кзаке. Конечно, Мун прав, но с этой лишней возней я почему-то чувствовал себя идиотом. А я очень не люблю это чувство.
Горка бутербродов росла. На толщину отрезаемых кусков Мунлайт смотрел сквозь пальцы. Потому в получавшемся продукте не было никакой эстетики. Была у меня в армейскую бытность девочка, внучка поварихи. Так ее бы инфаркт хватил, если б она такие ломти увидела. Впрочем, мне лично было наплевать.
Сталкер, насвистывая «Moonlight and vodka…», закончил свое кулинарное действо и поднял бутылку.
«Lunchtime in Moscow, midnight in L.A.», – некстати пришла мысль.[6]
– Не пьянства ради, – сообщил Мун. – А исключительно для здоровья.
Он приложился к бутылке и сделал значительный глоток. Пару раз дернулся кадык. Сталкер оторвался от емкости и потянулся за бутербродом. Лицо его зарумянилось, хитрые глаза приобрели маслянистый блеск.
Я принял бутылку, глотнул. Занюхав кожаным рукавом, протянул Хлюпику. Тот покачал головой.
– Пей, – подбодрил Мун, – для здоровья полезно. Там, у «Смоли», знаешь, как фонит? Был бы у тебя дозиметр, он бы уже с ума сошел. Знаешь, почему здесь нет никого? Недельку-другую вокруг погуляешь – и облучишься так, что рак всего тебе обеспечен. Через месяц яйца отвалятся, через два мозги скиснут, через три умрешь в корчах. А водка, она нейтрализует.
Хлюпик посмотрел на Муна недоверчиво, потом перевел взгляд на меня, словно ожидая моего мнения. Не дождавшись, поспешнее, чем следовало бы, хватанул пузырь и присосался к горлышку. Сделав несколько судорожных глотков, заперхал и полез запивать колой. И пить он тоже не умеет. Одно слово – хлюпик.
– Ты б газированным не запивал, – усмехнулся Мунлайт. – А то нам только тебя пьяного таскать на себе не доставало.
Хлюпик смутился и налег на бутерброды. Мун хмыкнул и приложился к бутылке. Взгляд его, кажется, стрельнул мне за спину. Я сделал вид, что ничего не заметил. Но сразу обратил внимание, что Мун уселся таким макаром, чтобы держать в поле зрения ту сторону, с которой мы пришли. Хлюпика посадил рядом, а мне досталось место лицом к Припяти, навстречу приключениям. Интересно, это нарочно или специально? Или у меня паранойя?
– Ты бы тоже особо не налегал, – бросил я Муну как ни в чем не бывало. – У нас впереди такие радости, что лучше поберечь мозги и рефлексы.
– У нас впереди такие радости, что я бы с удовольствием нажрался до такой степени, чтоб море по колено. И плевать на все рефлексы и мозги, – поделился Мун, однако бутылку отставил.
Хлебно-колбасная горка уменьшалась с хорошей скоростью. Последний бутерброд задержался чуть дольше и был истреблен Мунлайтом с очередной гнусной ухмылочкой и скабрезностью на тему вшивой интеллигентности.
Надо было вставать и идти дальше, но идти куда-то смертельно не хотелось. Вообще, это совсем небезопасное местечко казалось сейчас каким-то удивительно спокойным. Словно сюда не сунутся ни мутанты, ни аномалии, ни люди.
Глупая и опасная иллюзия. Я мысленно отругал себя за дурацкие мысли, но не встал, решив, что пятнадцать минут можно и передохну́ть.
– А почему в Зоне птиц нет?
Я покосился на Хлюпика. Кого-то после обеда тянет поспать, кого-то руки об соседа вытереть, а его пробило на расширение кругозора.
– А чего им тут делать? – пожал плечами Мунлайт.
Хлюпик посмотрел с подозрением, будто в ожидании подначки. Но Мун выглядел на удивление серьезным.
– Ну как же… Люди живут, собаки… свиньи мутировавшие, – припомнил Хлюпик. – Всякая дрянь живет…
– Включая человека, – не удержался-таки от колкости сталкер. – Понимаешь, птицы умнее людей и зверей.
– Я бы сказал – свободнее, – поддержал разговор я, чуя, куда клонит бородатая язва.
– Те же яйца, только в профиль, – отмахнулся Мунлайт. – Просто, когда жареный петух в жопу клюнул, люди за вещи цеплялись, за насиженное. Потом вроде уезжать стали, но не все. Кто-то остался. А потом другие люди, любопытные, полезли посмотреть, а чего это там? Интересно же. Человеку всегда интересно. Особенно если забор стоит и табличка «Не ходить».
Мун дернул травинку, сунул между зубов и откинулся на спину. Травина, покачиваясь, смотрела в небо. Сталкер вытянулся и прикрыл глаза.
– Это закон: если чего-то нельзя – значит, обязательно нужно, – продолжил он. – Знаешь, как в кино. Стоит на окраине города заколоченный дом, про него все в городе знают и рассказывают страшные истории. Дескать, кто туда заходит, того ногами вперед выносят. В дом сунется разве что сумасшедший. Ну и главный герой, разумеется. Причем идет он туда ночью, в грозу и шквальный ветер, в полнолуние, в пятницу тринадцатого, наплевав на все приметы, слухи и погодные условия. И вот он идет, подходит к дому, а там табличка: «Не входи, мужик, а то кранты тебе». И музыка такая зловещая играет, и ветер, и гроза, и пятница тринадцатое. А он табличку на двери читает, а за ручку все равно тянет. Когда такое видишь в кино, сидя на диване, обычно смешно становится. Вот ведь дурак какой! Куда лезет? Только на диване перед телевизором все умные, а в жизни – так девяносто девять из ста дураки дураками и лезут куда не надо.
