Посадник Леонтий, боярин степенный, властный, слушал, молчал долго, потом повел речь, чтоб ехать к великому князю Московскому с жалобой на наместника. Другие бояре к этому тоже склонились. Однако хозяин хором, белый как лунь посадник Юрий Копыл, заупрямился:
— Нужды нет. Репня-Оболенский либо кто иной наместником сядет, нам-то цо?
Боярин Сидор слюной забрызгал, посохом затряс:
— Мздоимец твой Репня, посадник Юрий. Отчего ты за него распинаешься?
Молодой боярин Малыга вставил:
— У Репни с ним дружба!
— Врешь! — вскочил Юрий, — За облыжные слова не прощу!
Лысоголовый тучный боярин Шершеня взвизгнул:
— Лют, аки волк, лют Найден! Литве поклонимся!
Другие бояре свое ведут:
— Самоуправствует Реши, с нами совета не держит! В иные времена Псков сам себе господин бывал, аль запамятовали?
— Не потерпим того! — в несколько голосов закричали бояре. — Кто во Пскове голова? Мы!
Прикинули бояре так и этак и порешили: жаловаться на Репню-Оболенского. Пускай великий князь Василий заберет его. Но тут снова Копыл заелозил, на своем упирается:
— Вольны вы, я же вам в этом не товарищ!
Боярин Малыга вставил:
— Не я ль сказывал, у посадника Копыла с Репней дружба?
Взбеленился Копыл, кулаком на Малыгу замахнулся:
— Прочь из моих палат!
Малыга подскочил, сунул Копылу под нос кукиш:
— На-кась!
И уже от двери, одернув кафтан, кинул:
— Я ухожу, посадник Юрий. Отныне, просить будешь, нога моя не ступит в твои палаты. Но како ты ответ станешь держать перед псковицами?
За боярином неторопливо поднялся с лавки посадник Леонтий, проронил:
— Не по званию поступаешь, Юрий, ох не по званию. — И ушел.
За ним направились бояре Сидор и Шершеня. Следом и другие потянулись.
Опустели хоромы. Посадник Юрий Копыл из палаты выскочил, позвал челядинца:
— Тащи кафтан новый да шапку!
Облачился поспешно. За воротами посмотрел по сторонам. Бояр не видно. Задрав бороду, Копыл направился с доносом на обидчиков.
На другой день поскакал в Новгород гонец с письмом от наместника к государю. Жаловался Репня-Оболенский на псковских бояр. Они-де не токмо его, наместника государева в городе Пскове, уважать отказываются, но и самого великого князя Московского не почитают и признавать не желают. Людей наместниковых бесчестят, от государевой казны деньги утаивают.
Спозаранку начинается жизнь в торговом Новгороде. Возвещая начало дня, звонко отбивают часы на Ефимьевской башне: в мелкое серебро колокольцев вплетается звучный бас могучего колокола, будит народ. Из гостевых дворов спешат на торг купцы. Мастеровой люд принимается за свое ремесло. Потянулись по Волхову вверх и вниз корабли с разными товарами, распахнулись городские ворота.
Великий князь Василий ночь провел в бессоннице. Ярился на псковичей. В который раз брал Василий с аналоя письмо Репни, перечитывал, хмыкал. Добираясь до слов «…платить в государеву казну утаивают», отбрасывал свиток, бранился громко:
— Погодите, крапивное семя. Чать, новгородское боярство с посадницей Марфой Борецкой тоже похвалялось, много мнили о себе. Ин склонили головы перед государем Иваном Васильевичем. Тако и вы, боярство псковское, дай час, на карачках в Москву приползете. — И, сжимая кулак, грозил невидимому врагу.
Поутру велел сыскать дьяка Далматова. Искали долго, пока один из челядинцев не догадался в кабак заглянуть. Дьяк щи хлебал и квасом запивал. Услышал, что государь зовет, про еду позабыл. Толстый не в меру, длиннорукий, Далматов припустил рысцой, челядинец едва за ним поспевает.
Василий встретил дьяка бранно:
— Почто ждать заставляешь, аль батогами поучить, чтоб службу не забывал?
— Виновен, государь…
— Ви-но-вен, — передразнил Василий. — В чревоугодье погряз, Третьяк. Вишь, брюхо, — ткнул пальцем. — У бабы непраздной[19] такое не редкость.
Шагнул к аналою, взял свиток, потряс:
— Сие Оболенского грамотка. Поедешь во Псков с моим ответом. Когда о том скажу. Может, завтра, а может, на той неделе. Теперь же отправляйся к князю Курбскому, проведай о здравии. Коли хворь от него не отступила, своди лекаря. — Покрутил головой, посетовал: — Не ко времени занемог князь Семен.
Дьяк порог переступил, за дверь взялся, закрыть, как голос Василия остановил:
— Окольничего князя Великого найдешь, мои слова передай. Пущай он из Новгорода самолично никуда не отъезжает. Ежели князь Курбский не поправится, его с тобой во Псков пошлю.
В неделю дотащились псковичи до Великого Новгорода. Посадник Леонтий да бояре Сидор с Федором утомились, растряслись. Колымаги древние, неуклюжие, скрипят, душу выворачивают.
