Тюремную камеру Зорге, лежа, обессиленный, на нарах, вначале воспринял как гроб. Организм его требовал алкоголя. Иногда он прикладывал два пальца к дрожавшим губам, будто бы курил.
Затем Рихард стал понемногу приходить в себя. Сильные боли в затылке отступили, кровь потекла спокойнее, руки перестали дрожать. Закрывая глаза, он чувствовал вокруг себя покой.
В первые дни после ареста Зорге отказывался отвечать на вопросы. Лишь однажды в самом начале заявил:
— Не сделайте ошибку, она может дорого обойтись Японии.
Он ожидал и был готов к тому, что японцы постараются вырвать у него показания силой, поэтому воспринимая пытки совершенно спокойно. Его били, душили, пинали, прижигали огнем, ошпаривали кипятком, морозили и не давали спать. Но он решил все выдержать. Резидент не собирался выпрыгивать из окна, как английский корреспондент Кокс, и кончать жизнь самоубийством. Его могли только убить.
Но такие попытки не предпринимались, и Зорге вычислил три причины этого. Он состоял в дружеских отношениях с немецким послом и был одним из видных членов немецкой колонии, поэтому японцам мог быть предъявлен решительный протест. Далее, поскольку, по всей видимости, ими установлено, что в деле замешан Советский Союз, надо было считаться и с этой великой державой. Третье предположение было самым тяжелым: а что, если удалось арестовать других членов его группы? Тогда он им, японцам, пока был не очень-то и нужен.
Эта мысль не давала ему покоя с первых дней. Где оказалось слабое звено, за которое была вытащена вся цепь? В чем заключались ошибки, недосмотры, провалы? Предательство исключалось, в этом он был абсолютно уверен.
Следователь появился в первые же дни в камере Зорге. Он был вежлив, но забыл представиться. Поскольку японец носил толстые роговые очки и часто длительное время молча разглядывая арестованного, Рихард дал ему кличку Сова.
Сова попытался начать разговор по-японски, но Зорге сделал вид, что слышит этот язык впервые. Тогда тот перешел на английский, но Рихард не среагировал и на него. Когда следователь заговорил на ломаном французском, он усмехнулся и произнес:
— Я — немец.
После этого следователь говорил только по-немецки. Это был гортанный, чиновничий язык со скудным словарным запасом.
— Я требую, чтобы вы признались, что занимались шпионажем в пользу Советской России.
— Мне не в чем признаваться, — ответил Зорге.
— Каждое признание облегчит ваше положение и даст мне возможность помочь вам.
— Вы — не первый следователь, который утверждает, что является духовником.
— Ваши товарищи — поумнее, — заявил Сова.
— Я очень рад за так называемых товарищей.
Следователь долго, действительно по-совиному смотрел на Зорге, затем произнес:
— Макс Клаузен, например, с большой готовностью сотрудничает с нами. И без всяких предварительных условий.
— Поздравляю вас с таким сотрудником.
— Макс Клаузен во всем признался, так что я знаю все.
— Тогда я вам совсем не нужен, господин следователь, — сказал Зорге, прищурив глаза. Он был готов ко всему.
— Макс Клаузен реконструировал ход радиообмена. Он обвиняет вас, доктор Зорге, назвав чертом.
На лице Зорге появилась презрительная гримаса.
— Почему вы не защищаетесь?
— Не принимайте меня за идиота, господин следователь. Ведь я — как бы дипломат с секретной миссией. И мне знакомы старые приемы, когда делаются попытки восстановить одного заключенного против другого и побудить его давать показания будто бы на основании слов признавшего свою вину. На такие топорные штучки я не клюну. Если вы хотите хоть немного продвинуться вперед, положите свои карты открыто на стол. Итак, кого же вы арестовали, кроме меня?
— Всех!
— Назовите имена.
Следователь несколько минут смотрел на Зорге, потом медленно, подчеркивая каждое слово, как бы выкладывая одну козырную карту за другой, стал перечислять:
— Мияги, Макс Клаузен, Бранко Вукелич, Одзаки и три-четыре десятка других.
Зорге понял, что вся агентурная сеть в Токио была ликвидирована. Не осталось ни одного человека. Катастрофа была полной.
— Ну так будете теперь говорить? — спросил следователь.
— А к чему? Не вижу причины.
— Разве вы не понимаете, что дальнейшее отпирательство бесполезно?
Зорге не ответил. Своим молчанием он показал, что считает разговор оконченным. Ему нужно было время, чтобы поразмыслить.
Следователь ушел, но через некоторое время возвратился, принеся с собой документы, и стал зачитывать выдержки из протоколов допроса, давая понять, что полностью информирован о секретном коде группы. Сова говорил сначала по-хорошему, заклиная Рихарда защищаться, а потом стал угрожать.
Но Зорге молчал. Проходили недели, месяцы.
Ему было ясно, что показания дали все. Макс Клаузен даже перестарался со своими добровольными признаниями. Мияги ничего не отрицал. Бранко Вукелич попытался свалить все на Зорге и тем самым выгородить себя. Даже Одзаки не стал отказываться от содеянного.
