Хорват наклонился вперед.
– Я за него… убити. Он за меня – убити. Нет наша земля. Нет наша страна. Ни он, ни я. Нет. Мы друга убити. Потом – нас. Не носи смерт. Не носи зло. Не надо.
…
– Есть долги, которые оплачиваются только кровью.
Хорват долго смотрел на меня, потом сказал:
– Как знаешь…
Британский спецназ проник в Россию двумя путями. Двое вынуждены были последовать за целью напрямую, выдавая себя за перегонщиков машин, – это было опасно, потому что англичане, за редким исключением, не перегоняют машины, это делают русские. Остальные полетели в Финляндию, чтобы там перейти границу. Финляндия поддерживала открытую границу с Россией, и через нее можно было перейти с оружием…
Сейчас Герт Роу, в том же самом своем прикиде – куртка и джинсы, – сидел в старом, но ходком, еще полностью бензиновом «БМВ» и смотрел на экран покета[69]. На нем было изображение с БПЛА, который они подняли, чтобы избежать контакта с объектом.
– Босс…
– Говори.
– Пришли данные. Объект действительно участвовал в операциях в Хорватии. Как частный военный контрактор, еще от российской стороны.
– Этого только не хватало… – выругался Роу.
– Наши действия, сэр?
– Продолжаем. Только аккуратно.
Во Владимире я первым делом нашел Клеста. Тот как раз запирал дверь своей… кельи, или как там у них называется.
Выслушав меня, он сказал только:
– Исповедаться тебе надо?
– Надо-то надо, да кто мою исповедь примет…
– Идем…
В России традиции исповеди отличаются от Запада, если на Западе есть специальная кабинка для исповеди, в которой священник и исповедуемый друг друга не видят, то у нас просто накрывают полой рясы и исповедуют. Говорить так сложнее – это факт…
Клест был едва ли не единственным человеком на земле, который мог бы принять мою исповедь. Один из немногих, кто по-настоящему понял бы меня, – ведь он, как и я, служил в спецназе Внутренних войск. Он, как и я, участвовал в той страшной войне, где каждый из нас потерял своих друзей, но не только, каждый из нас потерял себя самого, то человеческое, что в нас было. Именно поэтому я рассказал ему больше, чем рассказал бы любому другому. Почти все рассказал. И он выслушал, хотя это было ох как нелегко.
Иногда мне кажется, что священник для нас – это как… плевательница. Мы приходим к нему и говорим, что плохого мы совершили… словно отливаем из своей чаши… но только для того, чтобы наполнять ее вновь и вновь. И ждем, что священник скажет нам нечто такое, что успокоит нашу совесть и даст нам возможность снова жить как раньше… несмотря на то, что мы совершили…
Как-то так.
Когда я закончил говорить, Клест перекрестился.
Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшайся рабы Твоей, сестры нашей Анастасии, яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная ее согрешения и невольная, избави ее вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троицу и Троицу в Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив той буди, и веру яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Стало легче. Не знаю… может, потому что выговорился, а может, потому что были произнесены слова этой молитвы… за единственную женщину на этой земле, которой нужен был я и которая умерла, приняв удар, который должен был обрушиться на меня. Теперь я был не нужен никому и никто не был мне нужен. Кроме того, кто сделал это – его я достану рано или поздно…
– Что собираешься делать?
– Все то, что происходит, – неспроста, это идет откуда-то сверху. Что-то знает Харитон, помнишь его?
– Помню.
– В разговоре он дал мне понять, что находится под контролем. Но мне надо встретиться с ним и поговорить. Где-то, где не будет микрофонов и камер.
…
– Ты мне поможешь?
Клест тяжело вздохнул.
– Господь помогает… всем нам грешным. Пусть и незаслуженно.
…
– Хорошо. Сделаю…
В эту ночь я впервые нормально уснул… и спал как убитый.
Где-то на территории Халифата. Бывший Кыргызстан. 19 сентября 2037 года
– Ну, что? И где твой Пророк Иса? Помог он тебе? А?
…
– Не слышу!
Гр-р-р-р…
Только бульканье воды…
Он так ничего им и не сказал.
На следующий день бить его не стали. Вместо боевиков, которые зверели от ничегонеделания и безнаказанности, пришел проповедник. Худенький, щуплый, без одного глаза – глаз у него не выбило, он так и вырос без одного глаза. Еще один сын радиоактивной пустыни.
– Ас саламу алейкум… – сказал он.
– Ва алейкум салам…
Проповедник присел рядом.
– Как ты себя чувствуешь?
