В этот момент второй рыбак бросился ему под ноги, и Стас полетел на песок.
Встать! – молнией сверкнуло в мозгу. – Иначе забьют.
Он вскочил на ноги. Подбежавшие мужики взяли его в кольцо и остановились. Ужас накатился на Стаса.
– Дяденьки… Дяденьки… – пробормотал он, но они молчали. Вот и всё, пришла мысль. Хорошо бы успеть подставить голову под первый удар – чтобы сразу отключиться. Это сон, твёрдо сказал он себе. Только сон!
Расцарапанные о кусты и ветки руки и бока нещадно саднили, а ступни ног так просто горели адским огнём.
Стас повернулся в ту сторону, где должен был быть Рождественский монастырь, и, прикрыв срам левой рукой, правой размашисто перекрестился.
В этот момент рыбак, сидевший в воде с разбитой мордой, взревел диким голосом, бросился на Стаса и, обняв его, попытался снова повалить на песок. Стас, однако, устоял: рыбак был ниже его на голову и существенно легче! Он взял его за запястья и без труда развёл ему руки. А затем один из подбежавших что-то гаркнул, обиженный рыбак сделал шаг назад и остановился, тяжело дыша.
Желая понять свою будущую судьбу, Стас оглядел остальных бородачей и с удивлением отметил, что они вообще-то не желают на него набрасываться. Мужики переминались с ноги на ногу в явном смущении и отворачивали глаза, встречая его взгляд. И все, как один, были сильно ниже его ростом.
– Ты что же, отроче, во Христа веруешь? – спросил тот, который окоротил рыбака. Он здесь, похоже, был за старшего.
– Верую, дяденька, – сказал Стас, прикрываясь руками и конфузливо отворачивая тело.
– И в Троицу Святую?
– И в Троицу.
– А ну ещё раз покрестись!
Стас перекрестился.
– Тремями перстами крест кладёт, – сказал один из мужиков и посмотрел на остальных. – И не боится геенны огненной.
– Ну, это… православный же, – сказал Стас, не понимая.
– Какой ты православной! – плачущим голосом завопил побитый рыбак. – Православные двумями перстями крестюца! И в лицо-то кулачищами не бьют!
– Двумя? В смысле старообрядцы? – спросил Стас.
Мужики переглядывались и морщили лбы.
– А ты не с Москвы ли будешь? – спросил тот, что был за старшего, после безуспешной попытки сообразить, кто такие старообрядцы и что означает «всмысле».
– Из Москвы.
Тут уже проснулись остальные. Эти слова – «из Москвы» – будто раскрыли им глаза. Рыжий тощий закричал:
– А-а, никониянска ересь! Так ты это здеся брось, в наших-то лесах не надо притворяться. Зря от нас бегал-то, паря!
И все облегчённо загомонили:
– У нас-от по-старому. Ты не боись.
– У нас монастырь правильной.
– Как до нас установлено, то не нам переставлять.
– Москва! Эва диковина! Что нам Москва? Мы в Бога веруем, как деды заповедовали.
И только старшой хмурился.
– А почему ты без порток? – спросил он. Кажется, этот вопрос занимал его больше, чем основы Стасовой веры.
– Купался, кто-то одежду украл, – ответил Стас, чуть запнувшись.
– Не должно такого быть, – вполне миролюбиво сказал второй рыбак, тот, что бросался Стасу под ноги. – А ежели кто из наших согрешил, найдём, будем судить миром.
Остальные притихли. Стас подумал, что опасность миновала: уж коли сразу, с налёту не побили, то бить уже не будут. Что агрессивность в человеке происходит прежде всего от страха. А он же совсем не страшный, он – хороший, зачем его бить? И ещё подумал: во сне он совершенно не похож на себя обычного, рохлю и мямлю, который прежде чем один раз отрезать, семь раз отмерит, а то и больше, и не всегда ответит. Его сосед по дому, поэт Маяковский, однажды сказал Стасу по этому поводу, что он страдает лестничным остроумием, – это когда, уходя из гостей, только на лестнице понимаешь: а вот этак-то надо было ответить! А тут прямо как сэр Лоуренс Аравийский – рраз, и выдал легенду: купался, мол, вот и голый! И ведь как ловко – сразу поверили!
Но мужики притихли неспроста. Они-то уж знали, что ни в какой речке Стас не купался, а просто взялся… не пойми откель. Кто-то внезапно загундосил:
– И приведут нагого человека, плоть его – смрад и зело дурна, огнём дышит, изо рта, из ноздрей и ушей пламя смрадное исходит…
– Окстись, Парфён, – сказал старшой. – Где ты пламя смрадное видишь?
– В Писании чёрным по белому… – начал Парфён.
– Ты мне Писанием-то не тычь! – вдруг рассердился его собеседник. – Знаем, читали. А где звезда косматая, трёхглавая? А? Где мор и глад по всей земле?
– Твоя правда, Кормчий, – сокрушённо сказал Парфён. – Нет звезды и мора. А всё-таки голые люди из ниоткуда просто так не выскакивают.
Эх… Ну убьют, – подумал Стас. – Что я, не помирал, что ли?
– А помстилось вам, – весело сказал он, пьянея от вседозволенности, даруемой сном. – Купался, вылез – портков нет. Может, и не украли. Может, они сами уплыли. А я лёг под деревцем и уснул. А как вы там загалдели, проснулся. А вы думали, какого лиха я тут голый?
Мужики недоверчиво качали головами. И один лишь Кормчий вытаращил глаза и воздел палец: некая идея озарила его.
