, самый любимый, наиболее часто используемый в этой зоне вариант). Второй – не давать мне в руки ни письма, ни монеты, будто никто ничего не присылал. Нет письма – нет проблем! Ни один из этих вариантов не был принят в качестве руководства к действию, ибо кто-то вспомнил о моей былой профессии («да он же журналист, вдруг чего узнает, вдруг куда напишет, вдруг приедет комиссия, которая нас проверять вздумает…»). В итоге, «консилиум» решил – монету изъять, положить в сейф и вернуть ее в момент моего освобождения, причем сделать все это совершенно официально, оформив соответствующий акт и т. д. Когда мне вручали этот акт, я даже не смеялся. Внимательно смотрел на людей, с очень серьезным видом осуществлявших все эти манипуляции. Прекрасно понимал, что они не шутят, что здесь все на самом полном серьезе, и все-таки наивно надеялся уловить в их действиях что-то от розыгрыша, шутки, капустника. Разумеется, никаким капустником здесь и не пахло. Люди делали то, что ввиду традиций своего ведомства и уровня собственного интеллекта они посчитали единственно возможным сделать в этой ситуации. А акт об «изъятии монеты белого металла иностранного производства» постараюсь сохранить, как уникальный документ местных нравов.
А. Солженицына, В. Шаламова, О. Волкова и прочих авторов гулаговских мемуаров перечитываю теперь под совсем другим углом, совсем другими глазами. Любопытно сравнивать тогдашнюю обстановку, «положуху» в сталинских лагерях, с обстановкой в лагерях нынешних, демократических. Удивительно, насколько разную роль играл труд в жизни зеков сейчас и тогда. Оказывается, были в гулаговской истории периоды, когда у заключенного, выполнявшего и перевыполнявшего производственную норму, каждый «отсиженный» день засчитывался за три. Широко практиковалась в сталинско-тоталитарные времена и практика дополнительных, усиленных и прочих, отличающихся в лучшую сторону от обычных, пайков для тех же «выполняющих и перевыполняющих». А ныне… Работаешь ли – не работаешь, выполняешь – не выполняешь, все едино! И срок тебе идет в обычном порядке, и в столовой та же сечка, та же перловка, те же микроскопические котлеты из сои по средам, что и для всех прочих. Выходит, вот когда существовал истинно дифференцированный подход к личности заключенного. Вот когда труд был реально действенным стимулом. Тем не менее в общественном сознании ГУЛАГ по-прежнему монстр-людоед, мясорубка, что-то непотребно страшное.
Не знаю, как в других зонах, а в наших, в сравнении с тем же самым античеловечным ГУЛАГом, трудом не воспитывают, не исправляют, а унижают, размазывают, добивают. Кстати, моя зарплата за последний месяц – сто рублей. Это при выходах во все смены, при выполнении и перевыполнении нормы (разумеется, в те дни, когда мы были обеспечены работой) в полтора-два раза! При регулярном участии в разгрузке и загрузке громадных фур (это вид работ, как я понял, вообще непонятно на кого записывается, кому оплачивается)! Еще немного, и впору нам будет требовать: «Верните сталинский ГУЛАГ!» Звучит, конечно, дико, но уж нам-то здесь видней.
Барак охвачен эпидемией кроссвордоотгадывания. Кроссворды присылают в посылках и бандеролях, приносят со «свиданок», получают в обычных письмах, в виде вырезок из газет и журналов. Кто-то, действительно, напрягает память, привлекает какую-то литературу и мозги соседей, совершенствует эрудицию. Кто-то обезьянничает – из сорока-пятидесяти слов угадает максимум три, а остальные переписывает из «отгадок» (благо, что кроссворды сейчас чаще всего издаются отдельными сборниками с помещенными в конце ответами). Часто кроссвордоотгадывание становится коллективным действом: один читает вслух и пишет, а подсказывают ему все, кому не лень из поблизости находящихся. И я иногда принимаю участие в этой форме коллективного времяпровождения, но только после персонального приглашения. Знаю, как арестанты болезненно относятся к любым формам подавления собственного «Я», стараюсь никого не «грузить» своей эрудицией, никогда не спешу кричать правильное слово, даже если я его и знаю. В итоге часто бываю свидетелем диалогов типа: «А вот часть света из шести букв, попробовал „Россия“ – не получается…» – «Не получается? Странно…» – «Наверное, составители напутали… Там такие перцы сидят – часто путают… Ты „Англия“ попробуй…»
Тысячу раз вспомнишь великий афоризм: «Потерял – молчи, нашел – молчи, увидел – молчи».
Здесь, как нигде, надо уметь говорить «нет». Твердо и жестко. Это снимает многие дальнейшие вопросы и проблемы. А еще, говоря «нет», надо держать про себя не менее твердые и не менее жесткие аргументы, обосновывающие это «нет», но озвучивать их, прибегать к ним надо только в самом-самом крайнем случае.
Грянула долгожданная московская новость. Столичный «большой» суд «скинул» мне два года. Из семи два. Теперь мой общий срок пять лет, из которых почти три я уже отбыл. В принципе, это победа! Все ныне окружающие меня люди считают именно так, ибо факт, когда зеку главный суд страны идет навстречу и сбрасывает аж два года (целые двадцать четыре месяца) – это событие, событие исключительно редкое, важное, радостное.
