Он кивает и отходит, опустив голову. Я хватаю его за руку и тащу за собой – из кладовки в мастерскую. Там притормаживаю, соображая, куда теперь, – сразу на улицу или все-таки обратным путем. Скари предупреждает:
– Они бегут сюда, к нам.
Я вынимаю пистолет и досылаю патрон.
– Кто?
– Наши… А сейчас кто-то хочет войти. – Он показывает на «черный ход». – С оружием, из которого только что стреляли.
Я успеваю выключить фонарь, прежде чем дверь пинком открывается. Вижу темную фигуру на светлом фоне. Круглоголовую, в шлеме. У гостя свой фонарь – на винтовке, еще мгновение – и он высветит нас со Скарабеем, и тогда я стреляю первым. Механически, на автомате, не успеваю даже сообразить, что делаю. Выпускаю весь магазин и тут же перезаряжаю. Фигура отлетает назад, дверь медленно возвращается на место.
– Он жив, – комментирует мальчик.
– Я что, не попал? – спрашиваю, испытывая дурацкое облегчение. К горлу подкатывает. Все-таки это не тренажер. Стрелять в живого человека – привычка нужна.
– Попал, но у него бронежилет. Ему плохо. У них, которые за дверью, у всех бронежилеты.
– И сколько их?
– Трое.
Тут и наши поспевают.
Первым появляется Эйнштейн, он в группе ведущий. Лицо – страшное, входит на полусогнутых, пистолет на уровне глаз. Готов стрелять. А следом остальные – вваливаются с выпученными глазами, все с оружием, кроме парней-«отмычек». Босс видит меня и вдруг… как бы объяснить? Он словно разгладился. Был скомканный и еще резиночками стянутый, а тут как отпустило его, резинки порвались, и вот он прямой, гладкий и светлый. Облегчение ему такое, как будто больной зуб отпустило.
– Да что ж ты… – выдыхает. – Да как же так можно…
Пожалуй, впервые за сегодня я ему верить начинаю. В этот самый момент. Он ведь не потому переживал, что источника важной информации лишился, а потому что Питер Пэн, оказывается, дорог ему сам по себе. Очень четко я это вижу.
А пропади оно все пропадом, думаю в отчаянии. Ну почему все так глупо складывается?
– Питер, – говорит он, – ты не ранен?
– С чего бы?
– Кто тут стрелял?
– Я стрелял. Туда, – показываю на дверь.
– Ага, понятно… Как же хорошо, что ты живой.
– А какой еще?
– Мог быть мертвый. Ты молодец, я в тебя верил.
Лучше бы обругал, честное слово. Он в меня верил…
– Зачем ты ушел, не спрашиваю, – продолжает он. – Значит, было надо. На всякий случай извини меня, если что-то не так… (Я хочу возразить, он отмахивается: потом, потом!) Обстановка, Пэн, такая – за нами идет отряд наемников. Хорошо, Вацлав их вовремя заметил, когда они продвигались по площади. Кстати, еле нас с Натали растолкал… (Бросает на Скарабея короткий, полный упрека взгляд.) Пришлось бежать по галерее сюда. По-моему, они не подозревали, что в ратуше кто-то есть, иначе бы сразу зашли с двух сторон.
– Выход во двор блокирован, – показываю я. – Скарабей чует троих.
– Да, мы опоздали, – морщится Эйнштейн. – Они разделились, когда поняли что к чему. Я надеялся уйти этим путем, но, как видим… Лопата, чего ты здесь забыл? Сказано же, держи коридор!
– Я тебе не подчиняюсь, – цедит крутоплечий.
Натали обнимает его:
– Сделай, мой сладкий. А я тебе дам за свой палец подержаться.
С каменным лицом гангстер выходит из мастерской. Коридор, ведущий в гостиную, тут рядом. Узкий и кривой коридор, держать его можно столько, сколько патронов хватит, если, конечно, у противника не найдется спецсредств или пулемета, способного пробивать стены.
Слышен дикий вопль – со стороны холла. Не вопль, а вой, долгий, полный смертной тоски. Эйнштейн расплывается в улыбке:
– Кто-то с паутинкой обнялся.
– А вы сами как прошли холл?
– Подарили хозяюшкам кролика.
Клетка была у Крюка, оставшийся там кролик шумно возился. Нервничал, бедолага, искал потерянную пару. Тубус огнемета торчал у Крюка из-за спины (не бросил, надо же), придавая ему грозный вид.
Эйнштейн, кстати, тащил мой костюм, пристегнутый сверху к рюкзаку. Тоже не бросил.
– Кто они? – спрашиваю.
– Бывшие бойцы из Службы инфильтрации, уволенные по разным причинам, – отвечает Эйнштейн. – Кого успел увидеть в лицо, всех знаю лично. Вопрос – кто их послал?
– Они почему-то в шлемах, как и вы.
– Знают про нашу Горгону, вот почему. С информацией у них порядок. Я только не понимаю, если Макс раскололся, на кой черт мы им сдались, почему было не отправиться сразу в «кладовку»?
Я самоотверженно молчу. Что тут скажешь? Ясно, что именно в «кладовку» они и отправлялись, намереваясь попасть в «Дом детского досуга» через ратушу, вот в чем злая ирония. И случайно напоролись на нас. Хотя, судя по шлемам, такую возможность они не исключали и даже подготовились к ней.
Со двора, из-за двери, доносится громкий крик:
– Илай, ты меня слышишь?
– Это ты, Глубокая Глотка? – орет в ответ Эйнштейн. – Ты рот прополоскал, чтобы с людьми говорить?
