Чем больше мой „стаж несвободы“, тем чаще вспоминаю подробности своего „дела“, детали событий, которые предшествовали суду, сам суд, всю информацию по той же теме, что имела место после суда. В памяти уже давно существуют своего рода папки-файлы с условными наклейками: „следствие“, „суд“, „защита“, „дорогая редакция“, „поведение коллег“. Увы, архив этот уже изрядно смердит, а стремительно растущий объем информации настоятельно требует создания новых отдельных папок, не менее смердящих, не менее омерзительных. Немало фактов, цифр, цитат собрано в папку под условным заголовком „шеф“. Самая зловонная единица хранения этого архива! Систематизируя ее содержание, сделал совершенно неожиданное открытие. Социально-социологически-лингвистического характера. Удивительно, но последние лет двадцать слово „подлец“, такое емкое, такое конкретное, такое точное, практически не употребляется. Слово „подлец“ в обществе вроде бы как победивших либерально-демократических ценностей оказалось не востребованным, не употребляемым, почти забытым. Не потому, что подлецы перевелись, а, наоборот, потому что их стало слишком много, потому что заняли они почти все ступеньки всех возможных общественных лестниц, потому что именно они задают тон, много чего определяют, немало чего насаждают и диктуют. Им самим употреблять это слово не с руки. Соответственно, в их присутствии употреблять слово, самым исчерпывающим образом определяющее их суть, просто неприлично, а в отдельных случаях даже опасно – совсем как прикуривать в сильный ветер на бензоколонке. Впрочем, это эмоции. А слово „подлец“ вспыхнуло в памяти моей огненными буквами-фейерверками, когда вспомнил, как бывший мой шеф, главный редактор и владелец („хозяин“) „Свободной газеты“ на вопрос судьи, знал ли он о переговорах подсудимого, то есть меня, с представителями Министерства продовольствия о рекламно-информационном сотрудничестве, голосом кастрированного вегетарианца еле слышно проблеял: „Не-е-е-т, ни о каких переговорах я не зна-а-а-ал…“
В подобных ситуациях понимаешь, почему в нынешней жизни у атеистов такие крепкие позиции. Ведь в тот момент под говорившим не разверзлась земля, над его головой не грянул гром, да и язык его, проблеявший столь очевидную ложь, в этот момент не отнялся. Между тем, любой и каждый в редакции знает, что всякие переговоры о рекламно-информационном сотрудничестве самостоятельно не проводятся. На них непременно требуется получить предварительное, часто неоднократно самым тщательным образом согласованное „добро“ у „хозяина“. Что-то противоположное, обратное считается грубейшим нарушением внутренней дисциплины, которое расценивается как попытка просто обмануть и обокрасть „любимую редакцию“. За подобное, естественно, сразу наказывали, увольняли. Я, проработавший в „Свободной газете“ десять лет и все это время занимавшийся рекламными проектами, не мог позволить себе проигнорировать подобное правило.
Кстати, откуда взялась цифра в тридцать тысяч долларов за услуги по рекламно-информационному обеспечению, что Министерство продовольствия уже почти было согласно выплачивать редакции „Свободной газеты“? Не мог же я их просто выдумать. До сего дня считаю, что в этой ситуации суммы в полтора раза меньше хватило бы и для должного поддержания имиджа министерства, и для достойного пополнения редакционной кассы. Да и мои, положенные в подобных случаях, десять процентов комиссионных выглядели бы здесь вполне весомо – целые две тысячи американских долларов в довесок к хилой, более напоминающей милостыню, редакционной зарплате! Естественно, сумма в тридцать тысяч долларов определена и озвучена была „хозяином“. Никто другой на это в нашей редакции, да и в любом прочем нынешнем СМИ, не имел ни прав, ни полномочий. Сумма эта была названа им, когда переговоры о всех этапах и всех нюансах которых я его регулярно информировал, и не мог не информировать, только начинались. Повторяю и готов повторять под любой присягой, на самом страшном суде – сумма в тридцать тысяч долларов была определена и названа главным редактором и владельцем некогда родной для меня „Свободной газеты“. А тут: „Не-е-е-т, ни о каких переговорах я не зна-а-а-ал…“. Разумеется, слово „подлец“ так и напрашивается в этой ситуации на язык. Кстати, в лагерном лексиконе, в словарях людей, говорящих вокруг, слова этого не встречается. То ли потому что лагерь наш – мини-модель общества, в котором ныне это слово не принято произносить, то ли потому что масштабы злодеяний, за которые люди сюда попадают, куда скромнее чтобы за это называть подлецом. Все истинные подлецы ныне исключительно на воле, исключительно при делах: во власти, в политике, ну прямо как мой экс-шеф.
