зона помогает им воздержаться от алкоголя и наркотиков, тем самым предохраняя от больших бед. И только совсем немногие, самые наглые, самые циничные соглашаются, что в зоне куда более благоприятные условия для «халявы», для захребетничества, для существования за счет других. Разумеется, оказавшись на воле, они не испытывают ничего похожего на страх по поводу возможности вернуться на зону, вновь оказаться за решеткой. Понятно, отсюда и высокий процент рецидивов (повторных преступлений для этих людей). С точки зрения социологии, криминологии и прочих наук эти люди особенно опасны для государства, для общества. В очередной раз вспоминаешь, как, на какие категории разделяются животные, оказавшиеся в неволе. Кто умирает, кто перестает размножаться, кто радует аппетитом, стабильно набирает вес, всегда готов к размножению. Конечно, всякая параллель хромает, конечно, человек звучит гордо, но…
И сам не знал, не догадывался, что оптимизм, волю, веру в лучшее будущее можно черпать из прошлого. Из собственного прошлого. Из очень личного прошлого, из прошлого двухгодичной давности. Тогда, чтобы преодолеть шок, что накрыл меня после суда – приговор «восемь лет строгого режима» (и это в то время, когда была прямая надежда на переквалификацию дела, на условный срок, когда вроде бы присутствовала деятельная суета адвоката, когда из дела торчали во все стороны белые и грязные нитки…). Конечно, вспоминался, да что там вспоминался, не забывался ни один день, – шеф, главный редактор «Свободной газеты», издания, которому я отдал десять последних лет своей жизни, что за день до суда пошел в коридор, почему-то воровато оглядываясь по сторонам, приобнял пухлой рукой, и вкрадчиво шепнул: «У тебя все нормально будет, тебе условно дадут два года, я уже знаю, мне так обещали…». А тут – восемь лет! И строгого режима! Попав под бутырские своды, первым делом раздобыл лист бумаги, который сразу же стал заполнять строчками-заклинаниями – не раскисать, собраться… Тогда, мне казалось, это поможет избежать ступора, преодолеть отчаяние, просто не сойти с ума. Ныне, спустя два года, вспоминаю это время со смешанным чувством. С одной стороны – гордость за себя, что смог в миг опасности преодолеть себя, сгруппироваться, с другой стороны – что-то вроде внутренней снисходительности, ухмыльнулся про себя: экий неисправимый психоаналитик доморощенный. Тем не менее два года с тех пор минуло, и прожил я их с учетом нынешней специфики достойно, не сошел с ума, не вошел ни в какие конфликты. И по кассационной жалобе год «откусил», и на результаты надзорной жалобы надеюсь, и, слава Богу, жив, здоров, и читать-писать не разучился, и думать…
Поймал боковым слухом отрывок разговора соседей. Речь шла о плачевном состоянии общества, повальной коррупции, продажности верхних эшелонов власти, словом, обычном нашем национальном «куда катимся?». И вдруг, свеженькое предложение одного из участников разговора: «Есть выход, есть возможность все проблемы решить, надо президентом – вора в законе поставить, понятно, самого достойного из достойных. Он все по понятиям сделает, все нормально будет, порядок будет, все довольны будут». Говорившего никто не поддержал, но никто ему и не возразил. А минутой позже участники того же разговора подарили мне дивный образец местного юмора. Очень типичный, и по теме, и по форме изложения: «А чего-то Андрюха так часто в баню ходит?
– Да, наверное, на задницы посмотреть.
– Да нет, не посмотреть, а свою показать. Видел, как гарцует».
Своеобразный, очень своеобразный юмор. Впрочем, каким еще быть юмору в этих местах?
И еще один шмон. Разумеется, как и все предыдущие, «бессмысленный и беспощадный». Мои потери на этот раз – ножницы и заточка. Заточку за несколько пачек «фильтровых» сигарет можно будет заказать местным умельцам на «промке» (еще лучше прежнего сделают в самое ближайшее время). С ножницами – сложнее. Скорее всего, их придется украсть на «промке» и пронести в барак в ботинке под стелькой. Правда, если при выходе с работы будут не просто формально охлопывать по карманам, а «шмонать» с фанатизмом, используя металлоискатель, то неприятностей не избежать, но… авось, обойдется!
Удивительно, но оба ушедших в ходе шмона предмета до сих пор относятся к разряду «запретных», т. е. предметов, которые иметь в зоне запрещено. Ситуация сродни «эффекту Полишинеля». Все знают, что эти вещи – «запрет», но у всех они есть (да и как без них обходиться?), специально их никто не ищет, но если они появляются на глаза представителям администрации – их изымают. Понятно, при полном осознании, что через считанные дни они снова появятся.
У соседей потери куда более ощутимей – спортивные костюмы, кроссовки, теплые «вольные» вещи. Между прочим, арестантам разрешается иметь одежду и обувь, необходимые для занятий спортом. Значит, впереди утомительные процедуры «обивания порогов» у отрядника, начальника оперчасти и прочих представителей администрации. Если повезет, то кое что из пропавшего будет где-то и обнаружено и возвращено, но, скорее всего, эти вещи исчезли бесследно. Разве что всплывут в ассортименте товаров у лагерного барыги (в обмен на другие вещи, за сигареты, за наличные деньги и т. д.).
