Паша Катастрофа – редкий тип откровенно, до дикости невежественного, но способного к активному сопротивлению, целенаправленному отстаиванию своих прав, арестанта. Немало способствуют этому и сами обстоятельства его «делюги». Однажды среди ночи Паша услышал доносившиеся со двора подозрительные шорохи, возню под окном. Вышел, прихватив оказавшийся под рукой топор. В темноте скорее угадал, чем увидел контуры двух человеческих фигур, поймал обрывок диалога: «А если выйдет? Выйдет – вали…» Паша не стал уподобляться в этой ситуации солдату, который, руководствуясь параграфам «Устава караульной службы», должен спросить: «Стой, кто идет?» три раза и только после этого применять оружие. Он шагнул вперед и махнул топором. В итоге – труп. Убитый (умер он не сразу, а спустя несколько дней) – один из местных, неоднократно судимых ханыг, промышлявших кражами и грабежами, более того, в руках у незваного гостя был нож. Последняя деталь и сам факт проникновения (через забор) двух известных всему поселку откровенно криминальных личностей, и попытки их попасть непосредственно в чужое жилище, ни следователи, ни судьи во внимание не приняли. В итоге, Паша получил аж двенадцать лет строгого режима! Вот тебе и право на самооборону! Вот тебе и неприкосновенность жилища! Вот тебе и элементарный здравый смысл! Сам он уверен, что жестокость его приговора определили два фактора. Первое – убитый, несмотря на пышную криминальную биографию, был рьяным помощником, штатным осведомителем местной милиции, которая не могла простить потери столь ценного кадра. Второе – в ходе следствия милиция (теперь, извините, полиция) просила, требовала, вымогала с Паши деньги за облегчение его судьбы, на что он всякий раз отвечал решительным отказом. Приговор поверг его в шок. Кассационная жалоба, составленная наспех, с помощью таких же малограмотных в юридическом отношении сокамерников, (о, чудо!) имела результат – приговор сломали, срок снизили с двенадцати до десяти лет. На этом Паша останавливаться не намерен – обзавелся юридической литературой, консультируется со всеми, кто хотя бы немного разбирается в правовых вопросах, без конца возится с какими-то вырезками, копиями, брошюрами, справочниками. Что-то читает, шевеля толстыми губами, что-то выписывает, мучая в пальцах-сардельках ручку. Часто обращается ко мне: «Фактор и вектор – это одно и то же? А тенденция – это как? Объясни, что такое презумпция?» Чем могу, помогаю, что знаю – поясняю. Мне симпатична его настырность, клещеобразная хваткость, последовательная упертость. Уж лучше корпеть над бумагами, заниматься собственным юридическим ликбезом, чем по полдня валяться на шконке или до одурения стучать кубиками нард. Еще немного, и я буду готов простить ему свинскую манеру приема пищи (сидит он в столовой за одним столом, напротив меня, и все эти хлюпанья, чавканья и бульканья я вынужден выслушивать и наблюдать трижды в день). Успехов тебе, Паша, в борьбе за справедливость, скорого тебе освобождения! Но кушать все-таки надо бесшумно.
Колония наша расположена на окраине города. По словам местных, знающих окрестности арестантов, вплотную к ней с одной стороны примыкают болота. Об этом напоминают часто пролетающие очень низко над нашими бараками дикие утки, реже гуси, иногда даже лебеди и еще какие-то голенастые болотные птицы. С другой стороны к нашему «дому» подступает лесной массив. Об этом соседстве напоминают и другие птицы, какие-то неведомой мне породы многоцветные красавцы с хохолками. Каждое утро свистящей и щелкающей толпой они нападают на ближайшую к нашей «локалке» цветочную клумбу, шуршат начинающими увядать стеблями, выклевывают что-то вкусное из головок цветов. Вольные птицы в зоне – это хорошо! Это не чета местным глупым голубям, донельзя раскормленным сердобольными арестантами. Это привет из свободы, напоминание о другой жизни, иных запахах, декорациях, напоминание о воле. Между прочим, зона моего предыдущего нахождения также располагалась на окраине города, и к ней также примыкали и лес и болота, но никаких птиц над ней никогда не пролетало. Маршруты движения пернатых обходили ее стороной. Старые зеки находили этому соответствующее мистическое толкование – мол, столько беды и горя сконцентрировано на этом пятачке, что рождает все это немереное количество отрицательной энергии и будто поднимается эта энергия столбом над колонией, потому и облетают ее птицы, натыкаясь на невидимую, но мощную преграду. Пусть миф, но красивый и очень логичный. А еще над зоной моего нынешнего нахождения напоминанием о близких лесах часто разносится однообразная песня кукушки. Автоматически несколько раз пытался считать эти монотонные «ку-ку». Цифры повергли в изумление. Если столько осталось жить – очень мало. Если столько осталось сидеть – до жути много.