Мун замолчал. Травинка дернулась пару раз и замерла в наклоненном положении. Со стороны было похоже, что он заснул. Дыхание ровное, лежит, не шевелится. Даже веки не дергались и ресницы не дрожали, как бывает у тех, кто притворяется спящим. Но я знал, что он не спит.
– Так а птицы-то при чем? – не понял Хлюпик.
– А птицы умнее, – снова шевельнулась травина. – Их ничего не держит, и любопытства глупого у них нет. А если и есть, то инстинкт самосохранения работает лучше. Так что птицы подорвались и улетели от всего этого безобразия подальше.
– Ну а звери чего тогда не убежали?
Мунлайт резко сел и посмотрел на Хлюпика, как на идиота.
– На своих двоих, пусть даже четырех, далеко не убежишь, – объяснил он. – И потом – у животных тоже свои норы есть.
Складно балаболит, но это только теория. У птиц ведь тоже и гнезда, и любопытство присутствуют. И с людьми не прав. У меня вот тут никакого якоря не было, и любопытство меня не глодало. Однако же я в Зоне. И потом…
– Птицы в Зоне есть, – ляпнул-таки я. – Сам видел.
– А что птицы? – пожал плечами Мунлайт. – Ну да, летают, бывает, видали, но ни одного гнезда я в ЧЗО не встречал…
Я не хотел спорить, а потому просто замолчал. Вот только Хлюпик, видимо, тоже думал в схожем со мной направлении.
– А почему обязательно любопытство? – поинтересовался он. – И про дурь не согласен. Я вот…
– Ты вот, – кивнул Мун. – Сидишь здесь, у черта на рогах, а мог бы у себя в сталинской квартирке на диване книжечку листать и жизни радоваться. Вот чего тебя сюда занесло?
– Я не из любопытства. Я… Мне надо, – взвился Хлюпик. – А тебя вот чего сюда занесло?
Мун окаменел, как громом пораженный. Глаза его на какую-то долю секунды сузились, стали злыми, будто Хлюпик своим невинным вопросом переступил черту дозволенного. Но уже в следующее мгновение он взял себя в руки.
– И мне надо, – ответил как ни в чем не бывало. – Только все равно это все дурь. Просто сначала ты суешь нос куда не надо, а потом его прищемляют и тебе уже никуда не деться. Ты вот думаешь, что волен уйти из Зоны? Хрена лысого, она тебя уже сожрала с потрохами. Ты уже сунул сюда свой любопытный нос, и его прищемили. А ты, глупыш, и не заметил.
Мунлайт растекся в гнусной ухмылке. Травинка покачивалась в такт легким движениям челюстей. А потом морду Муна перекосило, он сплюнул и схватился за челюсть. Травинка спикировала вниз и затерялась среди еще живых и растущих себеподобных.
Я с удивлением смотрел на сталкера. Чего это он? Мун тем временем раззявил варежку и, запустив туда чуть не всю пятерню, принялся ощупывать передний зуб.
– Ты чего? – заволновался Хлюпик.
Вместо ответа Мун вынул пальцы изо рта и демонически ухмыльнулся. Еще недавно ровный ряд зубов светил небольшой, но заметной чернеющей дырой. От переднего верхнего у сталкера откололся кусок размером с третью часть. Доигрался.
Хлюпик тоже, кажется, заметил. Во всяком случае, спрашивать больше не осмелился.
– Твою мать. – Теперь Мун теребил сколотый зуб не пальцами, а кончиком языка.
Интересно, чего это за трава такая, что об нее можно зубы сломать? Может, поискать и Захарову отнести? Готов поспорить, что он с такими штуками еще не сталкивался. Правда, он не ботаник и даже не биолог.
– Тебя предупреждали, что это опасно для здоровья, – поддел я.
– Да пошел ты, – огрызнулся Мун. – Накаркал? Молодец, возьми с полки пирожок. Там два, твой – посередине.
– Так это он об травинку? – выпучился на меня Хлюпик.
Я не ответил. Трава здесь тоже ненормальная. И если по теории этого беззубого, то растительность – другая форма крайности. Птицы улетели, потому что не могли остаться. Трава, кусты и деревья остались, потому что не могли улететь. А остальные… Остальные ушли, пришли или остались, в зависимости от собственного трезвомыслия. Если подходить с точки зрения здравого смысла, то мы трое, как и все прочие живущие здесь, – ненормальные.
Хотя личностный фактор тоже отрицать нельзя. Вот я, например… А что я?
Нет, все-таки прав Мун, существование в таком паршивом месте – дурь. Чем бы она ни была продиктована.
16
Пейзажи становились все более пустынными и жутковатыми. Если южную часть Зоны отчуждения освоили военные, ученые и сталкеры, то на север лезть не торопились. Дорога сюда считалась закрытой, даже несмотря на сказки про Пьедестал, группировку с аналогичным названием, сказочные артефакты. Есть такие места, в которые не полезешь даже за миллиард баксов. Риск хорош, когда точно известно, чем и за что рискуешь. В походе на север ты рискуешь жизнью. Причем шансов на выживание у тебя меньше процента. А шансов получить сказочное богатство или добраться до Исполнителя желаний и того меньше. Может, и вовсе нет. Никто ж не знает, есть ли Исполнитель желаний на самом деле.