Другая сторона медали. Суд изменил мне приговор («сломал», как здесь говорят), но не отменил мне обвинение, которое я и по сей день считаю нелепым, надуманным, заказным. Все, определенные следствием и закрепленные судом формулировки, остались в силе. Фактически мое дело не пересматривалось. Два года из моего приговора были «скинуты» с учетом прежних заслуг. Достигнуто это было, похоже, исключительно хлопотами адвоката Сергея Львовича, человека, сохранившего профессиональную совесть и сумевшего в этой ситуации пройти между Сциллой и Харибдой, решить вопрос так, чтобы овцы остались целы, а волки сыты. Конечно, параллель с хищниками и домашней скотиной здесь неуместна. Но ситуация очень похожая – и определенная адвокатская работа выполнена, и моя участь облегчена на целых два года, и пожелание нанимавшего его человека, моего бывшего шефа выполнено – дело никто по большому счету «не ворошил», не вытаскивал на свет Божий и не предавал гласности вопиющие нестыковки и прочие белые нитки, а главное, оставил за кадром опять же моего бывшего руководителя.
А радикальным образом приговор никто, повторяю, не пересматривал. Подобное решение потребовало бы признания факта ошибки, а это непременно требовало бы нахождения и, соответственно, наказания виновных. Подобного судебная наша система не любит, не допускает, не терпит.
Итак, более половины срока, в новом исчислении, уже позади. Тему отрадной «арифметики» можно продолжить. Если мой общий срок теперь пять лет, если отсижено, совсем без малого, три, то не за горами (чуть более полугода) время возможного условно-досрочного освобождения. Тут есть о чем думать, к чему готовиться. В данной ситуации, с учетом строгого режима и особо тяжкого преступления на это самое пресловутое и вожделенное УДО право имеет каждый зек, отсидевший две трети срока и не имевший за это время грубых нарушений дисциплины. Однако, есть в соответствующих документах гаденькая оговорочка: «на усмотрение администрации». А что в моем случае может усмотреть эта самая администрация? Да что угодно. Сама жизнь, судьбы моих соседей показывают, что в этой ситуации все может быть очень по-разному. У одного и поощрений чуть ли не дюжина, собранных правдами-неправдами, то есть купленных у тех же представителей администрации на «промке» и на отряде. И вроде бы есть платежеспособные родственники, готовые на воле сунуть, подмазать, заплатить, а… не получается. На суде выясняется, что когда-то имел этот арестант выговор за плохо застеленную койку, а еще раньше было у него замечание за какие-то пререкания с контролером – короче, суд признает УДО «нецелесообразным», и никому ничего арестанту здесь не доказать, и, как нигде, он чувствует себя здесь бесправным и бессильным.
А еще на суде зачитывают характеристику. По какому признаку она составляется, на основании чего пишется – неведомо никому. Тому же отряднику, которому не заплатили родственники или с которым у зека просто не сложились отношения, написать «примкнул к отрицательно настроенным осужденным» или «поддерживает тюремные традиции» – ничего не стоит. И это как приговор. Опротестовывать, доказывать обратное, просто спорить здесь невозможно, а характеристика – это документ, на основании которого суд и выносит свое решение, и в данном случае безапелляционное, наотмашь звучащее, холодное и колючее «нецелесообразно» просто гарантированно.
Конечно, и отказ в УДО (это самое гадкое «нецелесообразно») можно обжаловать, можно опротестовать, но это – время, новые хлопоты, новые расходы, новая нервотрепка.
Впрочем, все проблемы будем решать по мере их окончательного формирования. Выговоров, замечаний и прочих дисциплинарных нарушений у меня нет (пока нет, на сегодняшний день нет). Есть одно поощрение (как раз за тот месяц, когда работал на укладке мешков для удобрений и только по приблизительным подсчетам должен был получить рублей восемьсот, вместо чего получил лишь сто двадцать, а в компенсацию за откровенно украденные деньги – получил это самое поощрение). Будем двигаться дальше. Свободы даром не бывает!
Глаза арестантов… Когда-то пришла мне в голову мысль организовать выставку (уже на воле, разумеется), составленную из громадных снимков одних только глаз российских зеков. Именно, только глаз. Все что выше бровей, все, что ниже глаз – заретушировать, замазать, обрезать. Конечно, выражение этих глаз будет очень-очень разное. Богатейшая палитра настроений, чувств, характеров. Теперь я понимаю, что будет в этих разных взглядах этих разных глаз – общим, единым, объединяющим. Эти глаза – выцветшие. Удивительно, глаза могут быть карими, черными, зелеными, синими, но при этом оставаться выцветшими. Глаза могут быть злыми, добрыми, задумчивыми, колючими, мстительными, но при этом главным, чем они будут «цеплять», обращать на себя внимание – это то, что они – выцветшие. Глаза, обожженные средой. Глаза, вымученные обстановкой. Глаза, убитые бедой. Не обойтись здесь без трагической красивости!