На ночевках боярин Федор надоел сомнениями. Не понапрасну ль затея: может, московский князь и слушать не захочет. Репня-то его наместник…
Но Сидор с Леонтием упрямились, доказывали. Не желают псковичи Оболенского. Пускай заберет его Василий, а даст им в наместники такого князя, коий бы с боярством псковским ладил и во всем совет с ним держал…
В Новгороде ни Леонтий, ни Сидор с Федором давно уже не были. Вона как разросся, и будто никакого мора не было. Город оглушил, колготный, населенный, не то что тихий Псков. И понастроено сколь палат и теремов. Окна большие, на косяках, стеклом цветным переливают. Дома боярские из камня, не бревенчатые…
На гостевом дворе псковичи не задержались. Умылись с дороги и пешком отправились на архиепископово подворье, где, по известию, проживал великий князь.
Дорогой гадали: чем встретит их Василий?
Следом за боярами верный посадников холоп нес кожаную суму с серебром. Кланялся Псков государю и великому князю Московскому полуторастами рублями.
К владычным палатам пока добрались, не одного иноземца повидали. На высокое крыльцо ступали боязно. Ну как Василий велит заковать их в цепи? Репня, поди, успел оговорить.
Едва в хоромы сунулись, навстречу дворецкий великого князя, на них грудью движется, выталкивает:
— Куда не званы вперлись!
Боярин Сидор знал дворецкого. И хоть и обида взяла псковича, а унизился:
— Позволь, боярин Роман Ляксандрыч, повидать великого князя.
— Не седни, не седни. Велено государем завтра явиться…
От этакого приема робость одолела псковичей. В Грановитую палату на другой день, как на казнь, вошли. У посадника Леонтия в руках серебряное блюдо с деньгами ходуном ходит.
Тишина в палате. Бояре московские и новгородские за государевым креслом сбились, смотрят на псковичей. А те подошли к Василию, головы склонили. Леонтий блюдо протянул, проговорил чуть слышно:
— Прими, великий князь, дар от бояр псковских.
Василий подал знак, и дворецкий унес подарок. Леонтий снова заговорил, теперь уже посмелее:
— Не сочти за дерзость, великий князь, со слезами приехали мы к тебе.
Холодные глаза Василия смотрят на псковичей, резкий голос вознесся к граненым сводам палаты:
— Не великий князь я вам, холопы, а государь! И государем кликать меня надлежит, како московские и иные князья да бояре и служилый люд зовут меня.
Ойкнул боярин Сидор. А Федор зашептал:
— Чур, чур…
— Истину глаголишь, государь великий князь, — залепетал посадник Леонтий.
— Тьфу! — плюнул с досады Василий. — Дурень ты, посадник, и посольство твое никудышное. Слово-то вымолвить не умеешь. Я отчину свою держу и обороняю, как отец наш и деды делали. Коли же будет на моего наместника князя Оболенского много жалоб, тогда и винить его стану. Ныне пошлю с вами во Псков окольничего князя Петра Васильевича Великого да дьяка Далматова, пущай они вас с наместником порознь выслушают да рассудят. Буде можно, помирят. Боле не хочу зрить вас, подите с очей моих…
— Я, Михайло, псковичей поучу, како учил новгородцев отец мой, — говорил великий князь Плещееву. — Время подоспело лишить вольностей и с вечем покончить.
Василий сидел на лавке, вытянув босые ноги. Михайло сутулясь стоял у дверного косяка, согласно кивал головой. Скрестив на груди бледные руки, Василий продолжал:
— Затрезвонит колокол, они и мнят: «Мы-де город вольный и кой нам Москва за указ! Нам негоже к великокняжескому наместнику с поклоном хаживать».
У Плещеева лицо серьезное. Поди ты, и не подумаешь, что скоморошничать любит.
— Псков, государь, город особливый, ты верно мыслишь.
Закоптила в подставце свеча. Василий послюнил пальцы, снял нагар, пламя разгорелось.
— Хорошо сказываешь, Михайло. А что, поди, боярство псковское способно на измену?
Великий князь разговор вел неспроста. Брали сомнения, примут ли в Пскове окольничего и дьяка?
— Боярство псковское неугомонное, государь.
— Знаю, — отмахнулся Василий. — Ин да куда как неугомонно было у господина Великого Новгорода, ан узду накинули. И на псковичей наложим руку. Не о том речь моя. Я спрашиваю: под Литву не потянут ли?
Плещеев плечами пожал:
— От Пскова до Литвы, государь, рукой подать, и боярство псковское, коль не углядишь, ненароком может и под рукой короля Польского и великого князя Литовского очутиться. Переметнутся, ежели не все, то некоторые…
— Ты, Михайло, по городу бродишь нередко и средь бояр новгородских, чать, не чужой. Не слыхивал ли от них недовольства какого, не ропщут ли?
— Таятся, государь.
— Ой ли? Уж не хитришь ли, Михайло, не покрываешь новгородцев? — прищурился Василий.
— Мне ль, государь, юлить, — обиделся Плещеев. — Коли в шутах твоих слыву, так ради твоей потехи. Для иных чести своей не роню.
— Ну, ну, — Василий склонился, потер пальцы ног. — Тебе, Михайло, я верю. Однако ты уши навостри. Сказывал я единожды Семке Курбскому, что доверие к князю Щене имею. Однако больше лета сидит он на воеводстве в Великом Новгороде, и кто знает, уж не пришлось ли ему по душе боярство новгородское? Не сговариваются? Ась? Како мыслишь, Михайло?