Впрочем, материальные потери от шмонов, как правило, уступают потерям моральным. В ходе каждого подобного «мероприятия» многие наши вещи не просто меняют место своего нахождения, а разбрасываются, портятся, ломаются, пачкаются. После предыдущего шмона на моем обнаруженном под кроватью полотенце красовался отчетливый отпечаток рифленой подошвы башмака кого-то из контролеров. На добрую, так сказать, память!
А еще в ходе шмонов принято извлекать и выбрасывать картонки (развернутые коробки для продуктов) из-под наших матрасов. С их помощью мы пытаемся выравнивать наши продавленные койки. Дело в том, что конструкция нынешних арестантских кроватей (возможно, это только в нашей зоне), весьма специфичная – ни панцирных сеток, ни пружинного плетения – днища у них образуют приваренные крест-накрест хлипкие железные полосы, имеющие особенность или прогибаться до самого пола, или отрываться вовсе. Почему-то никого, кроме нас, эта проблема не интересует. Решаем ее как можем (самое реальное – договориться с лагерными сварщиками за сигареты), в том числе и с помощью этих самых картонок, которые в ходе шмонов столь безжалостно изымаются.
Кстати, пока доверял дневнику подробности последнего шмона, выяснилось, что в ходе его я лишился не только заточки и ножниц. Заодно с «запретами» исчезла нераспечатанная стограммовая пачка растворимого кофе и три пачки сигарет с фильтром, приготовленных на текущие нужды (пачку – уборщику барака, пачку – заготовщику пищи и т. д.). Ситуация более чем типичная. Когда же они накурятся и когда же чужой кофе начнет вызывать у них рвотный рефлекс?
Конечно, я могу написать «телегу» с описанием случившегося на имя начальника колонии, я даже имею право обратиться в суд. Вот только как я смогу доказать, что эту кражу совершили люди в погонах, для которых шмон – главная составляющая часть их работы, а результаты этого шмона (и сигареты, и кофе, и много чего еще) – важная прибавка к основному жалованью (как бы даже не наоборот), а не мои соседи? Кажется, здесь я бессилен, и бессилие это изначально запрограммировано в состав всех ощущений, что я призван здесь испытать, как важное дополнение к самому факту (не важно, заслуженного или нет) моего наказания.
Жаль молодых. Тех, кто еще не имеет собственного жизненного опыта, собственного «чутья» на жизненные ситуации. Тех, кто принимает первые впечатления от здешних нравов и обстановки за истинные и окончательные. А итоге – подмена понятий, подмена принципов, подмена морали, подмена много еще чего очень важного. Шлифовка характера и закаливание воли происходит здесь у тех, кто уже имел эти качества на воле. Если же формирование устоев личности начинается уже «за колючкой», с полузачаточного состояния, тем более, с «нуля» – рождается не личность, а монстр – «гомо арестанту с» с искривленным сознанием, с извращенными представлениями о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», что вполне естественно.
У каждой зоны свое лицо, свои приметы, свои традиции. И наша – не исключение. Одна из особенностей ее «фирменного стиля» – восьмой дворик. Спросить через пять-семь лет у человека, сидевшего здесь: «А помнишь восьмой дворик?» – собеседник непременно встрепенется, закивает, возможно, даже улыбнется. Правда, улыбка будет кривой: «Конечно, помню…»
Между тем, «восьмой дворик» – это всего-навсего абсолютно лысый, лишенный и растительности, и всяких сооружений участок рядом со зданием администрации колонии. С двух сторон глухие высокие стены из гофрированной жести, с двух сторон ограда из колючей проволоки. В ограде калитка из той же самой «колючки». На «восьмой дворик» отправляют нарушителей. Под нарушителями понимают тех, кто, действительно, что-то нарушил (препинался с контролерами, курил не там, где надо, без разрешения вышел за пределы локалки и т. д.), или просто не понравился кому-то из представителей администрации. «Провинившегося» отправляют к дежурному, дежурный посылает бедолагу на этот самый восьмой дворик, где последний может стоять или ходить. Курить и сидеть (даже на корточках) не допускается. Пятачок восьмого дворика прекрасно виден из окон «дежурки». Соответственно, поведение узников восьмого дворика бдительно контролируется. Время наказания назначается «от фонаря». Провинившийся может пробыть здесь и час-полтора и три-четыре часа. В хорошую погоду это вовсе не наказание, а прогулка на свежем воздухе, воздушные ванны, променад. В лютый холод, в палящую жару, в проливной дождь – ощущения, соответственно, иные. На восьмом дворике ничего, что могло бы спасти от жары, дождя, снега, не предусмотрено. Отсюда – и все вытекающие последствия в виде простуд, солнечных ударов и т. д.