— Этого я не знаю. Но кажется, он этим озабочен.
— А вы, Зиберт? Вы-то верите в это?
— Да, — лаконично ответил тот.
— Но почему?
— Потому что все преступники лишились последней капли разума.
Лицо Зорге исказилось страшной гримасой. В его глазах застыло дикое выражение, как у хищного животного. Слегка согнувшееся вперед тело, казалось, напряглось, как бы изготовившись к большому прыжку. Его руки вцепились в края столешницы.
Вдруг Рихард резко вскочил и, ссутулившись, покинул заведение. На Зиберта он не обратил никакого внимания, как будто того и не существовало. Вспрыгнув в свой автомобильчик, Зорге помчался в посольство.
Он застал Майзингера еще за работой. Атташе приветствовал его, широко раскрыв объятия.
— Наконец-то вы явились! — воскликнул полковник.
— Что случилось?
— Мы сейчас построим этих парней в затылок!
— Каких парней?
— Этих, из монастыря, доктор. Недалеко от нас расположен немецкий божий дом. Сегодня после обеда его настоятелю крепко влетит от меня.
— За что вы его, бедного?
— Он достал нас, этот парень! — воскликнул Майзингер. — Братья не могут действовать без нашего благословения. Хотя Господь Бог осенил их крестным знамением, но финансами не снабдил.
— Ну и что вы с ним, с этим настоятелем, сделаете? — полюбопытствовал Зорге.
— Все зависит от координации наших служб, — стал объяснять польщенный гестаповец. — Сейчас мне подчиняются все немцы, живущие в Японии, где бы они ни были заняты. И некоторые из них занимают особое место в моем сердце. А к священнослужителям у меня всегда была слабость. Здесь, перед вот этим письменным столом, стоял представитель Господа Бога. И не просто стоял, а вытянул лапу в немецком приветствии.
— Вы заставили его сделать это?
— Ну, после нескольких вежливых напоминаний на сей счет. Стать мучеником за веру парню не улыбалось.
— Ну а что будет с коммунистами? — спросил Зорге.
— Скоро мы покончим с ними, — заверил Майзингер.
— Вы на самом деле считаете возможным, что Германия нападет на Советский Союз?
— Я считаю это непреложным фактом. Гитлер совершит большую глупость, если не воспользуется этой единственной возможностью.
— Что это за единственная возможность? — спросил Зорге, разыгрывая из себя простака.
Но Майзингер так обрадовался подвернувшемуся случаю показать всезнайке-доктору, что он, гестаповский офицер, тоже не лыком шит, что не заметил нехитрой уловки Зорге.
— Гитлер к настоящему моменту как раз мобилизовал весь немецкий народ. Фюрер должен обязательно это использовать. Десять миллионов солдат нельзя держать без дела долгое время. Их нужно погнать вперед! Ведь мы, как известно, народ без пространства...
— А вы думаете, что русские позволят сделать это...
— Русские, — перебил Майзингер, — народ второго сорта. Кампания в Финляндии это убедительно доказала. Мы просто сотрем их с географической карты.
— Наполеон тоже...
— Наша армия теперь полностью моторизована, — вновь перебил Зорге полковник. — Наши солдаты не будут шагать по отвратительным русским дорогам, а поедут по ним, оставляя за собой десятки километров в день. Через четыре недели мы будем в Ленинграде, через шесть — в Москве. А через три месяца здесь, в Японии, мы встретим первых русских беженцев.
Зорге резко повернулся и вышел. Аргументы Майзингера показались ему глупыми. Но затем он себя успокоил, когда подумал, что сейчас самые глупейшие доказательства, наверно, и будут самыми лучшими. Подавленное настроение охватило Рихарда, тоска заполнила его душу. Оставалось одно — поскорее залить ее «огненной водой».
В пьяном угаре Зорге, тяжело ворочая заплетающимся языком, громко обращался к своим отсутствующим собутыльникам:
— Послушайте только, наци осмеливаются напасть на Россию. Идиоты! Ведь это же колоссальная империя! Даже если они дойдут до Москвы, это будет для русских блошиным укусом!
А на следующий день Зорге, не владея собой, в коридоре старого посольского здания разнес референта, который решился оспорить его доводы против германско-советской войны.
— Вы все здесь, — кричал Рихард, — поджигатели войны! Сволочи!
Двадцать второго июня Зорге, крепко выпив, шатался по питейным заведениям, ругал посла, проклинал Гитлера и вообще всех, кто встречался ему по дороге.
— Свиньи! — орал он. — Проклятые свиньи!
Ночью Зорге рыдал, как обиженный ребенок, а дрожавшая от страха Митико, сидя на кровати, утешала его.
Рихард Зорге распластался на своем ложе, уставившись в потолок. Два дня он почти ни с кем не разговаривая. Митико находилась рядом и подстерегала каждое его движение. Но он был недвижим, словно уже переселился в мир иной.
Непрерывные боли и безмерные дозы спиртного скрутили Рихарда. Глубокой ночью двадцать второго июня, когда началась война с Россией, он с большим трудом добрался домой и на пороге упал без сознания. Митико с великим трудом втащила его наверх, раздела и уложила в кровать.
Зорге походил на мертвеца. Тело его одеревенело, а глаза были закрыты. Но Митико знала: он жив и в полном сознании. И что он не хочет говорить ни с кем.