Он не ответил. Он был сильным человеком и знал, что надо возлюбить врага своего, как самого себя. Но что-то мешало ему это сделать. Может быть, мешали нищета и безысходное отчаяние, которое он видел в своих странствиях.
Люди искали в религии спасения от несправедливости, от воровства, от коррупции, от дикой нищеты и безысходности – а нашли нечто худшее, чем то, что было до этого. Остатки цивилизованности, как приливной волной, были сметены воинствующей дикостью, убивающей и разрушающей все, что не по нраву.
О, Господь, за что ты нас так тяжко караешь?
Его собственный путь к Богу был непростым. Долгое время он был неверующим, служил в армии. Потом началась война, и он воевал, как и многие. Он видел тех, кто здесь живет в автоматном прицеле. Были времена, когда было очень тяжело… они тогда все стали верить, потому что на войне неверующих нет. Потом ваххабитов погнали назад, они отступали страшно, так, как отступали в две тысячи первом, в Афганистане… фронт рухнул, тыла не было – и они бежали и бежали, оставляя раненых и убитых у дорог и просто в степи.
Тогда у них появились пленные. Сначала они просто убивали всех, кто попадал им в руки. Они навидались того, что творили эти звери на любой территории, куда им удавалось зайти, и пришли к мысли, что живыми их отпускать нельзя… чем меньше их останется в живых… тем лучше, потому что даже двенадцатилетний пацан верит, и они дали ему автомат, и он пошел – а если его отпустить, он останется жив, и даст потомство, и тоже научит его верить… это была религиозная война на уничтожение, и некому было это остановить… они убивали, потому что сами не хотели быть убитыми. Потом… убитых было столько… они шли через местности после химических атак – а впереди были местности, по которым наносились ядерные удары… и в какой-то момент они просто пресытились кровью и смертью и почувствовали, что хватит, и перестали убивать всех – потому что жажда мести была утолена сполна. Кого-то они стали брать в плен… среди тех, кто теперь попадался им на пути, большинство было просто забранные в исламскую армию под дулом автомата или одурманенные пропагандой в медресе. Если удавалось разобраться – они оставляли таких в живых…
Среди них были те, кто помнил русский язык, – они разговаривали с ними. Пленные бесхитростно рассказывали о творившемся в их стране безумии… о колхозах, которые с развалом СССР стали частными, прихватизировались родственниками очередного президента или главы района, и прихватизировалось не только имущество – но и люди. Особенностью среднеазиатской приватизации было то, что людей тоже приватизировали и они становились рабами… Сначала им просто не платили зарплату, потом начали строить частные тюрьмы и открыто указывать – продается хозяйство, триста человек – то есть уже не человек – триста рабов, это указывали так же обыденно, как в девятнадцатом веке торговали деревеньками помещики. О том, как бесстыдно грабили и издевались, как хватали людей посреди ночи, как быстро переквалифицировалась в охранку местное МВД и КГБ. О том, как устраивали охоты на людей для чиновников и заезжих богатеев, как придумали торговать женщинами с некоторыми исламскими странами – и по кишлакам ездили вооруженные отряды, хватая всех, кто приглянулся. О том, как ставили записывающие устройства в мечетях, а мулл заставляли стучать, о том, как местные «лекари» изгоняли джиннов из больных палками, как другие лекари до того изгоняли шайтана из женщин, что те беременели. И когда на их землю приходили люди и говорили, что они – за чистый ислам, когда по Интернету шейхи гневно обличали несправедливость… многие тогда поднимались. За справедливость, без которой выросло целое поколение.
Только справедливости они так и не нашли. Вместо нее были атаки на пулеметы до последнего шахида, а потом – газовые бомбежки…
Они закончили войну и дошли до гор, а дальше не пошли – и он ушел из армии, сам не зная почему – то ли понял, что закончил свою войну, то ли грызло что. Но бесхитростные эти рассказы – грызли душу, а разбомбленные дороги, забитые горелым транспортом, селения, забитые трупами – и правых, и виноватых – газ не щадит никого, – являлись по ночам.
Тогда он, чтобы не застрелиться однажды в приступе черного отчаяния и чтобы дожить отпущенное ему в ладу с самим собой, пришел в храм. И очень скоро он пришел к выводу, что должен искупить совершенное… или, по крайней мере, попробовать это сделать. А для этого он должен понести слово Божие туда, где его так давно забыли. И не только слово Божие – но и справедливость, которую там всегда ждали от русских – вместо ракет и бомб с нервно-паралитическим газом…
…
– Ты не хочешь говорить со мной?
…
– Тогда ответь на вопрос – зачем ты сбиваешь людей с пути Аллаха? Тебе заплатили?