«Но что, — Зорге снова и снова задавал себе вопрос, — послужило причиной арестов? У кого не хватило выдержки? Что за ловушку мне подстроили? Кто это сделал? Кто в нее попался?»
Через три месяца, в течение которых следователь ежедневно навещая Зорге, пытаясь разнообразить и менять методы ведения допросов, Зорге своей тактикой оттягивания вынудил Сову сообщить подробности, предшествовавшие арестам.
— Слабым пунктом в вашей цепи оказался Мияги, — сообщил следователь.
— Смертельно больной Мияги? Стало быть, ваши люди выбили признание из ходячего трупа, применив пытки?
Следователь, как бы отметая сказанное Рихардом, поднял протестующе руку:
— Мы вышли на него совершенно случайно. Знаете ли вы некоего Ито Рицу?
— Этого человека я не знаю, — ответил Зорге, — но слышал о нем. Если я не ошибаюсь, он относится к числу руководителей японской коммунистической партии.
— Нет, вы не ошибаетесь, — с нескрываемой злобой произнес следователь. — Вы хорошо знакомы с этими кругами.
— Это ложь, — решительно возразил Рихард. — В своей работе я избегал любых контактов с представителями местной организации коммунистической партии. Я не использовал рекламу и не хотел сотрудничать с людьми, занимающими определенное положение в обществе. Это было моим непременным требованием, исходившим из Москвы, которое я выполнял неукоснительно, как и другие распоряжения.
Следователь просиял. Его водянистые глаза отсвечивали искорками за толстыми стеклами очков. Ведь Зорге сделал свое первое признание.
— Не радуйтесь слишком рано, — спокойно произнес Зорге. — То, что я вам сейчас сказал, не занесено в протокол, и я могу в любое время отказаться от сказанного. Но я могу этого не делать. Все зависит от того, насколько вы будете со мною откровенны. Так что было с этим Ито Рицу?
Следователь, почувствовав себя у цели, рискнул рассказать о подробностях, по крайней мере, по данному вопросу.
— Рицу вызывал у нас подозрение, как и все коммунисты. И он был подвергнут строгому допросу.
— Кэмпэйтай, стало быть, забила его до полусмерти.
— Он должен был назвать имена. И уже через два дня он сообщил одно имя — имя Томо.
«Томо»? — лихорадочно пытался вспомнить Зорге. Его отличная память подсказала: «Тетушка Томо», а затем всплыл во всех подробностях разговор с Мияги, состоявшийся два года тому назад. Его помощник хотел привлечь нового агента — тетушку Томо, которую хорошо знал по Сан-Франциско, добропорядочную тетушку Томо. Уже тогда сработал недремлющий инстинкт Зорге: он потребовал от Мияги не включать ее в агентурную сеть.
Вот каким был случай, который никто не мог предвидеть, камень, о который споткнулись все и оказались у подножия виселицы. Конец токийской агентурной сети обозначился еще до ее создания. Мияги жил в Сан-Франциско в начале тридцатых годов. Там он встречался с коммунистами, в числе которых был некий Рицу, вместе с которым они вовлекли в компартию Томо. Через десять лет Рицу встретил Томо в Токио, но она уже отошла от коммунистов. О Мияги Рицу ничего давно не слышал и забыл про него. Когда у Рицу под пытками потребовали назвать имена, он, чтобы прекратить истязания, решил назвать Томо, которая не имела никакого значения для коммунистов. Таким образом началась ликвидация успешно действовавшей шпионской сети Рамзая—Зорге.
— И эта тетушка Томо назвала вам имя Мияги, когда ее прижали?
— Абсолютно точно, — ответил следователь, добавив с некоторым сожалением: — Наши люди вначале даже не поняли, какой улов попал им в руки,
— Мияги молчал?
— Вначале он молчал, — подтвердил следователь, — но его организм не выдержал. Ведь он — смертельно больной человек, не так ли? Туберкулез, если я не ошибаюсь. И Мияги допустил ошибку.
— Какую же?
Следователь замялся, помолчал некоторое время, но все же сказал:
— Мияги решил избавиться от дальнейших допросов, видимо побоявшись, что не выдержит их, и выпрыгнул из окна.
— Как Кокс — из окна третьего этажа!
— Да, — кивнул следователь. — Но это было другое окно, под которым росло дерево с пушистой кроной. Поэтому он получил лишь легкие травмы. Его поступок заставил задуматься наших чиновников: что же скрывает этот Мияги, если предпочел смерть даче показаний. И они взяли его в оборот. После тридцатидвухчасового непрерывного допроса Мияги стал называть имена.
Зорге встал. Лицо его было белым, как стена камеры, к которой он прислонился. Закрыв глаза, он долго молчал. Затем, хорошо все обдумав, произнес:
— Это может дорого обойтись вашей стране, господин следователь.
— Как я должен это понять?
— Придает ли ваша страна большое значение тому, чтобы сделать вызов Советскому Союзу?
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать.
— Подумайте хорошенько, — ответил Зорге.
В тот день он не сказал ничего более. Следователь ушел, качая головой. Слова, сказанные Зорге, не давали ему покоя. Он снова и снова задавая себе вопрос: «Какую цель преследует Зорге?»