели в подвал.
Все дальнейшее было похоже на скверный, глупейший анекдот. Когда Макар Иванович спустился вниз, Паша сидел за столом и при свете керосиновой лампы — окон в подвале не было — что-то быстро строчил на разбитой немецкого производства пишмашинке. Он так увлекся, что сразу и не заметил Дмитриева. Когда же наконец увидел председателя комиссии по собственному спасению, то закричал что-то совершенно непонятное. Вскочил из-за стола и закружил по бетонному полу подвала в импровизированном вальсе какого-то малорослого чеченца, с ног до головы увешанного оружием.
— Проспорил, Ибрагим, проспорил! Говорил, не пришлют? А я говорил, пришлют… Ты знаешь, кого они прислали?.. Это же сам Дмитриев Макар Иванович. Завотделом международной жизни. Проспорил, гони теперь тысячу баксов. Давай гони!
Позвякивая своим оружием, чеченец долго рылся в карманах, вынимая по одной мятые зеленые бумажки и отдавая их Паше. Когда долг был возвращен, Паша сказал:
— Он со мной поспорил, что вы не приедете. И проспорил — морда!
— Скажи, а зачем ему понадобилось именно два журналиста, ему тебя, что ли, одного мало?
— А-а?.. — Паша хитро сощурился, пошел к столу и взял большую грязную фотографию. — Он требует, чтобы вот это было напечатано тиражом не менее десяти миллионов экземпляров в том же формате. Я ему сказал, что я один публикации не добьюсь. Вот и поспорили. Я сказал, наши пришлют другого журналиста, а он говорит, из той же самой газеты испугаются, не пришлют. У них тут своя логика, азиатская. Правда, мы с Ибрагимом водки много выпили, надо сказать.
— Но у нас же нет десяти миллионов?
— Ничего, другие перепечатают. Факт смешной, почему бы и не перепечатать, будет десять.
Поворачивая в руках грязный и липкий фотоснимок, Дмитриев все никак не мог понять, что же на нем изображено.
— Так тебя что, и не брали в заложники? — спросил он, наконец сообразив, что держит в руках всего лишь испорченную бензином групповую школьную фотографию.
— Не знаю, но даже если и так, меня в известность никто об этом не ставил. Вот посмотрите, Макар Иванович, посмотрите, он хочет, чтобы мы в «Событиях» это тиснули.
— Зачем ему?
— На память! Он говорит, что все, кто запечатлен на этом снимке, уже погибли в бою с «Москвой», кроме него самого, конечно. Он тут где-то крестиком отмечен. Снимок восемьдесят восьмого года, спортивная команда, ДСО «Труд», настольный теннис.
…Мина взорвалась в самой середине двора, когда Дмитриев пригибаясь вышел из подъезда. Уши заложило, и несколько секунд Макар Иванович ничего не слышал. Он видел, как медленно падает поднятая взрывом земля. Будто опустился тяжелый темный полог, и перед ним оказалась стоящая у противоположной стены телефонная будка. Стекол в будке не было, но сам таксофон показался целым. Он подумал, что должен позвонить. Во второй половине дня он обещал позвонить этой женщине. Всплыли пунцовый рот и широко распахнутая норковая шуба.
— Макар Иванович! — Паша кричал ему в самое ухо, но слова с трудом различались за тупым шорохом тишины. — Макар Иванович, что случилось?
Дмитриев повернулся и посмотрел на него.
— Мне нужно позвонить! — сказал он и не услышал своего голоса.
— Это уже в Москве! — Что?
— Из Москвы звонить будем! Здесь нет связи!
Слева от телефонной будки лежала убитая женщина. Черное старушечье пальто ничем не напоминало роскошной норковой шубы, но, склонившись и заглядывая ей в лицо, Дмитриев почему-то искал сходства. Он вспомнил, как не смог определить, какого цвета были глаза незнакомки, встреченной им на спуске подземного перехода в Киеве, у мертвой были такие же бесцветные глаза.
Контузии не было. Слух восстановился во всей полноте через несколько часов. Они уже сидели в самолете, и за иллюминатором не было никакого дыма и никаких разрывов, когда Макар Иванович спросил:
— Паша, а зачем тебе столько денег?
— Я их в фонд погибших журналистов передам сразу по приезде, если вы мне обещаете никому не рассказывать, откуда деньги. А не то пропью.
— Конечно, обещаю! — Дмитриев смотрел на сверкающие облака, витыми белыми башнями уходящие вверх, он очень устал, клонило ко сну. — И еще я тебе обещаю, что твои подвиги на этой ниве закончились. Прилетим, поговорю с главным, и переведем тебя на культуру. Хочешь, на выбор, пожалуйста тебе: медицина, новейшие достижения науки!.. Ты слышишь меня?
Но Паша давно уже спал, откинувшись в кресле. Не-дописанная статья была зажата в его руке, и кривые, плохо пропечатанные буквы шевелились в такт с его молодым дыханием.