Пространство между административным корпусом и зданием „промки“ представляет собой что-то среднее между запущенным чахлым садиком, пустырем и откровенной свалкой. Единственное украшение этой территории – несколько скульптур из крашенного темно-серой краской то ли бетона, то ли гипса. Какие-то свирепые то ли собакообразные львы, то ли львиноподобные собаки, какой-то рыцарь с копьем и в латах. Кто это придумал, утверждал – сейчас уже никто не помнит. Единственная, переходящая от одного поколения зеков к другому информация: будто ваял все это такой же, как мы, – арестант. Будто за все это было обещано ему УД О, и будто со всем этим его обманули. Нужное количество скульптур в нужные сроки было изготовлено, а с УДО „мусора“ кинули, и на свободу он ушел только „по звонку“. Очень типично для этой зоны! И еще один то ли миф, то ли предание, то ли анекдот на тему упомянутого скульптурного украшения. Словно чувствуя грядущий обман, или просто черпая вдохновение с окружающей близкой натуры, автор „подарил“ рыцарю лицо тогдашнего заведующего лагерной санчастью (судя по этому лицу, скульптор имел большие претензии к главному медику зоны). А у собакольвов морды здорово смахивают на физиономии двух еще совсем недавно работавших в зоне прапорщиков-контролеров, видимо также успевших чем-то насолить автору. Классический пример профессиональной мести художника-монументалиста!
Стал свидетелем короткого диалога на „промке“. К бугру Феде (бугор – бригадир), к главному „козлу“ на швейном участке, обратился работающий в одну смену со мной арестант соседнего отряда: „Мне бы поощреньице, дело к льготам подходит (льготы – в данном случает срок возможного УДО), я же работаю, все смены выхожу, не сачкую…“. Тот, к кому была обращена эта фраза, был в этот момент „занят“ – подравнивал „когтегрызкой“ (пружинными щипчиками) свои и без того аккуратные ногти. Не прервав своего занятия и даже не повернув головы в сторону обратившегося, Федя, будто бы ждал этого вопроса много дней, очень спокойно переспросил: „Поощрение? Какое? За одну? За две? Или бесплатное?“ Вопрошавший, не посвященный во все тонкости порядков, царящих в нашей зоне, долго переваривал смысл услышанного. Оказывается „одна“ – это одна тысяча рублей. Все равно, в каком виде, в виде „налика“, перевода на нужный адрес, на указанный телефонный номер и т. д. В этом случае плативший получал желаемое поощрение очень быстро, большая часть указанной суммы уходила „мусору“-мастеру, который оформлял соответствующий рапорт, десять процентов – Феде, выступающему здесь в качестве посредника. „Две“ в данном случае слово более чем понятное, речь идет о двух тысячах рублей. Та же услуга. Та же цепочка. Та же процедура. Но при удвоенном гонораре все делается молниеносно быстро – буквально за день. Что же касается формулировки „бесплатно“, то это еще более чем говорящая, абсолютно искренняя формулировка. В этом случае желающего могут внести (а могут, разумеется, и не внести) в условные списки, типа резервных, кандидатов на поощрение. И „висеть“ ему в этих списках, возможно, до самого конца срока. Обращаться за разъяснением к мастеру, к тому же бугру – бесполезно, в лучшем случае эти люди просто соврут, „что много желающих“, „что все будет, но позднее“, а скорее всего, надуют щеки, демонстрируя великую занятость, и пробурчат под нос: „Потом, потом, потом“. Если же проявить настойчивость в этой ситуации и продолжать попытки поисков правды и справедливости – в ответ непременно услышишь, что месячная норма у тебя не выполняется, а, соответственно, и тема поощрения для тебя закрыта. Аргумент убийственный. Я уже отмечал едва ли не с первых дней работы на „промке“, что снабжение сырьем здесь налажено из рук вон плохо, давно отработавшее свой ресурс оборудование то и дело ломается, в итоге производительность наша, не по вине нашей, а в силу субъективных факторов очень скромная. Только напоминать об этом бесполезно – говорим мы с этими людьми на совершенно разных языках.
В завалах лагерной библиотеке обнаружил удивительную книгу – малоформатный, малообъемный „Толковый словарь русского языка“ В. Даля. То ли дополнение к тому знаменитому четырехтомнику, то ли какие-то выжимки, сделанные с исключительным вкусом и любовью из него. Читал, смаковал, поругивал себя – на воле имел возможность заглядывать в „главный“ вариант этого словаря каждый день и не пользовался, да что там не пользовался, годами не вспоминал о подобном сокровище собственной библиотеки. А тут карманного размера издание и столько всего „вкусного“!
Прочитал дважды. Очень понравились две, ранее никогда не слышанные пословицы: „Волк тавра не знает“, „Царь да нищий без товарищей“. И та и другая здесь звучат особенно актуально.
После прошедшей ночи, кажется, имею все основания признаться: „Я знаю, как выглядят бесы“. Жуткое признание! Проснулся от непонятного беспокойства. Увидел как, напротив, между стеной и тумбочкой тьма сгущается в какие-то мохнатые, шевелящиеся комки, размером то ли в раскормленную кошку, то ли в худосочную собаку. Комки, то сходились, слеплялись в единую шевелящуюся, клокастую массу, то снова распадались на отдельные, такие же мохнатые, так же шевелящиеся комки. Удивительно, но в этот момент особого леденящего страха не испытал. Только подумал с грустным юмором: „Досиделся до чертей, здравствуйте, глюки, что же дальше будет, чего же на следующем этапе ждать?“ Конечно, прочитал „Отче Наш“, а перекреститься (вот оно,