– Два условия, Илай! Первое: ты отдаешь нам «мочалку» и карту. Второе: отдаешь аномалов. И мы уходим. Иначе штурм. Илай, я не хочу терять своих парней, да и тебя класть не хочу, зла ты нам не делал.
Эйнштейн поднимает бровь, внимательно смотрит на меня… и вдруг подмигивает!
– «Мочалку» им, значит? – спрашивает непонятно у кого. – И карту? Я правильно услышал, Пэн?
По-моему, ему весело. Доволен стал, как сытый кот.
– Аномалов тебе обоих отдать? – кричит, надсаживаясь. – «Химик» наш, институтский, его могу, а девчонка ты сам знаешь чья!
– Не обоих, а всех троих, – прилетает реплика. – Включая Панова. Жизнь им гарантирована, я уверен, они сами это понимают.
– Не все от меня зависит, Глубокая Глотка. Мы посовещаемся.
– Две минуты, Илай! Погода нам не нравится…
Эйнштейн принимается энергично озираться:
– Мужики, где-то здесь должен быть спуск в погреб. Ищем, ищем!
– Скорее всего в кладовке, – говорю и показываю. – Поближе к «леднику». По логике, должно быть там.
Крюк сразу отправляется, не дожидаясь, пока я закончу мысль. Мы все туда набиваемся, включая Эйнштейна, мельком взглянувшего на разоренную мной картонную коробку. Дверь, ведущую из бывшей кухни в кладовку, добиваем, доламываем, чтоб не мешала. Но спуск в погреб находит все-таки Крюк.
Низкая незаметная створка, прикрытая стеллажом. Стеллаж мы сдвигаем. Висячий замок болтается на одной скобе, типа, добро пожаловать, и вот уже врата в подземелье распахнуты. Вниз ведет стальная лестница.
– Лопата! – зовет Натали.
– Пошли, пошли, – торопит всех Эйнштейн.
Бандиты не дали нам двух минут. Разнесли чем-то входную дверь. Влетает газовая граната, активно выделяя действующее вещество.
– Вниз! – рычит босс.
– Это не слезогонка, это душилка, – радует всех Лопата, стелясь по стеночке.
Ядовитое облако в тесных помещениях распространяется почти мгновенно. Заняв мастерскую, оно рвется в кладовку, дверь в которую мы своими руками скинули. И все бы для нас кончилось, не успевали мы сбежать, если бы опять не Скарабей. Встает в дверном проеме, схватившись за наличники. И поганый дым словно на преграду натыкается. Белесые клочья пытаются пролезть, обойти маленькую фигурку, но нет, никак.
Бог весть сколько отравы мальчик впитал в себя. Облако съежилось и увяло; он чуть ли не всю мастерскую очистил. И паузы этой нам хватает, чтобы убраться прочь.
– Возьми бойскаута, – просит Натали Лопату. Тот задерживается, уходит последним, подхватив Скарабея.
Закрываем дверцу, заблокировав ее чем бог послал: Эйнштейн просовывает в ручку-скобу стальной фотоштатив, поднятый с пола. Дверца хоть по виду и несерьезная со стороны комнаты, однако на самом деле массивная, обитая изнутри железом.
Когда-то здесь был винный погреб, а теперь – простое заземленное помещение, иначе говоря, полуподвал. С узкими горизонтальными окнами (они называются вентиляционными). Этакие характерные арочные окошки, искусно сделанные, если смотреть снаружи, участвующие в оформлении фасада здания. И хранятся здесь не бочки, не продукты, как встарь, а рухлядь полувековой давности: мебель, штабели стульев, ученические столы. Плюс к этому фотооборудование – увеличители, красная лампа, кюветы, сваленные в углу. Пюпитры от хорового кружка занимают много места, об них группа сразу начала спотыкаться. Ну, еще сломанные диорамы, декорации для хора и прочее имущество.
Фонари больше не нужны, света здесь достаточно.
Скарабей обвис на руках Лопаты, не то что не может идти или стоять, вообще не двигается. Громила кладет его на стол, и тот сворачивается, как эмбрион. Эйнштейн произносит с болью:
– Надорвался малыш.
– Я помогу, – выступает Горгона.
Ни секунды не колеблясь, закатывает рукав и надрезает себе предплечье. Эйнштейн торопливо разворачивает мальчика лицом вверх:
– Давай.
Кровь капает Скарабею на губы, на щеки, и он оживает, открывает глаза. Горгона прижимает свою руку к его рту, и тот начинает сосать и глотать, сосать и глотать – практически рефлекторно.
– Спасибо, – бормочет Эйнштейн.
– Иди в задницу, это не для тебя.
Скарабей отрывает окровавленные губы от надреза:
– Спасибо…
– Как ты? – спрашивает его девушка.
И опять, как недавно с Эйнштейном, я вижу и слышу в ее реплике так много искреннего и человеческого, что начинаю ей верить. Да что ж за напасть такая, сержусь я, что за прекраснодушие? Один – важная шишка в конторе, где препарируют таких, как я, вторая – дочь гангстера, способная превращать людей в куклы. Разве можно им доверять и тем более верить?
Нет ответа.
– Точка бифуркации пройдена, – слабым голосом говорит Скарабей. – Химический баланс восстанавливается.
В переводе на английский это означает – порядок, жить буду. Я непроизвольно улыбаюсь. Горгона, посмотрев на меня, тоже вдруг улыбается.
– Еще хочешь? – спрашивает она мальчика.
– Если не трудно. Миллилитров пятьдесят.
Мы, увы, притормозили из-за Скарабея, но бежать все равно нужно. К