жизни, не знал совершенно.
Часто спорили об истории.
– Странные дела! – брюзжал Анхельм. – Пока человек младенец, его разум чист; юношей он набирается знаний, но глуп; став старцем, приобретает мудрость. А теперь посмотри на историю: на смену великим мастерам античности пришли подражатели эпохи Медичи, а их сменили жалкие копиисты вроде нас. Всё наоборот.
– Человек чтит отца своего, – ответил Стас. – Даже сам став отцом, говорит: какой великий человек был мой отец! Потом в этой семье рождается ещё один великий человек, и всё повторяется, но в памяти остаётся, что был у нас в роду, в старину, ещё более великий муж. Хотя на самом деле, конечно, от поколения к поколению люди набираются опыта и знаний, а потому с человеческой старостью надо сравнивать наше время, а не какую-то «седую древность».
– И для нас с тобой такой взгляд лестен и выгоден, – подхватил Анхельм, – ибо мы оказываемся более великими мастерами. Как бы только объяснить это ландграфу, маловато он нам платит… За одну картину Дюрера больше заплатил, чем мне за весь прошлый год перепало.
Стас промолчал – ему-то платили изряднёхонько…
Летом 1697 года он переехал в Мюнхен: в связи с рождением наследника у курфюрста Макса Эмануэля надо было заняться украшением столичных дворцов. Но свободу свою сохранил: работал по договорам, в придворные живописцы, на жалованье, не пошёл…
Больше двух лет спустя брёл однажды Стас по Мюнхену. Вдруг на AugsburgerstrаЯe, слева, вывернула карета, запряженная двойней; у неё на ходу отвалилось колесо, распахнулась дверца, и с энергичным воплем «твою мать!» на булыжную мостовую выпал одетый в европейское платье джентльмен, бритый блондин. Стас помог ему подняться, попенял:
– Что ж ты мать-то так поминаешь? Нельзя, грех.
– Да видишь, колесо!.. – начал было пострадавший и тут же осёкся. – Однако! Ты русский, что ли?
– Однако русский, – ответил Стас, улыбаясь.
– Как же это может быть? Тут нет русских!
– Знаю. Двенадцать лет по Европе брожу, ни одного, кроме тебя, не видел. Однако.
– А ты откуда взялся?
– Из Парижа.
– Нет, ну а если честно?
– Из Парижа, говорю. Я там Версаль расписывал. А ты сам-то с виду – чистый немец. Кто таков?
– А вот смотри – я теперь не совсем чистый. – И незнакомец показал на свои испачканные на коленях брюки.
Подбежавший слуга почистил его брюки щёточкой, подал платочек; тот обтёр ладони, представился:
– Царя Петра Алексеевича дипломатический посланник, дьяк Шпынов. Следую из Амстердама в Вену.
– Вольный живописец, князь Гроховецкий, – представился в свою очередь Стас. – Тут зовусь Эдуардом Грохом.
И пока слуги собирали упавший с крыши кареты багаж, пока починяли колесо, два соотечественника отправились в «Красный лев» перекусить и поболтать.
– Что ж ты, князь, пропадаешь тут, – говорил Шпынов, в ожидании жареной свиной ноги потягивая рейнвейн. – Царю край как нужны такие люди. Про Шафирова слышал? Пётр Алексеевич его из купцов взял и – даром что тот еврейского племени – в ближайшие свои помощники определил, а всё потому, что языки знает. А ты? Небось и французскому обучен?
– Обучен и ему. Немецкий, английский и латынь знаю. Польский учил, но давно.
– Святый Боже! А голландский знаешь?
– Да кто же в наше время голландского не знает!
– Слушай, князь! Едем со мной в Вену? Там нынче Прокофий Богданович Возницын обретаются, посол царский. Он обрадуется; ты не пожалеешь; да и мне, что такого человечка привёз, профит будет. Всем хорошо!
– Дела у меня здесь недоконченные, друг мой! И рад бы пообщаться с русскими людьми, но никак.
– Да тут двести вёрст ходу всего! Вернёшься, доделаешь дела. Сам же говорил, что живописец ты вольный.
Не выдержал Стас, согласился, и вышло так, что жизнь его совершила крутой поворот.
Посол П.Б. Возницын, думный дьяк – высокий, толстый, важный господин, встретил Стаса без явно выраженной радости, но хотя бы приветливо. Пытался выспросить о прежней Стасовой жизни; только и узнал, что его во младенчестве увезли в Париж и он там вырос. Есть ли родственники в России? Не знает. Есть ли в России поместье? Не знает.
На заявление Стаса: «Я из князей Гроховецких», – посол, щёлкнув пальцами, вызвал приписанного к посольству герольдмейстера. Тот подтвердил:
– Да, род Гроховецких известен. Это бывшие служебные князья князей Воротынских, из коих Алексей был свояком царя Михаила Фёдоровича, а его сын Иван – двоюродный брат царя Алексея Михайловича. Во время свадьбы царя с Нарышкиной, матушкой государя нашего Петра Алексеевича, стоял у сенника.
– Вон оно как, – удивился посол, будто не Иван Воротынский, а лично Стас был шафером на царской свадьбе. И переменился Прокофий Богданович к Стасу, за плечи обнял, стал действительно радостным, к столу пригласил.