У прапорщика, выдающего посылки, диковинная кличка – Маринка. Плохая кличка. Женскими именами в зоне называют представителей самой низшей, самой презираемой касты «обиженных». Благо подобная традиция на представителей администрации не распространяется, да и ни в чем постыдном, «антимужском», Маринка не замечен, а кличку получил из-за пухлого, круглого лица и постоянно детского выражения глаз. Наблюдаешь его за работой, когда получаешь положенную посылку, понимаешь, он уникальный тип, привычки и манеры которого описывать только Н. Гоголю. Вежливый, мягкий, вкрадчивый, манеры плавные, голос бархатный, ручки пухлые. Дашь ему пачку сигарет, угостишь чем-нибудь сладким и вкусным из содержимого посылки – обязательно поблагодарит, быстро произведет досмотр, сам поможет переложить присланные гостинцы в пакет или сумку, еще раз поблагодарит, стыдливо покачивая пушистыми ресницами. А вот если не захочешь поделиться с ним содержимым посылки – не сомневайся, досмотр будет произведен с пристрастием – все лимоны разрежет чуть ли не на четвертинки, сигареты высыпает из пачек (благо, не переломает), консервы вскроет, точнее, пропорет, специальным штырем (не исключено, что до этого им лазили в банку с гуталином) – словом, праздничное настроение будет смазано.
А с отцом прапорщика Маринки я был знаком по месту прошлого своего нахождения, в зоне, что располагалась в поселке Березовка. Не менее колоритный тип. Правда, колорит иного толка. У отца Маринки (кличка Шкиля) «ходок» было, что у дурака махорки, почти все одна и та же 158-я статья УК РФ. Кражи. Кражи. Кражи. Сроки смешные – от года, до двух с половиной. То из магазина что-то прихватит, то у собутыльников, то из гаража, то с балкона – мелочевка. Выходит, что отец, с учетом общего объема отсиженного, был типичны «арестантом по жизни». Ровно таким же, каким махровым, типичным «мусором по жизни», был его сын. При мне Шкиля досиживал свой традиционный микроскопический срок и освободился, при мне же «заехал» снова и снова, естественно, на какие-то смешные полгода. Уже сюда, в Свинушки, по беспроволочному арестантскому телеграфу донеслось известие, что Шкили больше нет, не смог перезимовать последнюю зиму, на воле где-то выпил лишнего, заснул, замерз. Не уверен, приезжал ли на его похороны сын. «Отцовской» темы в разговорах Маринка настойчиво избегал.
Устал пытаться объяснять своим соседям, что хроническая нехватка курева и постоянный дефицит чая у многих из них – не случайность, не следствие социальной несправедливости, а закономерный результат прежней жизни, расплата за прежние грехи, за неуважение и невнимание к людям, на воле их окружавших. Очень типичная ситуация, когда человек, на свободе не сделавший добра, ни разу и никому никогда не помогавший, оказавшись в неволе, начинает писать и звонить всем родственникам и знакомым, слезно просит помочь и страшно удивляется, обижается, а то и попросту приходит в ярость, получая отказ. А с какой стати люди, для которых этот человек, прожив тридцать, а то и сорок лет пальцем не ударил, со всех ног кинутся слать ему в зону переводы, собирать посылки, отправлять бандероли с чаем, сигаретами и шоколадом? К сожалению, подавляющее большинство героев подобных ситуаций просто не понимают о чем идет речь, все их размышления на эту тему укладываются в куцый стереотип: «я сижу – значит, мне все обязаны, а насколько я сам был добр, отзывчив, доброжелателен к этим людям до этого – совсем не важно». В итоге приходится то и дело наблюдать в поведении окружающих меня людей болезненное проявление озлобленности, зависти, мстительности, а прежде всего воинствующего агрессивного иждивенчества, хронической приверженности к «халяве». Возможно, здесь речь идет о так называемом синдроме арестанта, суть которого спрессована в формуле: «Сижу – ни за что, сижу – вместо вас всех, а вы все – мне по гроб жизни за это обязаны». Понятно, это мои доморощенные наблюдения. Наблюдения вовсе не специалиста, любопытно, готовы ли что-то сказать по этому поводу специалисты, психологи, психиатры, изучающие поведение человека в неволе.
Очередная месячная зарплата взбесила – всего 80 рублей. При самом приблизительном подсчете, с учетом выполненной работы и расценок, которых никто не отменял и не снижал, это, в лучшем случае, – 30–40 процентов от ожидаемой суммы. Попытка обратиться за разъяснениями к мастерам «промки» уже традиционно окончилась ничем. Мастер нашей смены майор Р. (кличка Наркоман), отведя глаза в сторону, понес знакомую чепуху о перепутанных нарядах, ошибках бухгалтерии и т. д. Старший мастер лейтенант М. (кличка Малец, он же Подлец) даже и глаза не прятал. Нагло глядя в упор, процедил: «А чо, там разве что не так, вроде все по документам…».
«Бесполезно здесь права качать», – абсолютно уверены по этому поводу те, кто сидит здесь хотя бы три-четыре года. Поясняют, демонстрируя знания многих нюансов, что заработать что-то на «промке», по крайней мере на нашем участке, даже теоретически невозможно. Львиная доля заработанных нами денег от нас отчуждается, проще сказать, воруется на текущие нужды администрации. «Текущие нужды» – отдельная тема. Здесь и минимальная, чисто формальная зарплата «мертвым душам» – тем арестантам, кто вообще на работу не выходит, проплачивая целиком свою принадлежность к рабочему отряду, столь необходимую для грядущего