– Ковалиха! – ликующе крикнул он. Теперь уже мужики повытаращивали глаза, а потом до них дошло, и началось настоящее веселье. Похоже, не зря Кормчий был у них за старшего – придумал что-то очень важное. Один только Стас ничего не понимал, а остальные шлёпали его по спине и плечам, обнимали, щекоча бородами, что-то кричали в уши и вообще радовались его присутствию.
– Ты ведь беглый и сирота? – спросил Кормчий.
– Ну как: матушка в Москве.
– А жены, детей нету? Ни с кем не венчанный?
– Нет.
– Ну, тады ничего не боись. Мы тебя скроем.
И вскоре Стас, обёрнутый в чью-то рубаху, и его недавние преследователи нестройной толпой побрели в деревню. На берегу остался только побитый рыбак прозвищем Курака. Сматывая сеть, он утирал бороду и что-то бормотал себе под нос. Второй рыбак ушёл со всеми.
По воде зашлёпали первые капли дождика.
Оженили безропотного Стаса на следующее утро. Как разъяснил ему Кормчий, был у них в деревне мастер, здоровущий мужик – не то чтобы кузнец, но коней ковал. Ковалём его и звали. А сосватали за него девку аж из Мологи. Моложские – мужи важные; абы кому своих девок не отдают, а им отдали, потому что напели им, дескать, не за абы кого и берём, а за коваля!
И она стала Ковалихой.
Молодой её муж возился с железками, возился, да и поранился. Конечно, рану водой ключевой обмыл и травки целебные, в навозе моченные, приложил. Однако через горячку помер в два дни. Такая незадача. А молодая баба уже брюхатая! Коваль был сирота; кому кормить-то вдову, а потом нянькаться с дитятем? Возвращать в отчий дом жалко – женихов для неё в деревне нету и бобылей нету. Решили за неё отрабатывать миром, ожидаючи, пока овдовеет кто и возьмёт хозяйство. И тут, прямо с неба, и не случайно, видать, голый, свалился Стас!
– И ты сам сказал – «Ковалиха», – радовался Кормчий.
– Я? Нет, не говорил.
– Да как же? Все слышали! – гомонили мужики. – Сам сказал – я, дескать, проснулся, и Ковалиха!..
Невеста оказалась маленькой, худой, с волосами соломенного цвета под платком. И с уже заметным животиком. Стас, увидев её впервой, сразу вспомнил статью Уголовного кодекса о растлении малолетних.
– Да она же сама дитё! – сказал он Кормчему, преодолевая робость.
– Она, конечно, тоща, – снисходительно согласился тот. – Но подумай сам, разве бы сильную бабу отдали бы с Мологи в какое-то Плосково? Да ни в жисть! Мы и взяли что дали. Зато какая будет выгода, когда поедем в Мологу на ярмарку! И скажу тебе: она хоть и не сильна, но трудолюбива и добра. Коваль не жаловался. Слюбится и тебе!
Смешной вопрос: отчего бы во сне не жениться?..
Ещё до вечера сбегали к игумену, отцу Афиногену. Кормчий, показывая на Стаса, объяснил ситуацию, и настоятель согласился обвенчать молодых поутру. Но чтобы никаких гуляний, не осень чай: завтра сеять яровой овёс! Вернулись к избе Ковалихи, где молодые мужики, ожидаючи их, играли в лапту; дядьки в возрасте вели, сидя на завалинке, беседы. И в тот миг, когда Кормчий прокричал: «Отче согласился!» – сверкнула молония и грянул гром.
– Неспроста! – захохотали мужики. – Неспроста! Перун благословлят!
На проведённой тут же мировой сходке отдали Стасу всё ковальское имущество, и дом, и две коровы, и десятину земли, и одёжку, и даже постановили вернуть ему лошадь, которую свели уже в дом безлошадного Невзора. Но тут Стас упёрся: с мотоциклом он управлялся и авто водить умел, но что с лошадью делать, не знал вовсе.
Крестьяне его отказ поняли по-своему.
– Кто сирых питает, тот Бога знает! – крикнул кто-то.
Двое-трое кланялись, благодаря Стаса за явленную им доброту:
– Одной рукой собирай, другой раздавай.
Как сказали бы в двадцатом веке, начались трудовые будни. Буквальность поговорки «от зари до зари» он прочувствовал на собственной шкуре. А приходилось ещё и учиться, прямо на ходу! Стас ведь не только не мог отличить овса ото ржи, это ещё полбеды, но и вообще ничего не понимал в сельском хозяйстве. Сложность устройства сохи привела его в ужас. Мужиков это, надо сказать, весьма удивило. То, что он не знал особенностей здешних почв, было понятно: человек пришлый. Но как можно не уметь пахать?!
Первоначально за ним приглядывали, помогали, а то и просто переделывали его работу. Но постепенно он освоился. Унавоживал землю, запахивал, боронил. На монастырском поле зерно кидать в первый раз не доверили, но на своём поле, на которое выпадало денька два в неделю, пришлось всю работу делать самому – и сеять, и жать, и молотить.
Молодая жена между тем прибавляла в талии, продолжая работать по дому и выходить в поле. Он прозвал её Алёной, хотя крещена она была Таисией, а в отчем доме её и вовсе звали Мышонком. О всякого рода телесных утехах у них и речи не заходило. Во-первых, Стас её, беременную, стыдился: не было же у него раньше таких отношений с женщинами! Во-вторых, он возвращался вечерами еле живой, сил хватало лишь на то, чтобы, схлебав щец и пробормотав ритуальное: «Прав был проклятый Радищев!» – повалиться на лавку, спать.