А снаружи простиралось июньское ночное небо, светлое и чистое. Теплый ветерок потихоньку проникая в комнату. Он был настолько слаб, что пламя свечи, стоявшей на столе, горело ровно и отбрасывало мягкий свет на полки с книгами, потертые коврики, полупустые бутылки, разбросанные кругом, и на мужчину и женщину, неподвижно лежавших рядом.
Постепенно Митико овладел страх, леденящий душу, останавливающий сердце страх. Она, тяжело дыша, крепко прижала руки к груди. Затем подняла их и зажала рот, чтобы задержать крик, готовый сорваться с губ. И начала дрожать, сотрясаясь всем телом.
— Не бойся, — вдруг прошептал Зорге.
Дрожь ее сразу прошла. С радостным изумлением она вслушалась в его слова. Затем заплакала и прижалась к нему.
Зорге притянул ее к себе и погладил по волосам. Хотя это и произошло почти механически, движение это было полно нежности. Глаза его оставались закрытыми.
— Не плачь, — снова прошептал он. — Не оплакивай себя, потому что у тебя впереди еще долгая жизнь. Не плачь и обо мне — я этого не заслуживаю.
— Я буду любить тебя всегда, — сказала она убежденно. Затем добавила, почти касаясь губами его шеи: — Почему у нас нет ребенка?
Зорге замер. Рука его неподвижно лежала на ее голове. Казалось, что он и не дышит.
— Хотя это и будет твой ребенок, — проговорила она запинаясь, — он не доставит тебе никаких хлопот. Я воспитаю его одна. Тогда ты будешь постоянно со мной.
— Ребенка, отца которого звали бы Рихард Зорге, быть не должно, — ответил он. — Из-за этого тебе пришлось бы всю жизнь страдать.
— Нет, я буду тогда счастливой до самой смерти.
— Когда-нибудь мир узнает, кем был Рихард Зорге. И люди на моей родине станут меня проклинать или удивляться мне. Здесь же, в Японии, имя Рихард Зорге будет произноситься с ненавистью. Японцы станут бросать вслед тебе камни, плевать на тебя, и наш ребенок останется без друзей и радости. С каждым глотком воздуха вам придется вдыхать только ненависть.
— Меня это не пугает, — просто сказала Митико.
Зорге, тяжело дыша, прижал ее к себе и проговорил:
— В моей жизни было много женщин, Митико.
— Не надо, — торопливо прервала она его. — Пожалуйста, не говори мне об этом.
Но он продолжил:
— Много женщин, Митико. Целая армия женщин. Красота, страсть, порочность... Женщины всех цветов кожи, всех возрастов, самой разной внешности. Среди них были и такие, которые плакали обо мне. И такие, о которых я часто сам вспоминая. Две или три даже пытались втолковать мне, сколь непутева моя жизнь.
— Не вспоминай про это, — пролепетала Митико. — Ты ведь страдаешь.
Зорге медленно покачал головой и сказал:
— Я совершенно спокоен. Мне даже необходимо поговорить об этом. Это облегчает меня. Я и так слишком долго держал все это в себе, Митико. Я лишь смеялся, убеждая себя, что все это не столь важно. А сейчас я чувствую, что лгал самому себе. — Внезапно Рихард выкрикнул: — А сегодня знаю: меня будут постоянно обманывать, пока я жив. Я обманут самой жизнью.
— Возьми мою жизнь за это, — проговорила Митико едва слышно.
Зорге медленно открыл глаза с таким чувством, будто бы открывая их впервые. Он посмотрел на неяркий спокойный свет свечи. Взяв обеими руками голову Митико, Рихард внимательно вгляделся в ее лицо с каким-то беспомощным удивлением. Затем, отвернувшись, сказал:
— Когда я возвратился с войны, во мне будто что-то надломилось. Попытался найти лечебное средство от этого, но вокруг все рушилось. Никогда уже я не смог вернуться в детство, когда рядом со мной были родители и брат, когда ощущая счастье и уверенность. Я всегда мечтая о семье, Митико, о собственной семье, о детях, которые играли бы у моих ног, о любимой жене, которая сидела бы рядом со мною.
— Сейчас еще не поздно.
— Нет, уже поздно! — воскликнул Зорге. — Во мне самом и вокруг меня все разбито. Я не жил, а существовал. Мне пришлось сражаться не на жизнь, а на смерть вместе с такими же, как я сам, людьми, находившимися рядом в окопах. От многих из них остались только могильные холмики. А когда пришли нацисты, они принесли с собой мрак, истребление, смерть. Они мучили людей, которых я любил, истязали и пытали их до смерти! Этого я никогда не забуду, Митико! Никогда!
Митико попыталась найти его рот своими дрожавшими губами. Она не разбирала всех его слов и не успевала за его мыслью, но она понимала его, понимала хорошо. И у нее появилась потребность сказать ему об этом.
— Вот что ты еще должна знать, — продолжил Зорге. — Среди этих многих женщин, бывших в моей жизни, не было ни одной, кого мне бы захотелось назвать матерью моих детей. Ты — первая, Митико, и единственная.
Она разрыдалась. Ее слезы лились по его лицу, поэтому она не заметила, что и он плакал. Ей только казалось, что над ними витает смерть.