Участники проходившего на берегу Дуная международного конгресса жили в условиях походных: в палатках, расставленных на огромной площади квадратом, чтоб никакой стороне обидно не было. Заседали уже второй год – много накопилось противоречий между странами! Тут ругались, мирились, заключали союзы – и явные и тайные… Никто ещё не знал, что русский царь намерен повернуть политику свою с юга на север, с Турции на Швецию, – да никто особо Россию-то и в расчёт не брал…
Обед был, на взгляд Стаса, вельми обилен. Уха из стерляди с кулебякой, поросёнок жареный с кашей, жареная утка с груздями, раки в собственном соку, разварной картофель со сметаной… Вина красные и белые. Кроме того, на блюдах лежали гроздья фиолетового, подёрнутого сизым налётом винограда.
– Вишь ты, виноград здесь растёт, – шепнул Стасу Шпынов. – А попробуй у нас его вырастить… В Вятке…
Стас рассмеялся:
– И без винограда отличий хватает, – сказал он. – В Париже зимой шуба не нужна, в замках обходятся без печи, одним лишь камином, расстояния всё маленькие…
– Верно, – кивнул большущей головой Возницын, утирая рот платком. – От экономии да прибытка большого имеет Европа руки и капиталы, чтобы производство двигать. И нам надо исхитриться, влезть в европейские дела, торговать, завозить к себе нужное… А нас не пускают… Поляков-ливонцев-литовцев мы пробили, слава тебе Господи. Теперь с двух сторон в центр сей давят Швеция и Турция. Пётр Алексеевич тако пишет: шведы «задёрнули занавес и со всем светом коммуникацию пресекли».
Вечером Стас имел беседу с послом: тот объяснял, что европейцы не могут правильно судить о русских и России. Они её не знают! А надо так сделать, чтобы узнали, причём от людей верных, и кто, кроме знатоков тамошних правил, к тому же вхожих в дома владык земных, вроде него, князя Гроховецкого, тому поспешествовать может?..
На другой день дьяк Шпынов, получивший от Возницына некие бумаги, вместе со Стасом отбыл в Воронеж, к царю Петру. По дороге страшно сдружились, пели песни…
– А что ж у тебя, князь, шпаги нет?
– Как нет, есть. Дома. Но ведь я в права дворянства не вступал, числюсь мещанином, и потому оружие могу держать при седле, а на бедре носить нельзя. А конька моего мы оставили в Мюнхене, э?..
Пётр Стаса поразил. Длинный, несуразный, узкоплечий – и в то же время по-мужски серьёзный. Лицо дёрганое от какой-то нервной болезни, вроде хореи, но приятное, открытое. Понимает, кто он таков есть: царь! – и умеет любому просто взглядом внушить это понимание.
Если бы не трубка его вонючая. Стас-то сам никогда не курил и не уважал этого пустого занятия.
Они застали царя в Воронеже, но на утро намечен был уже отъезд в Москву. Молодых приятелей, своих ровесников – ему было 27 лет, Стасу, по-здешнему, 29, а дьяк Шпынов был моложе их обоих – встретил по-деловому. Выдал им по чарке водки, забрал у Шпынова бумаги; тут же прочёл, обдумал и крикнул писца, ответ сочинять.
И только потом присоединился к их застолью, но пили, вопреки ожиданиям Стаса, наслушавшегося в своём времени об алкоголизме царя и даже читавшего про это (и про многое другое) роман графа А. Толстого, не водку, а хорошее венгерское вино, и весьма умеренно. Пётр затеял расспрашивать Шпынова, каковы наши дела за границей. Никогда раньше не было у России постоянных посольств. Только с этой весны открыли первое, в Голландии. Отправлен туда послом граф Матвеев, сын того Артамона Матвеева, что убит был в 1682 году стрельцами злодейски… Царь говорил об этом, а Стасу вспоминался рассказ садовника Никиты, что в том году и купчину Кириллова «стрельцы уходили»… А купчина тот – дядя его зятя, Тимофея. Но не спрашивать же царя про судьбу какого-то купца и его жены-крестьянки Дарьюшки…
А Шпынов рассказывал, как нашему послу работается в Амстердаме да как в Австрии лихо Возницын обрезал турок: когда они потребовали вернуть Азов, он без сомнений тут же потребовал отдать России Керчь, а в придачу и Очаков, – да что по дороге говорят…
– Und ubrigens, mein Herr,[69] нашего друга князя Гроховецкого я подобрал, можно сказать, на дороге…
Стас хмыкнул:
– Если быть точным, на дороге подобрал тебя я, когда ты кувыркался, покинув карету, надо полагать, в поисках друзей… – И они, перебивая друг друга, рассказали царю историю своего знакомства. Тот хохотал, хлопал себя по коленям, а потом посуровел и вопросил Стаса:
– Что ж ты, знаток дел европейских, ко мне не пришёл раньше? В людях у меня нужда большая…
– А как узнать-то я мог об этом, ваше императорское величество? Вы бы хоть в газетах объявление дали… – сказал Стас и оборвал себя, увидев, как вскинул царь голову, посмотрел внимательно, будто мысль какая поразила его. «Эх, вот это я ляпнул так ляпнул! – закручинился Стас. – Нет здесь газет; когда ещё царь до них додумается… А ежели с моей подачи он теперь затеет прессу печатать?..»
Он много размышлял о природе своих снов и решил, что ничего тут нельзя менять или подсказывать. «Проснусь, а там, в моём настоящем, не только писатель Букашков пропал, а вдруг пропадёт Пушкин Александр Сергеевич?» Потому он стремился жить как бы в струе времени, заставлял себя забыть обо всём, что знал